Леонид Ярмольник: То, Что умею, Я должен делать луЧше других

Лицом к лицу
№52 (452)

Он понравился мне сразу – простотой, доброжелательностью, коммуникабельностью. Дать незнакомому журналисту свой мобильный, а потом и домашний телефон – не каждый знаменитый человек решится на это ( Валерий Тодоровский, например, с осторожностью сообщил мне только телефон киностудии «Мосфильм»).
Интервью по телефону – трудное испытание для обоих собеседников. Справились ли мы с ним, судить вам, уважаемые читатели.
– Леонид, когда я позвонил вам, вы были на репетиции во МХАТе. Какую пьесу репетировали?
– Рано говорить об этом, все станет ясно через неделю. Табаков предложил мне главную роль в спектакле. Это была даже не репетиция, а знакомство с режиссером. Пока неясно, осуществится ли этот проект вообще.
– Стучу по дереву... Какой у вас статус, Леня? Вы числитесь в штате какого-нибудь театра или «Мосфильма», или, как здесь говорят, фри лэнс?
– Я свободный художник с 1983 года, с момента ухода из театра на Таганке, когда туда вместо Любимова пришел Эфрос. Я не завишу ни от кого, а если и завишу, то только от того, что я сам придумываю.
– Из Таганки ушли тогда и Филатов, и Хмельницкий, и Шаповалов, кто-то еще. Леонид Филатов говорил мне, что очень жалел об уходе. А вы потом не жалели?
– Нет. Потому что, уходя, не хлопнул дверью, как другие... В театр пришел совершенно инородный человек – талантливый, но инородный. И как артист я у него не вызвал, попросту говоря, интереса, о чем он и сказал искренне, за что ему большое спасибо. Я абсолютно спокойно покинул театр, чтобы освободить место для артиста, который, по мнению Эфроса, должен его занимать. А Филатов, Шаповалов и Хмельницкий ушли потому, что это был театр Любимова, а не театр Эфроса. Выходит, они ушли как бы по политическим и эмоциональным причинам. Это был своего рода протест против чего-то неадекватного, неорганичного. Нельзя, говорят, скрестить ежа и змею – получится метр колючей проволоки.
– И так ведь оно и получилось...
– Конечно. Эфрос угробил себя буквально – не выдержал, будучи нормальным остро чувствующим художником. Он всегда был человеком ранимым и тонким и сделал, я считаю, неправильный шаг в своей жизни. Все это очень грустно, потому что это был один из величайших режиссеров, который должен был работать там, где он работал. По старинке в его смерти можно винить советскую власть. Диссидент Любимов застрял за границей, и первый секретарь МГК КПСС Гришин решил на освободившееся место назначить Эфроса, у которого своего театра не было. Вот и получили метр колючей проволоки: погубленный на несколько лет театр и навсегда погубленный режиссер. Это и есть мракобесие и глупость, когда люди не понимают природы вещей и, естественно, эти вещи уничтожают.
– С Филатовым вы были близкими друзьями, да?
– Не сразу. Мы проработали в одном театре почти восемь лет. Я был младше, еще молодой артист, а Леня считался, как говорили на Таганке, одним из кирпичей – уважаемым, любимым, одним из самых ярких артистов. Таких в театре на Таганке было не больше десяти. Я многому у него учился, как и у Высоцкого, Славиной, Демидовой, Шаповалова. У нас были приятельские отношения - как у старшего товарища с младшим. Потом наши пути разошлись, мы много лет не виделись, Леня снимался в своих фильмах, я – в своих. Наши пути почти не пересекались много лет. Потом Леня заболел, стал ненужным, во всяком случае, практически ненужным. Формально оказывались какие-то знаки внимания, но когда человек заболевает, через два-три месяца все привыкают, что его нет. Такая практика существует в жизни вообще. Мы нужны тогда, когда мы здоровые, сильные, когда от нас что-то зависит и мы что-то можем. Как только человек перестает функционировать в полном объеме, он становится обузой. Но такая обуза для близких – это жизненный крест, а у близких друзей или считавшихся таковыми на заболевших друзей не хватает времени – так, увы, устроена жизнь. Я никого не виню, это типичное и ненаказуемое явление. И даже – в случае с Леней – не было противно, а, скорее, естественно.
Я знал, что Леня болеет, правда, не понимал – чем. Его болезнь имеет длинную историю. У него было высокое давление, целый год лечили от гипертонии. Как-то я услышал, что ему совсем плохо, и после долгих лет разлуки позвонил, затем приехал, попытался понять, что за болезнь преследует Леню, организовал обследование в Центре трансплантации. Выяснилось, что причина высокого давления – почки. Дальше началась другая история. С удалением почек, поиском трансплантата и так далее. Это было немыслимо трудно для Лени, он испытывал невероятные боли и проявлял нечеловеческое терпение: когда не было почек, он по восемь часов в день был привязан к аппарату «искусственная почка». Я занимался поиском почки, нашел. Замечательный хирург Ян Геннадиевич Масюк, сделал Лене операцию, после которой Леня прожил еще семь лет. Итак, мы общались с Филатовым как бы в течение двух периодов: с 1976 года, когда я пришел в театр на Таганке, по 1983 год, и еще семь лет – в конце его жизни.
– Несмотря на раннюю смерть, Леонид Филатов, мне кажется, выразил себя как художник полностью – и как великолепный актер, и как яркий, самобытный поэт.
– Безусловно. Добавьте еще одно слово – драматург. Как актер и как автор он никому не подражал, был единственным в своем роде. Он изобрел свою форму, в каком-то смысле узаконил ее.
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду его поэтические иронические пьесы, начиная со «Стрельца» и кончая «Любовью к трем апельсинам». Это – совершенно новый жанр, который никто не знает, как делать на сцене, не родился еще такой режиссер. Но читать это – одно удовольствие!..
– Но какая-то поэтическая пьеса или даже пьесы Филатова поставлены...
– В театре киноактера поставлена пьеса «Опасно, очень опасно». Я был на этом спектакле и не уверен, что это правильное прочтение Филатова. И снят фильм по «Сказу про стрельца...», который я тоже считаю не совсем соответствующим духу Филатова. В фильме не та ирония, не тот юмор. У Лени ведь это замешано принципиально на другом: он был эстет, балагур, все это невероятно легко, а когда смешное пытаются делать еще смешнее, получается, мягко говоря, неправильно.
– Сейчас многие пишут книги. Вы бы могли написать и о Филатове, и о других коллегах...
– То, что сейчас пишут многие, меня скорее расстраивает, чем вдохновляет. Правда, достойные книги написали Алла Демидова и Лена Коренева. А я – не умею, вернее, как-то умею, но меня научили, чтото, что я умею, я должен делать лучше других. Я, в отличие от многих, не считаю, что умею писать, хотя сегодня такое безнравственное время, что пишут все.
– Вы можете сейчас позволить себе отказаться от плохого сценария, неинтересной роли?
– Я позволял себе это всю жизнь, может быть, за исключением первых 5-7 лет работы, когда мне неважно было что, мне важно было что-то делать – от жадности к работе. А с года, скажем, 85-го я никогда не снимался в фильмах, которые мне не нравились, или если в чем-то сомневался. В зрелом возрасте я всегда делал только то, что меня трогало, и то, что я считал для себя важным.
– Какие спектакли и фильмы вы считаете самыми удачными?
– О спектаклях говорить, наверное, трудно, потому что моя судьба в театре не сложилась, я остался нереализованным, несмотря на то, что играл в замечательных спектаклях: «Мастер и Маргарита», «Десять дней, которые потрясли мир», «Час пик» - всех названий уже и не помню. Но я играл, как правило, срочные вводы, например, в «Мастере...» - Азазелло. Но я не думаю, что все это были роли, в которых я мог проявить себя с лучшей стороны. То есть это были не совсем мои, что ли, роли. В «Десяти днях...» я играл Керенского вместо Высоцкого, когда Володя отсутствовал. Это случалось с десяток раз, но мне было трудно играть, потому что мне очень нравилось, как играл Высоцкий, и я пытался слепо повторить то, что делает он. А то, что органично для Высоцкого, не очень органично для меня, потому что мы с ним абсолютно разные. Поэтому репетиций как таковых не было, спектакль имел жесткую форму и главной задачей ввода было сделать роль максимально похожей на ту, что делал Высоцкий. Так что на свою индивидуальность ты наступал в то время большим сапогом.
– Сапогом Керенского...
– Керенского – Высоцкого. Естественно, это всегда получалось хуже, чем у самого Высоцкого. Потому что если бы я репетировал эту роль, то существовал бы Керенский Высоцкого и Керенский Ярмольника. А так я был вынужден делать то, что делал Володя, времени на раздумья не оставалось, - надо было сказать все слова и сделать все движения.
– Вернемся к самым дорогим для вас ролям в кино...
– Здесь я могу ошибиться, но назову все-таки свой первый фильм «Сыщик», затем «Тот самый Мюнхгаузен»... У меня около ста картин, я могу что-то забыть и пропустить. Что еще? «Ищите женщину», «Человек с бульвара Капуцинов», «Чокнутые». Была еще такая картина, как «Француз», «Московские каникулы», «Перекресток», «Барак».
– «Барак» – фильм Тодоровского?
– Нет, у Тодоровского я снимался только один раз – в «Моем сводном брате Франкенштейне».
– В нем вы выступили не только как актер, но и как продюсер. Это ваш первый опыт такого рода? И чем отличается продюсер американского кино от продюсера кино российского?
– Все началось с картины «Московские каникулы», снятого Аллой Суриковой в 1995 году. Сейчас я продюсер пяти фильмов. В понимании ваших читателей, я думаю, продюсеры – это некие очень богатые люди, имеющие деньги и делающие, что хотят. Это и в Америке не так, и в России. Есть замечательная история с Копполой, когда он заложил и дом, и машину, и все остальное для того, чтобы снять фильм «Апокалипсис». И только потому, что эта картина стала явлением, он вернул все деньги и еще заработал. Но был момент, когда он заложил все до последнего гвоздя. Эта история классическая и не единственная. Российское кино, как вы знаете, чуть дешевле американского, на пару нолей, поэтому продюсер в России – прежде всего человек, которому верят. Верят чему? Что он не положит деньги в свой карман. А деньги он может просить и у Госкино, и у инвесторов, и у благотворителей. Как правило, это инвесторы, которые доверяют мне в надежде получить свои деньги обратно. Вкладываемую ими сумму можно еще назвать беспроцентным кредитом.
– Сколько денег ушло на съемки «Моего сводного брата...»?
– Почти два миллиона долларов. После окончания съемок, монтажа и озвучивания.
– «Франкенштейн» вышел на московские экраны в октябре. Правильно? То есть вы пока не можете сказать, окупит ли он себя. Хотя, судя по премиям, которые он успел получить, видимо, окупит...
– У меня нет сомнения, что это хорошее кино. Но кино, имеющее финансовый успех, и хорошее кино – это совершенно разные категории.
– Это понятно, хотя бывают и совпадения.
– Бывают, но вот вам ярчайший пример: режиссер-классик Алексей Герман, с которым я сейчас работаю. Его имя есть во всех энциклопедиях, он известен во всем мире, но никогда его кино не было успешным в прокате. Никогда! Ни одно!
– А четыре предыдущих фильма, где вы были продюсером, окупили себя?
– «Московские каникулы» окупились, « Операция « С Новым годом» окупилась, «Перекресток» – тоже, «Барак» окупился наполовину. Я хочу, чтобы вы понимали, что хорошее кино, имеющее право называться произведением искусства, не всегда имеет счастливую прокатную, коммерческую судьбу. Более того, как правило, всегда наоборот.
– А Спилберг? Его фильмы и высокохудожественны, и высокодоходны...
– Спилберг – гений, у него есть картины абсолютно коммерческие, в которых он свой талант «тратит» на то, чтобы удивить мир своей изобретательностью и сделать невероятный прокат. Есть фильмы высокохудожественные, но за счет его имени, репутации тоже имеющие счастливую коммерческую судьбу, но не такую, как те картины, которые он делал специально «для денег».
– А вы бы хотели сняться у Спилберга?
– Потенциально – безусловно. Было бы глупо, если бы я сказал, что у Спилберга сниматься не желаю. Но очень важно, чтобы он захотел снимать артиста Ярмольника! То есть, чтобы он увидел меня в каком-то фильме и сказал: «Вот тот артист, непохожий на всех остальных, который мне очень нужен, чтобы сделать то-то и то-то». Конечно, я мечтал бы сняться у Спилберга, но мы живем на разных планетах, и для того, чтобы он меня пригласил, он должен просмотреть энное количество рекомендованных ему российских фильмов, а это – нереально. Хотя многие американские режиссеры и актеры восторженно относятся к русской актерской школе, в течение многих лет по-своему ее воспринимают. Роберт де Ниро, например, считает себя учеником русской школы, чуть ли не Михаила Чехова. Но де Ниро в России знают, а Олега Янковского, артиста такого же масштаба и такой же популярности, в Америке не знает никто, кроме узких специалистов. Ничего плохого я в этом не вижу: этот железный занавес если и скажется когда-то, то лет через 20, когда российские фильмы будут объективно талантливей и ярче американских. Потому что хороших американских фильмов бывает, как и в России, 2-3 в год, а производят их тысячами, да? Я хочу сказать, что в один и тот же отрезок времени талантливых людей не так много, но в той и другой стране их примерно одинаковое количество. Талантливых людей много не бывает – в этом суть человеческого общества.
– К названному вами Герману вполне, мне кажется, можно прибавить фамилию Тодоровского...
– Я в этом абсолютно уверен. К ним можно добавить Сокурова, Рогожкина, Балабанова.
– Никита Михалков - уже отыгранная фигура?
– Нет, его можно смело включать в пятерку самых-самых в надежде, что он еще чем-то разродится. А по сегодняшней жизни, если брать последние три года, нужно делать это очень осторожно. К названным мною можно еще и Дмитрия Месхиева приплюсовать. Эти режиссеры работают на высочайшем международном уровне, не требующем перевода для объяснений.
– А Звягинцева вы не забыли назвать?
– Конечно, просто забыл, а его назвать среди лучших безусловно надо. Сделанный им фильм, получивший гран-при в Каннах, – замечательное кино. Звягинцев – выскочка в хорошем смысле этого слова, взявшийся ниоткуда. Мы все с нетерпением и волнением ждем его следующей работы. Мне хочется верить, что «Возвращение» – не случайность, что он – зрелый художник, что снимет еще хотя бы одну картину, которая вызовет если не такой, то хотя бы адекватный интерес к себе, чтобы можно было понять, что это тот же человек, который снял «Возвращение».
– Вы снялись во многих фильмах, очень популярны. Вы Народный артистРоссии?
– Нет.
– Заслуженный?
– Нет, я не народный и не заслуженный, но не потому, что меня обделили. Просто у меня в этом смысле есть свои традиции. Я считаю, что эти звания в моей стране давно обесценены. Народных артистов десятки тысяч, а может быть, и больше, и их никто не знает. Это не значит, что все они бездарны, это значит, что звание «народный» не говорит о твоей исключительности. Я уже не говорю о заслуженных артистах. Заслуженный у нас каждый третий. Поэтому я звание «народный» несколько раз, ну, скажем так, отвергал, просил, чтобы мне его не давали. В свое время в России шел разговор о том, чтобы эти звания отменить, потому что странно бы звучало, допустим, «Народный артист США Марлон Брандо». За то, чтобы звания отменить, был один из корифеев нашего театра и кино, Михаил Александрович Ульянов. Но местечковая привязанность к званиям и регалиям на съезде победила, поэтому звания оставили. Когда мне исполнилось 50 лет, мне собирались дать звание через звание, то есть сразу «народного», но я попросил министра культуры не делать этого. У меня есть очень хороший пример – Владимир Семенович Высоцкий, умерший просто артистом. Единственную свою награду – Государственную премию – он получил посмертно. Я, кстати, лауреат Государственной премии РФ за фильм «Барак». Премию мне вручал Путин.
– Вы когда-нибудь чувствовали свое еврейство?
– Последний раз я почувствовал свое еврейство в классе 6-м, когда на слово «жид» отреагировал прямым действием, а так, практически, никогда из-за него не страдал. Если это было глупое указание на то, что я еврей, то не обращал на это никакого внимания, мне было все равно. Я работал всю жизнь так, что вопроса о моей национальной принадлежности не возникало. Сам в себе еврейство никогда не культивировал, но и не стеснялся его. В паспорте в графе “национальность” у меня стояло слово «еврей». Сегодня на любых встречах на радио, телевидении и т.п. я тоже этого не скрываю, потому что... Потому что хочу быть живым доказательством того, что это – неважно. Я абсолютный в этом смысле интернационалист и считаю, что бывают гении и подонки, преступники и спасители человечества, и от национальности это не зависит. Я не знаю еврейского языка, но не испытываю комплекса по этому поводу. Я и не крещеный и не обрезанный, и никогда от этого не страдал.
– А как в этом смысле ваши родители?
– Я – сын своих родителей, они тоже никогда своего еврейства не скрывали и не чурались его. Но и никогда не культивировали. Хотя унижений и дискомфорта в жизни в этой связи им досталось.
– Они живы, Леня?
– Живы и живут в Нью-Йорке.
– То есть, приезжая сюда, вы совмещаете приятное с полезным. Да?
– Я вам больше скажу. Если есть предложение поехать в Нью-Йорк в командировку, то я всегда соглашаюсь, потому что могу повидать родителей. Правда, сделать это я могу хоть завтра, сев в самолет. Американская виза у меня открытая уже много-много лет, деньги на билет пока имеются. Но вечно не хватает времени... И все же раз в полгода, в год я стараюсь родителей навестить.
– То есть формально вы можете стать постоянным жителем США в любой момент. Да?
– А зачем? Почему возник ваш вопрос? Никогда в жизни я туда не поеду! Это может случиться лишь в том случае, если в России не будет возможности реализоваться. Это один фактор отъезда. Второй – преследование по национальному признаку, когда жить в том окружении станет невыносимо. Причем этим окружением не обязательно должна быть страна. Это может быть подъезд, дом, соседи. И третье, что наиболее распространено и за что я уважаю Америку, это предоставление людям преклонного возраста комфортных условий существования. Им у вас лучше, чем у нас, и я это прекрасно понимаю. Здесь нищенские пенсии, убогая медицина и так далее.
– Сколько лет вашей дочери? Она сделала свой выбор?
– Ей 21 год, и она раза четыре побывала в Америке, но у нее даже мыслей не возникает об изменении страны пребывания. Она любит свой дом, подъезд, свою грязь, своих собак. Жизнь состоит из ужасно простых вещей, которым не нужно изменять.
– Кем она собирается стать?
– Дочь учится в Строгановском училище, будет художником по стеклу.
– А кто жена по профессии?
– Оксана очень известный модельер, художник по костюмам, много лет работает в лучших столичных театрах.
Беседовал Владимир Нузов


Elan Yerləşdir Pulsuz Elan Yerləşdir Pulsuz Elanlar Saytı Pulsuz Elan Yerləşdir