300-ЛЕТИЮ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА ПОСВЯЩАЕТСЯ «КРАСУЙСЯ, ГРАД ПЕТРОВ»

Осенью прошлого года я договорилась с Альбертом Магалашвили, директором Культурного центра дворца Белосельских-Белозерских в Санкт-Петербурге, о выставке моих фотографий. Мы посвятили эту выставку 300-летию Петербурга, в экспозицию вошли фотографии балета разных театров города с середины 50-х годов по 2003 год включительно, немногие фотографии актеров драматических театров, которые у меня сохранились, и портреты некоторых представителей творческой и научной интеллигенции в России и на Западе. Выставка была открыта два месяца - с конца апреля по конец июня.
В связи с выставкой мне пришлось неоднократно летать в Россию благодаря поддержке спонсоров как в Америке, так и в Санкт-Петербурге, и процесс подготовки города к празднованию я видела на разных этапах. Центр города «латали» и красили буквально до 26 мая, когда начались официальные торжества. На вопрос, зачем эту улицу перекапывают, никто не знал ответа. Жители Петербурга вспоминают это время с ужасом: пытаться проехать на своей машине или остановить попутную (такси стоит так дорого, что только с отчаянья можно им пользоваться) было почти бесполезно, все равно опоздаешь. Поэтому если не можешь влезть в переполненный троллейбус или автобус, лучше идти пешком. Каждый день закрывали какой-нибудь участок проезжей дороги, и, наткнувшись на заградительный знак там, где вчера еще был свободный проезд, машины метались в поисках выхода по соседним улочкам, где и застревали навсегда. На моих глазах ремонтное время закончилось, хотя передвигаться стало ненамного легче: машин в городе все равно больше того количества, которое может нормально ездить по городу. Поэтому правила уличного движения водители игнорируют: при чем здесь правила, если надо ехать? Машины мчатся по тротуарам, по рельсам еще сохранившихся трамваев, наперерез идущему навстречу потоку - надо ехать! Пешеход унижен и бесправен. Те, кто бывал в России, знают, что никто из водителей не тормозит на перекрестках и поворотах. Зеленый свет пешеходам зажигается на считанные секунды, люди несутся по переходу, как будто за ними гонится страшный Терминатор: как только зажигается желтый свет, поток машин срывается с места и несется вперед, не замечая застрявших на пешеходной дорожке людей. Не верите? Я на себе испытала подобный ужас. Я шла по каналу Грибоедова. В воротах дома стоял (не выезжал!) грузовик. Я продолжала идти, тогда грузовик тронулся с места и толкнул меня бампером. Я остановилась и в негодовании посмотрела на водителя. Машина продолжала двигаться, я чудом успела отскочить.
Один из водителей объяснил мне: «А чего их жалеть, пешеходов! Их только начни пропускать, они и будут идти бесконечно друг за другом как муравьи».
Но в конце мая наступили дни, о которых автомобилисты могли только мечтать. Упорные слухи, распускаемые, как я заметила, самой милицией, и даже официальные сообщения по радио содержали заведомо ложную информацию. Гражданам города советовали на дни праздника уехать на дачу, сообщали, что в связи с приездом иностранных правительств многие улицы, включая Невский проспект, будут перекрыты... Город действительно опустел, количество машин сократилось как минимум вдвое, а закрыли для движения только несколько линий на Васильевском острове, поскольку главы правительств жили на корабле, стоявшем в устье Невы. Зато неслабонервные, то есть слухов не испугавшиеся, наслаждались возможностью спокойно разъезжать по городу.
Словом, город покрасили, в центре - почистили, с золотых шпилей сняли «стаканы», которыми они были прикрыты, пока их красили, и - «красуйся, град Петров!». А уж красоваться действительно есть чем! Глядишь на город - и сердце замирает от несказанной его красоты. В центре.
Деньги, отпущенные на ремонт города, естественно, текли и в частные карманы. Поэтому в преддверии праздника жители города стали получать счета за квартиру с надбавкой на 150 рублей: на ремонт города... при том что в самих квартирах все неполадки оставались прежними. А городу 300 лет и неполадок в квартирах - ох как много!
Город красоты и абсурда. Одну сторону канала Грибоедова покрыли асфальтом, затем асфальт вскрыли и покрыли новым. Другую сторону того же канала (со стороны Дома книги) не трогали вообще. А там на проезжей части такие ямы, что машины проваливаются. В чем причина? Машины с иностранными туристами по этой стороне не ездят, что ли? По асфальтированной стороне ходит статист в костюме Петра Первого и предлагает всем сфотографироваться вместе.
Вообще образ Петра Первого входит в ассортимент набора для иностранцев: матрешки, водка, изображения Петра... Когда начались празднования, по Невскому шел так называемый карнавал. Я говорю так называемый, потому что далеко не все были в маскарадных костюмах, и вообще вдоль тротуаров стояли милиционеры, двери домов на Невском были заперты, пока шло шествие представителей разных районов города, и все напоминало первомайский парад. Но в шествии участвовало 32 Петра! От шуточного (карлик был одет Петром) до подобия шемякинскому памятнику Петра, который и выиграл какой-то приз. Говорят, даже Михаил Боярский принимал участие в этом тиражировании образа царя, не знаю. Я смотрела на это шествие из окна Дворца Белосельских-Белозерских и никого, конечно, узнать не могла. Шествие длилось часа два. Из окна дворца я вдруг увидела, как толпа, стоявшая вдоль тротуаров, зашевелилась. Люди резко поворачивались и уходили... и тут мимо окон поползли машины, замыкавшие карнавал, на машинах было написано: МВД.
Ну, не сюрреалистическая ли картинка? Жуткая организация в карнавальном шествии... А впрочем, в истории этого города все играли видную роль, и Петр Первый, и КГБ...
Перед началом праздника по телевидению обещали, что петербургский карнавал будет почище венецианского. Словом, по крылатой поговорке: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». В экстравагантном московском журнале «БуржуАзия» я прочитала мудрое наблюдение Т. Щербиной: «Крылатое выражение крылья откинуло. Уже никто не хочет, как лучше, все хотят как всегда. И получается как всегда, так что противоречий нет».
Но мне не хочется, чтобы мои заметки о том праздничном времени выглядели слишком негативно. Многие называли происходящее «потемкинскими деревнями», но многие искренне радовались. По Невскому проспекту было буквально не пройти, такое количество народу гуляло и радовалось празднику. В Михайловском саду вдруг начали сажать «черешневый сад». Не знаю, приживутся ли южные саженцы в холодном северном городе. Но композитор Андрей Петров с женой принимали участие в этой акции и очень радовались, что посадили дерево, которое их переживет и украсит город. Действительно, как это чудесно: посадить дерево в городе. Вероятно, это отвечает потребностям уставших людей этой страны, которую все время призывали с чем-то бороться и кого-то уничтожать. А тут - можно посадить дерево! Дать ему жизнь! Нашему времени так не хватает простых человеческих радостей...
Путин уделял много внимания Петербургу, а московские корреспонденты телевидения, радио и газет язвительно и насмешливо сообщали о праздновании. «Они завидуют нашей молодости», - парировали петербуржцы.
КАК МЫ ОТКРЫВАЛИ ВЫСТАВКУ.
ВИСЕЛЬНИКИ ЗА РАБОТОЙ
«Когда-нибудь мы вспомним это, и не поверится самим...» Мы повторяли цитату из знаменитой песни Окуджавы почти каждый день. Подготовка к выставке походила на переход Суворова с армией через Альпы.
Поскольку Дворец - не профессиональный выставочный зал, а один из центров культуры Петербурга, все подготовительные работы я должна была сделать сама. Оформлением фотографий и развеской их в залах руководил милейший Андрей Красильщиков, петербургский художник, который создал и каталог к выставке. Человек творческий и романтический, он, так же как и я, приехавшая из другой страны, оказался не готов к сюрпризам российской действительности. Андрей при каждом новом препятствии говорил трагическим голосом: «Тогда я не знаю, что делать...» Я не знала тоже. Нас неизменно выручал другой художник, 88-летний Виктор Николаевич. «Почему нельзя? Все можно», - говорил он и спокойно принимался действовать.
Прежде всего, когда я привезла в апреле фотографии, оказалось, что выставочное помещение Дворца занято другой выставкой, и изменить это нельзя. Магалашвили предложил мне роскошные дворцовые залы на втором этаже с красными стенами и лепными украшениями. «Не задумывайся, так дано», - сказала я Андрею, который в некотором замешательстве рассматривал красные стены. «Не надо везти с собой паспарту, мы отдадим фотографии оформлять в мастерскую, у нас теперь все есть, все можно достать», - говорил он мне по телефону из Петербурга в Нью-Йорк. Но это были предпраздничные дни, и весь город, казалось, оформлял выставки, мастерские наотрез отказывались брать дополнительную работу или заламывали несусветные цены. В знакомой Андрею мастерской паспарту не оказалось, но нам обещали, что через неделю их привезут из Финляндии. Узнав, что надо оформить сто тридцать фотографий, работники мастерской поколебались, но обещали успеть. Мы успокоились... Когда паспарту, наконец, привезли, до открытия выставки оставалась неделя, и мастерская отказалась выполнять наш заказ за недостатком времени, но картон нам продали. «Тогда я не знаю, что делать», - трагическим голосом сказал Андрей. «Все успеем», - ответил Владимир Николаевич, и художники принялись вырезать паспарту. Следующей вершиной этих Альп оказались стекла... Словом, всего не перескажешь. Дня за три до выставки целая бригада друзей и помощников взялась за окончательное оформление фотографий. Одного артиста балета директор театра, где он работает, отпустил с репетиции на целых два дня. Марина Иванова, моя американская подруга, одна из спонсоров выставки, специально прилетела с мужем из Нью-Йорка за несколько дней до открытия, чтобы мне помочь. Спира, ее муж, американец греческого происхождения, с восторгом разгуливал по городу в полном одиночестве. Время от времени Марина оставляла стекла и фотографии и с криком «Почему Спиридон не звонит?!» начинала разыскивать мужа при помощи мобильного телефона, который постоянно не желал работать (в Петербурге такой телефон называется ТРУБКА). А время стремительно убывало.
«Когда-нибудь мы вспомним это...»
За день до открытия выяснилось, что вешать фотографии некому... Высота потолков в дворцовых залах - 10 метров. Те, кто вешает картины в нижних залах, где потолки 5 метров, не соглашались работать на такой высоте. «Тогда я не знаю, что делать», - говорил Андрей. «Ребята, я же приезжая тетя, - взывала я ко всем знакомым, - если вы не знаете, кто может повесить фотографии, то я - тем более». Виктор Николаевич нашел мне телефон Центра выставочных залов Петербурга... Тех, кто занимается развеской, оказывается, называют «повесчики» («повещики»?). Мне и писать-то такое слово трудно, а уж выговорить - язык не поворачивается. О, великий и могучий! Неужели русский человек может создать такое слово! Я пыталась придумать другое, но кроме «висельников» ничего в голову не приходило. Висельниками они и оказались...
Начальник бригады говорил со мной весело, и воспринималось все по телефону вполне оптимистично. Начальник сначала долго рассказывал мне о том, что он по совместительству еще и джазовый музыкант, объяснял, на каких инструментах играет и когда у него в этом месяце репетиции и концерты. В конце концов обещал прислать двух очень толковых рабочих, которые знают, как работать на высоте - сколько там метров? 5? - Нет, 10. «Они умеют,» - успокоил меня начальник. Мои нервы сдали, и я заявила всей бригаде помощников, что с рабочими пусть разговаривают сами, а я беру накануне выставки выходной, иначе завтра буду похожа на Бабу-Ягу. Не тут-то было.
Утром позвонила Марина и сказала, что рабочие пришли, но отказались вешать фотографии: «Это высоко, нам сказали 5 метров, лестница неустойчивая...» И ушли «пить кофе», обещав «подумать». А завтра - открытие. И никакие уверения знакомых, что «выставка все равно откроется, что у нас так всегда», меня не успокаивали.
Я помчалась во Дворец. Магалашвили предложил мне для работы двух своих администраторов, которые без всякого энтузиазма отнеслись к такой перспективе. И тут вернулись «висельники» и облагодетельствовали всех - согласились работать за дополнительные деньги. Я оставила Марине деньги и ушла домой.
Что происходило во Дворце, знаю уже из рассказов очевидцев. «Висельники» каждые полчаса слезали с лестницы и выходили «покурить», как выяснилось - пить водку. Когда Магалашвили их обнаружил за этим занятием, разразился скандал. Я его хорошо понимаю: а если бы в пьяном виде они свалились с десяти метров на дворцовый паркет?
К счастью, я ничего не знала до следующего дня. Когда я пришла во Дворец на следующий день, фотографии аккуратно висели, мне оставалось только проверить, правильно ли наклеены подписи. И тут появились «висельники». Они встали передо мной, потупив очи долу, и забормотали с обидой в голосе: «Марина... она нас обсчитала на тысячу рублей...» «Кто - Марина?!» «Висельники» скорбно покачали головами: да, дескать, Марина, вот так... Препираться не было времени, они не хуже меня знали, что лгут. Но в зал уже входили первые посетители... Я отдала «висельникам» деньги, и они сгинули, как не бывали.
А дальше уже все шло своим чередом. Каталог, с такой любовью сделанный Андреем Красильщиковым, был вовремя привезен из типографии, я дважды повторила один и тот же текст в телевизионную камеру, потому что первый раз он не записался, Людмила Нарусова, депутат Думы, открыла выставку, и я, наконец, увидела первый экземпляр своей книги «Владимир Малахов», который издатель Ольга Пачикова привезла из Москвы, а Катя Довлатова выступала в моей роли, то есть снимала всех вокруг, сообщая при этом, что фотоаппарат скорее всего не работает...
На выставку пришли м-р Давид Сифкин, культурный атташе американского консульства в Петербурге, а несколькими днями позднее и консул, м-р Моррис Хьюгес. Хьюгесу я устроила персональную экскурсию по выставке. Он оказался весьма сведущим в балете зрителем. Показывая ему фотографии артистов труппы Бориса Эйфмана, я сказала: «Это Борис Эйфман, он очень популярен в Америке». «Я это знаю, но я консервативен по своим взглядам, я люблю классический балет, а не современный. А моя жена обожает балеты Эйфмана, так что у нас семейный конфликт», - посмеялся м-р Хьюгес. Несмотря на это заявление, консул (естественно, вместе с женой, стройной и очаровательной) пришел на петербургскую премьеру балета Эйфмана «Кто есть кто», балет поставлен на американскую джазовую музыку. «А вот этот балет мне больше нравится, - заметил консул, - особенно музыка!»
Осмотрев мою выставку, консул сказал: «Выставка замечательная, мы включим ее в список мероприятий, которые мы проводим к юбилею города.» Я немного удивилась, но не стала возражать. При прощании м-р Хьюгес просто покорил мое сердце. Мы вместе вышли из Дворца, я протянула ему руку на прощание. Пожимая ее, консул снял шляпу. Я приросла к тротуару. Я уже забыла это правило старомодной вежливости! Аромат ушедшей эпохи...
НАЧАЛО ЭКСКУРСИИ. БАЛЕТ МАРИИНСКОГО ТЕАТРА.
ПЕТЕРБУРЖЕНКА УЛАНОВА
Фотографии балета Мариинского театра занимали на моей выставке самое большое пространство.
Давным-давно, в конце 40-х годов прошлого века, когда наша семья вернулась из эвакуации в Ленинград, мама повела меня на балет Мариинского театра (тогда - театра им. Кирова). В 1947 году я увидела спектакль, который и решил мою судьбу. Шла «Спящая красавица» Чайковского/Петипа. В честь старейшего актера театра Н. А. Солянникова, который играл Короля, танцевали лучшие артисты театра, причем в каждом акте одну и ту же роль исполняли другие танцовщики. Так одну из, «фей Сирени» танцевала Алла Шелест, одного из Принцев - Константин Сергеев, в ролях сказочных персонажей выступали Татьяна Вечеслова и Фея Балабина. Аврору в последнем акте танцевала Наталья Дудинская, а в сцене видения Авроры Принцу - великая Галина Уланова с Михаилом Габовичем. Уланова к тому времени уже была переведена в Москву, в Большой театр (как говорят, личным приказом Сталина), но ее еще приглашали на разовые гастроли в Ленинград. Этот спектакль в целом и Уланова в особенности определили мою главную страсть в театральном мире - балет. Гениальная Уланова осталась навсегда самой любимой балериной, «иные девы», которых я впоследствии тоже любила за их талант, никогда не заменяли мне первую богиню балетного Олимпа. Более того, представление 1947 года балета «Спящая красавица», который я впоследствии видела бессчетное количество раз в различных редакциях, осталось в моей памяти как бы нарисованным на холсте и не слилось с последующими. Я помню его в красках. А как танцевала Уланова, я могла бы, наверно, рассказать подробно, хотя никогда больше не видела ее в роли Авроры. Я видела замечательных исполнительниц этой партии, но никто не создавал иллюзию неземного видения так совершенно, как она. Когда танцовщик приподнимал ее над полом, казалось, что Аврора-Уланова «проходила» сквозь его руки как настоящий бесплотный дух.
Уланова нечасто приезжала в Ленинград, ленинградцы ее обожали. Когда объявляли приезд Улановой, очередь за билетами возникала за неделю до продажи. Велись записи, мы приходили отмечаться в 6 часов вечера каждый день, не явившихся вычеркивал из списков. Накануне продажи билетов у подъезда театра выстраивалась живая очередь на всю ночь. Люди знакомились, завязывались отношения на всю жизнь. Помню, у кого-то из завсегдатаев театра был необыкновенный бульдог, который умел улыбаться и говорить утробным голосом «ма-ма». В последнем классе школы я написала рассказ на эту тему и послала его на конкурс начинающих авторов. В рассказе я писала, что выступление Улановой было самым прекрасным моментом в жизни моей героини. Мне вернули рассказ с припиской жюри: самым прекрасным моментом в жизни советской школьницы может быть только вступление в комсомол. Но у меня была другая точка зрения, а в комсомол я благополучно умудрилась вообще не вступить.
С Улановой я познакомилась в 1975 году. Я спросила ее, почему она перестала танцевать в Ленинграде. Она ответила: «Потому что меня перестали приглашать». Действительно, ведущие танцовщицы театра не очень-то хотели делить славу с великой балериной...
Моя мама, Елена Александровна Тудоровская, мой первый и ближайший до самой ее смерти друг, поддерживала и поощряла многие мои увлечения, в том числе - театром. Когда Уланова перестала приезжать в Ленинград, мы с мамой ездили в Москву на ее спектакли. Конечно, я хотела танцевать, но было уже поздно идти в профессиональное училище. Я ходила заниматься балетом в коллективы самодеятельности (и даже работала с легендарным Касьяном Голейзовским, который ставил в Выборгском дворце культуры свои «Половецкие танцы»), храбро сочиняла сама себе танцы, но моей деятельной натуре этого было мало.
Я не могу быть созерцателем, моя природа всегда толкает меня на активные поступки. Кроме того, мне хотелось иметь фотографии любимых танцовщиков, а тех, которые продавались в киосках, мне было недостаточно. Тогда Лев Гиттельсон, преподаватель Театрального института, обожавший Уланову, рассказал мне, как он ее снимал: надо покупать билет на первое место во втором ряду партера, из директорской ложи тебя никто не увидит, ты сидишь под ней, зрители первого ряда тебя прикрывают, а ударники находятся в оркестре тоже с твоей стороны, так что щелчок аппарата никто не услышит.
Мама купила мне фотоаппарат Киев, который был подобием немецкой лейки, то есть не «зеркалку», а фотоаппарат со шторным, тихим затвором... И так, пока с начала 60-х годов я не начала получать разрешение на съемку, мы и сидели неизменно на первом и втором месте второго ряда партера. Так я, первая в Ленинграде, начала регулярно снимать балет во время действия, до меня практиковались только студийные съемки. И хотя съемки первых лет, естественно, были еще любительскими, я сохранила немногие моменты реальной балетной жизни тех лет. Из съемок 50-х годов на выставку я выбрала фотографию Аллы Осипенко в роли Феи Сирени из «Спящей красавицы». Осипенко была несравненна в этой роли. Из немногих сохранившихся фотографий произведений Леонида Якобсона (при отъезде я не имела права вывозить свои негативы, они «принадлежали народу», я вывозила только некоторые отпечатки), я пересняла и напечатала для выставки фотографию Ольги Моисеевой (Эгина) и Святослава Кузнецова (Гармодий) в «Спартаке» и одну фотографию из балета Юрия Григоровича «Каменный цветок».
Уланова не просто была великой балериной. Среди всего созвездия русских танцовщиц она занимает особое место, и высота ее недостижима. Она была уникальным «голосом времени». Героини, которых она воплощала на сцене, обладали врожденным чувством собственного достоинства. Они гибли под натиском грубой силы или в результате предательства, их звали Мария, Джульетта, Жизель, но в каждой роли Уланова оставалась верной своему предназначению: в самый страшный сталинский период Уланова всем своим творчеством утверждала, что нравственность бессмертна. Смерть героинь в интуитивной интерпретации Улановой становилась единственным для того времени спасением этой нравственности, спасением человеческой души. Так Уланова несла надежду, сама не отдавая себе отчета. В 1975 году я рассказала ей о своем наблюдении. Уланова удивилась: «Как интересно, - сказала она, - я никогда об этом не думала.» Но и в то время были люди, которые все понимали. В декабре 1945 года Борис Пастернак писал Улановой, увидев ее в роли Золушки: «Я особенно рад, что видел Вас в роли, которая наряду со многими другими образами мирового вымысла выражает чудесную и победительную силу детской, покорной обстоятельствам и верной себе чистоты. Поклонение этой силе тысячелетиями было религией и опять ею станет... Мне та сила дорога в ее угрожающей противоположности той, тоже вековой, лживой и трусливой, низкопоклонной придворной стихии, которую я не люблю до сумасшествия... Старое сердце мое с Вами».
Уланова умерла в марте 1998 года. Я говорила с ней по телефону в октябре 1997-го. Пыталась взять у нее интервью, но она упорно отказывалась, утверждая, что все, что она может сказать, теперешнему поколению не нужно. «А мы сделаем это интервью для следующего поколения!» - предложила я.
«Ну, вот ещё! - ответила Уланова темпераментно. - Буду я думать о следующем поколении!» Несмотря на это, говорила со мной около 40 минут и все на эту же тему. Сказала: «Я - петербурженка, мое сердце всегда принадлежало Петербургу. Меня насильно заставили переехать в Москву». Я стала ей говорить, как много она значила для меня и моего поколения. «Это меня не трогает, это ничего теперь не меняет,» - ответила упрямая собеседница. «Я говорю не для того, чтобы Вас тронуть, я пользуюсь случаем, чтобы Вам высказать свою любовь».
Уланову мне удалось снять один раз. В 1960 году Роберт Гербек, блистательный характерный танцовщик, танцевал свой последний спектакль. Он выступал в отрывках из разных балетов. Как лучший исполнитель Тибальда в «Ромео и Джульетте» Прокофьева/Лавровского он исполнял эту роль последний раз, выбрав второй акт, Джульетту и Ромео танцевали Уланова и Сергеев. Как удалось Гербеку пригласить Уланову и соединить ее с Сергеевым, не знаю. Очевидцы говорят, что когда-то Уланова и Сергеев создали один из редчайших дуэтов на балетной сцене. Я сидела в тот раз в центре зала в бельэтаже, снимки получились мелкие и не самого высокого качества. Просто чудом я вывезла эти негативы из России в ручной сумочке. Как они туда попали, не знаю, повторяю, я не имела права брать с собой свои негативы. Но таможня не обратила на них внимания, и я с несказанным удивлением обнаружила их, перетряхивая сумку в Риме. Когда в 1987 году при нашей второй встрече с Улановой в Нью-Йорке я показала ей эти фотографии, Уланова долго и внимательно их рассматривала и сказала: «А у меня таких нет». Я подарила ей одну из них, вторую она мне подписала. Копию той фотографии, которую я подарила Улановой, я и выставила во Дворце Белосельских-Белозерских.