Цветы от Милинского

Поздним августовским вечером 1958 года Жорж Милинский плотно закрыл за собой дверь офиса и пошел к выходу, с трудом пробираясь по узкому проходу между столиками, раскланиваясь направо и налево… Он шел по своему пассажу в последний раз, потому что вчера уже был подписан договор о продаже его дела. В душе Жорж гордился тем, что он стал самым первым настоящим бизнесменом, хозяином большого заведения, из тысяч прибывших сюда эмигрантов из ранней Советской России. О, это было совсем непросто! Он не раз спрашивал себя в последние годы: «Зная все, через что ты прошел, смог бы ты снова пройти тот же путь делового человека в стране, где не знал не только языка, но и ничего вообще?». И отвечал: «Нет, вряд ли!»...Жорж хитрил: когда-то он влез в этот бизнес от отчаяния или еще от чего-то, а сейчас, в конце пятидесятых, он уже был богатым и успешным, наверное, самым успешным из всех русских, кто ставил свою судьбу на кон в стамбульской деловой игре... Офицер врангелевской армии, военный до мозга костей, он не мог представить себе, что станет «торгашом» (он это повторял не раз!), но он стал им. Причем стал хорошим торгашом, настоящим, как был и настоящим офицером. Не его вина, что армия, в которой он служил, проиграла все, что могла! И не его вина, что родина не смогла удержать у себя массу неплохих людей...

Дело - так когда-то называли бизнесы. Делом всей новой, турецкой жизни Жоржа Милинского стал этот большой пассаж, переходивший плавно в длинный, в три улицы, базар, который местные люди знали издавна как Кристаки Пазари. Жорж владел им «всего» двадцать пять лет, а когда-то все здесь у него начиналось с небольшой цветочной лавочки, занимавшей ближний к Истикляль угол длинного и узкого помещения пассажа, то есть «прохода»... Конечно, Жорж слышал от друзей истории о том, что на месте его пассажа стоял в середине XIX века известный в Стамбуле театр, построенный греком-банкиром Кристаки Зографосом Эфенди в районе Бейоглу. Знал он и о том, что театр сгорел при пожаре в 1870 году,.лишь тогда на его месте построили этот чудесный пассаж.
Как всегда, в этот поздний час улица Истикляль только начинала оживать. Выйдя за арку входа, Жорж привычно глядел на пеструю, вялотекущую толпу и явно нервничал. А как иначе, если завтра, впервые за тридцать восемь лет, ему уже не нужно приходить сюда спозаранок, обходить свои владения и отдавать привычные распоряжения многочисленным работникам. Все в пассаже было отлажено, как в часовом механизме, завтра цветочный ряд все равно будет с рассвета приводить в порядок букеты, поступившие ночью из Кайоглу и Греции, рестораны будут готовиться к очередному витку своего бессонного бизнеса, и все это без него, без Жоржа... Тут что-то не так, думал он, как же я смогу жить без своего дела? «Нет! - Ты должен уходить, Жорж, пора - строго командовал он своему второму я, пора на покой, это уже не твое, есть новые хозяева»...
Жорж отошел от входа в пассаж направо, чуть наискосок, стал у ворот Французской гимназии и, обернувшись, ласково, как мать на любимое дитя, стал смотреть на Cite de Pera... «Сите де пера» - так когда-то назвали этот пассаж самые первые хозяева, что значит в переводе с греческого «город на другой стороне», а имя района, Бейоглу, значит - «сын гавани», это уже с турецкого...
Честно говоря, я не понимаю, почему множество авторов книг, статей и даже песен упорно называет этот город Константинополем, особенно когда речь идет о первой волне военных эмигрантов из Крыма, хлынувших сюда в 1920 году. Стамбулом в давнем историческом далеке называли лишь ту малую, прибрежную часть города на другой стороне Золотого Рога, где находятся роскошные покои дворца Топкапи и великие мечети: Айя София и султана Мехмета. А гордое в прошлом имя Константинополь город потерял еще в 1473 году!! И с тех пор назывался только Стамбулом (по-русски) и Истанбулом на всех иных языках.
Если вы побывали в Стамбуле и не прошли хоть раз всю улицу Истикляль - от площади Таксим до входа в знаменитый старинный Тоннель, значит, вы не знаете Стамбула. Потому что Истикляль (по-турецки это слово значит «независимость») - как главная сердечная артерия в теле человека, улица, без которой у безразмерного Стамбула не было бы души... Истикляль - это не только неширокая, длинная мощеная улица с трамвайной узкоколейкой посередине, это еще и сонмище узких и тенистых улочек, тонкими ручьями вытекающих и втекающих в нее. Истикляль не знает времен года, смены дня и ночи, здесь всегда толпы, на десятки кофеен и ресторанчиков постоянно накатывают волны народа, здесь трудно встретить пожилых людей, молодежь бурлит и веселится, но здесь никогда не бывает шумно, разве что иногда протарахтит по рельсам старый-престарый трамвай в один вагончик, который сам не помнит свой год рождения.
Стамбул... Восхитительный город! Один из самых экзотичных городов Земли! Но сейчас мы с вами, дорогой читатель, заглянули сюда не просто ради знакомства с одной турецкой улицей. Истикляль - это место уникальной этнической, эмигрантской важности для каждого из нас, расставшихся навсегда с родиной, потому что именно здесь, в тот самом пассаже, откуда вышел в свой последний «трудовой» вечер Жорж Милинский, начинался самый первый русский эмигрантский бизнес, открытый людьми первой, крымской волны бегства из раннего СССР. Мы с вами читали хроники, видели в фильмах, как покидали родину эти люди - без вещей, почти не оглядываясь, надеясь на Бога и авось, но никакие хроники и пьесы не передадут и тысячной доли того адского состояния людей, оказавшихся перед лицом чужого, совершенно не ждавшего их города.
Жорж медленно прошел вдоль еще более узкой Юксек Калдирим, пересек Терсане Кадесси и спустился к Каракею, портовому району на берегу бухты Золотой Рог. Рядом шумели зазывалы с рыбного базара, теснились у стенок катера и буксиры, справа виднелся Галатский мост, а за водой, чуть слева - в темноте ночи лишь угадывались силуэты стамбульских «знаменитостей»...
Нет, отсюда Жоржу был плохо виден широкий разлив воды в том месте, где бухта сливается с Босфором и где у самого излома «великого пролива», как любят называть его турки, поближе к Юскюдару, стоит девичья Башня... Милинский прошел чуть вперед по Кемералти и свернул к воде за мечетью Кильч Али Паша... У парапета было свободное место, и Жорж присел на решетку, устремив взгляд в темноту. Это мне или вам пейзаж показался бы сплошным разливом черноты, но Милинский знал тут каждый дюйм, точнее, чувствовал каждый дюйм босфорского раздолья. Его можно понять - память бывшего русского офицера, успешного турецкого бизнесмена имела солидный возраст. Спросите любого из наших иммигрантов - помнят ли они первые минуты встречи с Веной, Римом, Америкой или Тель-Авивом, и память даже очень старых людей вдруг «заговорит»... И чем суровее были условия переезда на другую «планету», тем четче зарубки в нашей памяти, разве не так?..
Милинский смотрел на Босфор, и память перенесла его в ту кошмарную ночь 18 ноября 1920 года, когда около ста тридцати военных и гражданских судов (по сей день никто не знает, сколько их было на самом деле!) толпились на рейде, пытаясь хоть как-то найти свободный клочок воды, чтобы бросить якорь. Все плавсредства, какие врангелевцам удалось увезти из Крыма, были здесь, на Босфоре. Трещали борта, голосили люди, ревели сирены, это был настоящий ад. На некоторых судах, рассчитанных на пятьсот - шестьсот человек, было до трех тысяч беглецов-военных, один Бог знал, как выдержал длинный переход через Черное море этот немыслимый караван! На виду у чужого, холодного берега многие из прибывших приходили в состояние амока, дикой душевной паники, не зная, правильным ли был их дерзкий шаг. Они знали твердо лишь одно: здесь, посреди Босфора, для них,.наконец, закончилась гражданская война. Дальше - полная неизвестность...
Офицеру Милинскому было двадцать четыре. Он стоял у правого борта крейсера «Генерал Корнилов» среди плотной толпы таких же растерянных людей, оказавшихся в чужом краю, не понимавших, что сулит им окружающий пейзаж - по-осеннему темные, резко очерченные силуэты низких стамбульских берегов с горбатыми тенями мечетей и торчащими, как копья, остриями минаретов. Жорж слушал шелест малопонятных слов ( люди явно боялись, что настоящие чувства могут вырваться наружу!) и, глядя на гомонящую толпу, все более креп в своем решении: «...я ушел один и выживать буду только один!».
Рейдовые катера челноками сновали в темноте, доставляя эмигрантов на берег, где их ждали турки-пограничники. Но главными в приемном пункте были, конечно, французы, взявшие на себя опасную миссию доставки в Стамбул и расселения первой эмигрантской массы. Позже, на берегу, Милинский узнал, что всего через Стамбульский рейд за пять дней ноября прошло более ста пятидесяти тысяч человек, бежавших из Крыма, - не только военных, врангелевских офицеров и солдат было лишь около 70 тысяч.
Турецкие пограничники лениво оглядывали пришельцев, надеясь, что многие не задержатся в Стамбуле, и заранее желали им «счастливого пути»... Приемный пункт, где впервые Жорж ступил на турецкий берег, был рядом с тем местом, где он сидел сейчас в спокойном одиночестве и вспоминал. Вон туда, вспоминал он, мы ушли с тремя знакомыми искать ночлег. «Это был настоящий ад! - переплетались ниточки памяти. - Ни у кого нельзя было добиться толкового ответа, никто ничего не знал, в руках местных шайтанов на тенистых базарах исчезали и таяли остатки привезенных с собой вещей... Какое счастье, что на корабле пропал мой единственный дорожный кофр, меня никто не подозревал»...
А ведь было в чем! Жорж выглядел таким же беспризорным, как многие другие, но, дав себе клятву выдержать и не сломаться, он свято хранил свою тайну: в холщовую нижнюю рубашку у него были накрепко зашиты шесть старинных драгоценных вещей, бабушкино золото и бриллианты... На его глазах люди и вправду «гибли за металл», судьбы крошились, как мел под ногами, а Жорж держался и внимательно смотрел по сторонам. Его приятели меняли в день по две «профессии», чтобы только заработать на кусок хлеба, стакан айрана и рыбу. Жорж держался и никогда в присутствии чужих не снимал нательного белья, когда спал в ночлежных домах. Он часто недоедал, еще чаще бывал без денег, но он чувствовал - совсем близок час, когда ему придется распороть швы подкладки... И этот день настал, когда он, избавившись от знакомых с «Генерала Корнилова» и нескольких новых приятелей, решил начать абсолютно новую жизнь. «Виной» всему был серб по имени Борго, говоривший немного по-русски и владевший чайной на базаре в Бейоглу, рядом с пассажем «Сите де Пера», скопищем мелких лавочек и кофеен. Милинский пытался вспомнить, почему он доверился тогда этому сербу, но память «выдавала на-гора» другое: «как здорово, что меня хранила Судьба от своих и чужих злодеев, и пусть будет жива светлая память о Борго»... Так Милинский стал хозяином небольшого цветочного киоска, приютившегося у самого входа в пассаж. А потом... Океаны воды утекли с тех давних пор, но ни на миг Жорж Милинский не жалел о том, что связал судьбу с сербом.
Бывший офицер стал хозяином небольшого цветочного киоска, приютившегося у самого входа в пассаж. Он любил цветы. Сначала, работая помощником у Борго, Милинский мечтал о таком же своем ресторанчике, потом мечтал о русском ресторане «У Жоржа». Мы его можем хорошо понять: тяга к своим неистребима, но успешными бывают лишь те из нас, кто, делая «русский бизнес», ведет свое дело не по-русски, а... правильно. «Русский вопрос» был больным у Жоржа года два, не менее, ведь кофейня Борго стояла на «перекрестке» всех дорог, не было дня, чтобы здесь не собирались свои, из того крымского десанта. Жорж жил среди бесконечных разговоров и пересудов, среди редких всплесков чьей-то удачи и частых трагедий, - нормальная жизнь новичков-иммигрантов...Сюда приносили новости со всего эмигрантского света, здесь обсуждали мировые проблемы и, конечно же, ждали часа, когда падет Советская власть и все они радостно вернутся назад.
Советы давали Жоржу обычно самые неудачливые из иммигрантов. Услышав про тараканьи бега, они предлагали Жоржу открыть их тут же, в пассаже. Это же не дорогостоящие конюшни, это всего-навсего тараканы, зато какой доход, - ведь сюда будут собираться все наши любители поиграть!.. Жорж спокойно отвечал, что держать тараканов рядом с ресторанами и кофейнями невозможно. Тогда ему «тайно» вверяли способы переправки золота в Африку и на Кавказ, просили войти в долю и дать деньги на покупку кожи в Греции и перепродажу в Сирии... Сюда приносили краденое, разорившиеся иммигранты бесконечно просили есть... Постепенно в душе Жоржа росло странное и неукротимое чувство протеста. Против кого? - думал он. - Это же свои... Да, но если эти свои уводили с избранной им дороги, положение менялось... Жорж был очень сильным человеком. Но, главное, он был достойным человеком. Дав себе внутреннюю команду идти только своим путем, он следовал своим ощущениям и, похоже, не делал больших ошибок. Важнее всего было то, что он во всем слушал Борго. Постепенно Милинский начал скапливать какие-то деньги, Борго платил ему хорошо за верность и изобретательность, но даже верный друг-хозяин не знал: кое-что из «зашитых» драгоценностей еще оставалось в тайнике у белого офицера.
Цветочный киоск был небольшим, но торговал Жорж очень успешно. Борго не без сожаления отпустил молодого и смекалистого русского, но был рад, что Жорж все-таки рядом... Они оставались близкими друзьями до конца жизни, и каждый шаг уже признанный местной публикой Жорж всегда делал только после совета с Борго. Пришло время, когда Жорж нанял в свой магазин помощника-грека, а сам занялся другим бизнесом. Он поставил себе твердую цель - сделать весь пассаж своим! Шел год за годом, и магазин за магазином, ресторан за рестораном приближали Жоржа к его мечте. Он, конечно, не стал одним из самых богатых торговцев в Стамбуле, но Милинский и не ставил себе такой задачи, он знал, какая головная боль у тех, кто рвется на самую макушку финансового «минарета». Он стал просто счастливым и уверенным в себе человеком. Теперь вы понимаете, почему новые хоязева пассажа, богатые местные турки, мастера торгового бизнеса, с почтением назвали пассаж «цветочным» сразу после его смерти. Чичек пасажи! А между собой называли и называют это место просто «Милинский».
Но все это будет потом, а пока он сидел и смотрел на танцующие в воде пролива отсветы пароходных и базарных огней, как будто медитировал, готовя себя к новой, спокойной жизни, которая начнется уже завтра с рассветом. «Хороший дом, жена-турчанка, неплохо понимающая на моем родном языке, взрослая дочь, живущая в Англии, что еще тебе нужно, бродяга-Жорж?!’’ - с каждой минутой Милинский становился спокойнее. И эта жизнь наступила, жаль только что и у хороших людей эта самая жизнь совсем не навсегда, что мы в ней - только гости.
Жоржа Милинского не стало двенадцать лет назад - подвело сердце... А может быть, это он подводил свое сердце бесконечными волнениями. Его хоронила вся улица Истикляль, и было это в 1989 году.
Я бы никогда не узнал историю первого успешного русского бизнесмена за кордоном Союза, если бы не знакомство с молодым стамбульским историком Эюпом Йилмазом, мать которого была племянницей серба Борго, - вот почему историю русского Жоржа в семье так хорошо знали. Признаюсь, с глубоким волнением я шел по Истикляль, когда Эюп вел меня впервые в пассаж, о котором вы тоже теперь все знаете. Нет, не все... Вы не знаете, какие чудесные «русские» пирожные можно отведать в кондитерской Шумахера, какие античные редкости можно откопать в магазине грека Панайота Йоргиадиса, какие шикарные свиные отбивные шипят на старинной железной печи в кабачке у Тибериуса... Каждый раз, бывая в Стамбуле (а лишь в этом году я был там пять раз!), я в последний вечер перед отлетом обязательно иду в Сите де Пера, «к Милинскому» Сажусь за столик в шумном проходе, заказываю яблочный чай и длинные блины с творожной начинкой, слушаю рокот разноязыкой толпы или звуки аккордеона... А бывает - прохожу пассаж и забредаю в глушь соседних переулков, окруживших рыбный базар «Балик Пазари» (по-турецки рыба это - балик), там тоже есть масса интересного. Потом, уже перед полночью, прохожу снова через всю неумолкающую, неугомонную Истикляль до площади Таксим, бросаю по традиции 50-лировую монетку в фонтан у памятника Ататюрку и иду в отель, стоящий через дорогу. Рано утром - в аэропорт, но я еще долго не могу уснуть. Жорж Милинский и его знаменитый пассаж возвращают меня в состояние странных переживаний, как будто это я стою на борту русского военного корабля на стамбульском рейде и как будто мне предстоит снова начинать все с самого нуля...

Постскриптум:
Вполне допускаю, что Милинский был не самым первым успешным русским бизнесменом из тех, кто бежал из Союза в двадцатые годы. Но, по крайней мере, его история мне известна, а другие канули в реку времени... Вот почему мне хочется, чтобы писали в Музей Иммиграции и наши бизнесмены, начинавшие свой путь в Америке. Успех, неуспех... - это не столь важно, нам всегда будет интересен человеческий опыт, добытый в борьбе и поисках себя и своего положения на новой «планете».