как мы сошли за новых русских

Как у многих женщин, старше ну, допустим, двадцати, в гардеробе у меня оседают вещи, которые, мы знаем, носить больше не будем, но и расстаться с ними почему-то нет сил. Так вот мой совет: и не расставайтесь. Ни в коем случае!
Присутствовало тут и сентиментальное, когда театральную, расшитую мишурой какой-то, бисером, бусами сумочку мамы – по моим тогдашним понятиям, абсолютно безвкусную - сохранила только из-за запаха её духов, пропитавших шелк изнутри. В тайне от всех периодически – мамы нет двадцать девять лет – сумочку ту доставала и, как рыба, на берег выброшенная, жадно рот, задыхаясь, раскрывала, пытаясь насытиться тем, чего нет. Ушло, прошло и никогда, знала, конечно, не повторится.
И вот надо же, наша модница дочка сумочку мамину вдруг углядела и на спектакли в нью-йоркском Метрополитен-опера, все там сезоны от и до прочёсывая, именно с ней является. Меня это и удивило, и умилило, но сама, живя в Колорадо почти десять лет, обвыклась по-здешнему экипироваться. Шорты - вплоть до зимы, пусть ноги синеют, но можно ворот свитера на голову натянуть, если снег вдруг пошёл. К шортам очень даже идут импортированные из Канады сапоги - типа наших русских валенок с калошами, правда, замшевые и на меху: качественные встанут долларов под триста. Ну и понятно, бейсболка. Без бейсболки – никуда. Когда здесь стало уж очень морозно, решилась на компромисс: на шорты, майку надела песцовую шубу до полу, а на бейсболку - ушанку из чернобурки. Так с собакой прогуливалась. Думала: какая им разница – живем в свободной стране, всем на всех наплевать. Но в бассейне спортзала, где мы - члены, подплыла как-то ко мне милая дама: собачка у вас симпатичная, не боится вас. Сколько на вашу-то шубу зверья ушло? И так сверкнула улыбкой, что в бассейне, где по пояс, я чуть не утонула. Шубу больше не ношу. Подошла куртка мужа Андрея, неважно, что мне до колен. Ну да, у нас такой штат. Приехали - живём.
За то или за это – не знаю – но как-то, с соседями не сближаясь, сохраняя здесь принятые прилично-корректные отношения, получаем, находясь в отпуске, звонок по мобильному телефону от Клинта, лётчика, чей дом напротив нашего: «Андрей, у тебя на подъезде в гараж газеты скопились. Я взял, но очень обеспокоен, где ты? С тобой всё в порядке?» Андрей его успокоил, но теперь – ужас! - каждое лето мы получаем от Клинта и жены его Мэри-Эллен, школьной учительницы младших классов, выращенные на их участке огурцы и помидоры гигантских размеров, несъедобные, зато не как в магазинах - без всяких там примесей. Мы, разумеется, изъявляем полный восторг. Привыкли. Соседи справа каждое Рождество нас одаривают печеньями, тоже домашнего изготовления, крашеные в красно-зеленые цвета. Не пробовали, зубы ноют и от внешнего вида. Мы тем и тем ответно кладём у порога коробки конфет.
Можно так жить? Нам кажется – да. Нормально, по-человечески. А если что-то совсем сокровенное надо обсудить, есть собака. Я прижимаюсь к шерстке Ваньки, а до того - к Микки, как к внутренности маминой сумочки. Мы оба щенки-сироты. Бессмысленно- бесполезно ища друг в друге поддержки. Только лишь разница: собаки в нас верят, на нас надеются, а мы, люди, – ни на кого.
Мужу моему повезло. Его день рождения мы встречаем семейно два раза, когда к нам на длинный уикенд приезжает из Нью-Йорка дочь, захватывая Labor day, и после - вдвоём в настоящую дату в заказанном и оплаченном дочерью ресторане.
Это её подарок, ставший традицией, если честно, горьковатой. Мы не вместе. И наше решение было увезти её из страны. Где она, собственно, и жила-то всего пять лет. И нет у неё русских друзей, все по миру раскиданы, все вполне успешны, у всех проблемы, конечно, и дочери нашей исповедуются на четырёх ей внятных языках.
Я такого не знала. И признаюсь тут ей откровенно. Она нынче взрослая, а не мы. Мы сделали всё, что могли. Но свобода, в которой меня воспитали родители, невероятная в рабской стране, откуда мы в итоге уехали, дала возможность и мне, и от природы чуткому инстинктивно мужу – с другим бы я жить не могла - слушать, смиряя гордыню, что нам внушает то новое, ради чего мы сознательно, жертвенно положили свою жизнь.
Нет, не будет хорошо. Это завет наш буйной, честолюбивой и поразительно трудолюбиво-страстной дочери, берущей в карьере одну преграду за другой. Не будет! И то что мы - эмигранты, в нас и в ней останется как особо мощный заряд. И отец её, с английским отличным, на пенсию не уйдёт. То есть киснуть не станет, работать будет, пока есть силы.
А мать вот сегодня из гардероба достала жакетку от Burberry, туфли от Ferragamo, пояс от Prada, купленные двадцать когда-то лет назад и «со следами былой красоты», нагло влезла, в короткие, узкие, от дочки доставшиеся черные штаны. Пила Moёt & Chandon, что на бранче, дочкой заказанном, могло литься безгранично. Когда мы попросили счёт, официантка удивилась: я еще подолью, вы можете тут еще долго сидеть - всё ведь оплачено, не беспокойтесь.
Нет, мы сказали, спасибо. «Так вы что ли не русские?» - она спросила. Мы вроде бы громко не говорили. Почему она так решила? Потупившись: «На вашей жене столько всего надето...» Андрей ей: а у вас тоже акцент, юг Франции, да? Она восторженно: да!
Дальше – не описать. Щебет исключительно на том, французском, языке. Всё нам рассказала о французских ресторанах, где мы до того бывали. Я пыталась слова вставлять, но куда там...
Приходите, месье, приходите... Взгляд на меня, искоса, но направленный к нему: вы в Европе, видимо, долго жили, у вас такой хороший французский, а жена, значит, русская, богатая, видная. И счёт протянула мне.