РУССКОЯЗЫЧНИК: МОСКВА - ПЕТЕРБУРГ

Отдадим должное бывшему питерцу Юрию Магаршаку – это он устраивает в домах преуспевающих нью-йоркских русских культурные субботники. Он называет их «русскоязычниками» - обществом с ограниченной ответственностью и безграничной безответственностью, что и проявилось на этот раз – забегая вперед - в полной мере. Проходят эти «суаре», насколько знаю, то в Бруклине, то в Манхэттене (в, а не на, потому что имею в виду не остров, а боро, район Манхэттен). Эти русскоязычники разнообразны по сюжетам и гостям, хоть и имеется постоянный контингент.
Я там был, мед, пиво пил,
Да усы лишь обмочил.
Это так, красного словца ради. На самом деле даже выступал на некоторых. Один раз – на вечере памяти Бродского у Жанны Мель – рассказал об одной давней с ним встрече. Другой раз, в квартире Бориса и Лары Липовских, которая выходит на озеро в Центральном парке и там круглый год плавают утки, как будто протекает Гольфстрим, прочел свою «Апологию сплетни», известную читателям «Парадоксов Владимира Соловьева» по публикации в «Русском базаре». А в эту субботу участвовал в диспуте «Москва - Петербург» в Бруклине в шикарном пентхаузе с видом на океан у Веры Хавкиной. Я называю только те русскоязычники, на которых присутствовал лично – большинство, увы, пропустил. Даже – к великому сожалению – когда приезжал в Нью-Йорк мой знакомой московский прозаик и публицист Виктор Ерофеев и его пригласили на русскоязычник к упомянутой Жанне.
На этот раз, по дороге из Квинса в Бруклин по Belt Parkway, мой соавтор – и по совместительству жена Елена Клепикова сказала, что главное отличие двух русских столиц бросается в глаза: Москва как была Москвой почти 900 лет назад, так ею и осталась, тогда как Питер за втрое меньший срок три раза менял свое имя: Петербург – Петроград – Ленинград - снова Петербург. А учитывая, что Санкт-Петербург до сих пор окружен ленинградской областью, кто знает, не поменяет ли он название еще раз. Вот эта ономастическая неустойчивость говорит, несомненно, о психологических травмах, которые все еще не преодолены, не зарубцевались. Отказаться от исторического имени, с которым столько связано – от революции до блокады, – в пользу имени российской столицы, давно уже ею не являющейся, – это, надо сказать, еще тот номер!
Юра Магаршак, блестящий физик и человек головокружительных идей, поделил нас, как в КВН, на две команды: мой приятель Джозеф Рихтер должен был представлять Москву, в которую он попал из-за границы взрослым уже человеком, а я почему-то – Питер. Однако все смешалось в доме Облонских. Юра Магаршак начал с вступительного слова, в котором пунктирно, но остроумно и концептуально - «с блеском легкой болтовни» - начал излагать ход русской истории, пропустив почему-то легендарных скифов и дав субъективную оценку деятельности хазаров, от которых не осталось никаких документов и каждому воля трактовать их по-своему. Короче, до культурного конфликта «Москва - Петербург» ему дойти не удалось, потому что начался не очень культурный, с перебивами и криками, спор о скифах и хазарах. Один из спорщиков изложил свою точку зрения на хазаров, сильно смахивающую на то, что о них писал Лев Гумилев и явно под его влиянием, а дальше оппоненты брали голосом, пытаясь перекричать друг друга. В этих перекрикиваниях участвовали и оба «докладчика» - Джозеф Рихтер и Владимир Соловьев. В конце концов угрозами и шантажом нам этот базар удалось успокоить и ввести русскоязычник в сюжетное русло. Джозеф Рихтер очень интересно, с блеском эрудиции рассказал о роли немцев в жизни Москвы – от немецкой слободы Лефортово до интереса Гитлера к московской архитектуре (вплоть до будущего памятника немецкой победе над русскими, которая не состоялась, как и памятник). А в перерыве Юра Магаршак доизложил нам с Леной Клепиковой свою весьма занятную концепцию русской истории, которую ему не дала досказать неблагодарная аудитория, им же и собранная.
Утихомирив этих неспокойных слушателей, я начал с того, что такое гордость, самоутверждение и прочее – не обязательно питерские. Ну, конечно же, неизжитые комплексы. Вот и отличие: Москва какая ни есть, но не стремится казаться другой, а Петербург пыжится, стараясь добрать за счет показухи и потемкинских фасадов. Как сейчас - не знаю, но в мои времена Питер называли столицей русской провинции. Все, кто мог, – говорю о писателях, композиторах, художниках – бежали из Ленинграда в Москву: Шостакович, Маршак, Тихонов, да хоть Рейн – имена беру наугад. Осип Мандельштам мотался между двумя городами. Надежда Яковлевна пишет, что это дало им передышку – в Питере Осипа взяли бы на три года раньше.
Есть, правда, и обратный пример – насколько я знаю, единственный: Анатолий Мариенгоф, на мой взгляд, великий русский прозаик, вровень с Платоновым, Зощенко, Бабелем, Булгаковым и Олешей, – переехал из первопрестольной в Питер, но сугубо по семейной причине: его жену, актрису Никритику, из московского Камерного театра взяли в ленинградский БДТ.
Выступая на этом русскоязычнике, я чувствовал себя предателем. Юра Магаршак зачислил меня в питерскую команду, хотя в последние годы перед окончательным отвалом я жил в Москве и расплевался с Питером «Романом с эпиграфами», который теперь известен благодаря четвертому – московскому - изданию под именем «Три еврея», а «роман с эпиграфами» ушел в подзаголовок. Но если честно, я - апологет предательства. Где-где, а в литературе верность прежним идеям и идеалам никогда не вознаграждается. Даже своим собственным. Когда-то я был большим патриотом Питера – знал всё дореволюционное краеведение, от книжек Лукомского и Анциферова до гравюр Зубова, Садовникова, Остроумовой-Лебедевой, Добужинского. Само собой, проза и стихи – и перечислять не стану. Достоевский назвал Петербург «самым умышленным городом на земле». Вот из этого самого умышленного города на земле я и бежал в Москву с ее относительной свободой и меньшим кагебешным давлением на душу населения.
То есть у меня как бы двойная точка отсчета на культурный конфликт двух русских городов. Полагаю его несколько преувеличенным. Конечно, есть художественные явления, которые могли возникнуть только в Питере – скажем, «Мир искусства» или акмеизм, как «Бубновый валет» или имажинизм - в Москве. Но уже чуть более крупное индивидуальное явление в направление не умещается. Возьмем того же Мандельштама, который перерос акмеизм, а печатался кстати – стихи и статьи – в том числе в имажинистском журнале. Попытка питерцев присвоить крупные явления – от Мандельштама до Бродского – себе в карман или от небольшого ума. Недаром, кстати, и Ахматова и Бродский подолгу живали в Москве, и если бы Бродский не вернулся по любовным делам в Питер, кто знает, может, ему бы удалось избежать ареста – так полагают его московские друзья, уговаривавшие его остаться (Андрей Сергеев, к примеру).
Куда зачислить, кстати, Бродского? В питерскую школу? В московскую? В нью-йоркскую? Даже Ахматова недаром подолгу гостила у Ардовых в Москве: «Белая стая» и «Четки» - положим, питерские стихи, но «Поэма без героя» - безусловно, московская. Или взять обэриутов – они могли возникнуть где-угодно, не обязательно в Питере, да хоть в Пензе!
Конечно, есть небольшие культурные явления краеведческого характера, которые укладываются в ту или иную школу. Если говорить о питерской школе, то это уже упомянутая Остроумова-Лебедева или современный поэт Кушнер, которые - одна в ксилографиях, другой в стихах – составили своего рода путеводитель по городу. Возьмем, однако, для сравнения возрожденческую Италию – до того как она стала единой Италией, а была коллекцией вечно между собой враждующих городов-государств. Соответственно, там были школы живописи – сиенская, тосканская, феррарская, венецианская и прочие. И были там художники, укладывающиеся в топографические рамки. Даже такие замечательные, как венецианец Беллини, несмотря на то, что был зятем мантуйца Андреа Мантейа и испытал его влияние. Но как быть с другим венецианцем - Витторе Карпаччо, который ни в какие школы не укладывается, будучи независимым, оригинальнейшим и одним из самых талантливых художников италийского Возрождения? Когда я его вижу в Венеции, он для меня венецианец, а когда в музеях Бергамо или Милана, он для меня соответственно бергамец или миланец. Я уж не говорю о трех китах - Микеланджело, Рафаэле и Леонардо, которые представляют объединенную Италию до того, как она появилась на карте. Хотя Леонардо был патриотом Флоренции и еще каким! Как инженер, он разработал проект, чтобы отвести реку от соперничающего города Пизы, лишив ее граждан воды. Вазари, сам художник и историк искусства, сообщает, что на смертном одре Леонардо покаялся в том, что предал искусство ради науки.
А как быть с моим любимейшим италийским художником Пьеро делла Франческа? Его картины висят в Уффици, он расписывал церковь в Ареццо, работал для одноглазого урбинского герцога Федериго ди Монтефельтро. Наш П.П. Муратов в «Образах Италии» так и назвал главу о нем «Путями Пьеро делла Франческа» - его загадочных мадонн и до сих пор неразгаданные библейские и евангельские сцены надо разыскивать по всей северной Италии – и только ради этого стоит побывать в этой удивительной стране. Ну конечно, он не принадлежит ни к какой школе, а только самому себе. Помните киплингову кошку, которая гуляла сама по себе?
Конечно, между Питером и Москвой некоторая разнота наблюдается. Скажем, «парадная» и «парадный». Или: у нас сегодня в гостях Володя с Леной – у нас сегодня в гостях Соловьевы. Однако, прожив большую часть моей российской жизни в Ленинграде, последние годы в Москве, а сейчас живя уже четверть века в Нью-Йорке, я могу позволить себе надсхваточную позицию.
Моя точка зрения - со станции Бологое, аккурат посередке между Москвой и Петербургом. Только теперь эта станция Бологое называется Нью-Йорк.
На этом я мог бы поставить точку, если бы наш несколько сумбурный русскоязычник не завершился куда более изящно, чем начался: стихами, которые автор – Валерия Коренная – исполняла под гитару.
Я приведу одно ее ностальгическое стихотворение, которое прямо касается нашей питерско-московско-нью-йоркской темы:

Верните любовь
из детских скупых поцелуев,
Из парка с качелями,
где мы цепями сплелись,
Верните любовь,
верните мою, не чужую,
На этих качелях, пусть даже
с цепями, взлетела бы ввысь.

Верните любовь
из тех переулков Арбата,
Которые кажутся прошлым,
пленительным сном,
Верните любовь,
впервые прошу я возврата
В те ливни, где я – без зонта
и бегу босиком.

Верните любовь в рассветный,
прокуренный Невский,
Когда в Ленинграде
еще не проснулись мосты,
Верните любовь,
где я – не жена, но невеста,
А дальше не надо – ни платья,
ни лент, ни фаты.

Верните любовь всех тех,
кто считался друзьями,
Я буду их снова,
как будто впервые, любить.
Верните любовь,
а мы разберемся с ней сами:
Какие ей песни слагать,
а какие – забыть.

Верните любовь в тот год,
где всё было недавно,
Где папа вдруг понял,
что я повзрослела за миг,
Верните любовь,
где я дочерью стану исправной,
И мы в две гитары сыграем с ней
песни мои.

Верните любовь
из гула ночного Нью-Йорка,
Где смело сдалась на расправу
колдунье-судьбе.
Верните любовь,
но вместе с любимым, и только.
Верните любовь,
остальное оставьте себе.