Мастер

И если мне близка, как вы,
Какая-то на свете личность,
В ней тоже простота травы,
Листвы и выси непривычность.
Борис Пастернак


С неутоленным любопытством люблю заглядывать в чужие лица, если они значительны и осиянны тем, что древние называли теонойя, божье разуменье. Невероятное, прямо-таки повелительное желание, эдакий императивный порыв возник у меня, когда держала в руках одну из фотографий, присланную на конкурс «Русского базара» и получившую вторую премию. Если вы припомните, фотограф-любитель запечатлел художника в нью-йоркском парке в процессе творчества, присовокупив, что видел его прежде в Москве, на Арбате. Никаких позывных. Как говорится, адрес неизвестен.
Между тем анонимный живописец заинтересовал не только меня, но и множество наших читателей. Звонки, письма: «Кто? Где? Расскажите!»
Как молодые наши сотрудники вычисляли, где же можно портретиста найти, - настоящий детектив с запутанными сюжетными и ходами. Но вот, наконец «наводка» у меня, и я шагаю по той аллее Центрального парка, что тянется у литой ограды от углового входа вдоль Пятой авеню. В жаркие часы нью-йоркского июля праздная толпа сплошным пестрым потоком заполняет эту аллею, на скамеечках которой то там, то сям пристроились разнонациональные художники. Кто-то только продает свое или чужое, кто-то, если есть клиенты, тут же рисует портрет жаждущего войти в искусство хотя бы таким образом. Раньше для того, чтобы написать под открытым небом, требовалось разрешение, но художники взбунтовались: “Почему в Париже, Москве, Венеции можно, а в Нью-Йорке - запрет?” И теперь здесь вольница. Только налоги плати - это уж обязательно. Желающих запечатлеть свой лик не густо, и большинство рисовальщиков скучают, тоскливо глядя на прохожих, задерживающихся у каждой “стоянки” лишь на мгновение.
И вдруг - людской клубок, плотный настолько, что и художника не увидеть. Пришлось обогнуть могучее дерево, под которым и обустроил он свою летучую мастерскую, пройтись по травке и, зайдя в результате маневра с тыла, убедиться: я у цели. Вот этот феномен сгрудившихся именно здесь, у его мольберта, самых разных людей - и зевак (не без этого), но, главным образом, тех, кого портреты живописца поразили не только похожестью на оригинал, но и глубочайшим проникновением в душу модели - до дна. И ведь это самое шагаловское «копание в естестве» происходило с человеком абсолютно незнакомым, да и темп был совершенно американским, бешеным - на портрет примерно 30х50 см - 30-40 минут. Каково! И говорить при этом можно и нужно о высоком профессионализме и «качестве» живописи. «Wow! Top quality! Ух, какое качество!» - воскликнула пожилая элегантная американка, рассматривая законченный портрет.
А я переводила глаза с черно-белого портрета на тихую смущенную девочку, замершую на лавочке перед художником, и удивлялась тому, как смело и остро сумел он схватить, нет, не типаж, не сходство, это многие умеют, но робкую женственность, ожидание любви, полное отсутствие суетности и не родившихся еще притязаний, увы, неумение постоять за себя, но доброту и щедрость, распахнутость души - характер. Польстил ли художник своей модели? Если да, то самую малость, вот только показал ее чуть-чуть взрослее, что-то уже в многосложной этой жизни понявшей, а может, и успевшей пережить. Но надежда - надежда плещется в серых ее глазах с детским еще прищуром, и может быть, когда-нибудь, безнадежной ночью, она вспомнит эту скамейку, этого удивительного человека, взмахом кисти подарившего ей мгновения счастья, и поверит: молодость заключается в слове «будет».
Место девчушки тот же заняла другая добровольная натурщица, и я едва успела перекинуться с художником парой слов и познакомиться с ним. Акоп Торосян мечтой о родной своей Армении живет. Там он родился, там встретил ставшую женой возлюбленную свою Аиду, там учился, затем преподавал живопись... Ну а потом ветер судьбы занес его на недолгое время на московский Арбат, ставший для него вехой в жизни, потому что именно там начал писать он свои блицпортреты. Но, главное, первым в наше время обратился к полузабытому старинному, к эпохе Высокого Возрождения, восходящему искусству письма сухой кистью. Начинание его подхвачено было собратьями-художниками, теми, разумеется, кто сложной этой техникой смог овладеть. Акоп смог. И пишет он виртуозно.
С огромным интересом наблюдала я за работой мастера. Мне показалось сначала - графика, но нет, это атональная живопись. Маслом, черным по белой плотной бумаге. Легкие прикосновения кисти, сначала большой, меньше, меньше и совсем тоненькой кисточкой... Абрис лица, пена волос, высокая шея, гордо вскинутая голова, губы, дрогнувшие в тающей улыбке, ямочки на щеках... И вдруг неожиданное - тайная печаль, что-то несбывшееся, томящее, тревожащее. И глаза, а в них грусть, ожидание, может, даже отблеск страха. Страха потери, еще не накопившиеся слезы... Ивушка.
Ночью в саду у меня
Плачет плакучая ива.
Думушки горькой полная,
Ивушка, бедная ива.
Утром лишь солнце взойдет,
Нежная девушка Зорька
Ивушке, плачущей горько,
Слезы кудрями отрет.
Как чудесно перевел дивные поэтические строки Ованеса Туманяна Александра Блок. И как созвучна чарующим образным стихам двух гениальных поэтов музыка живописи Торосяна.
Ничего резкого, будоражащего, все гармонично, как гармоничен этот сад, и этот день и лучи солнца над озером, которое плескалось здесь задолго до того, как купили у индейцев за гроши Манхэттен, потом, уже в XIX веке, кормило оно рыбаков деревни Сенека, пристанища нищего трудового люда, а после стало украшением самого большого в мире городского парка.
Акоп в Нью-Йорке уже больше десяти лет, и почти все эти годы завсегдатаи видят его здесь, на аллее, под этим раскидистым деревом. Он стал так же неотделим от парка, как аромат его цветов, как знаменитые его куртины, как врезающееся в зеленый массив крыло музея Метрополитен, как чугунные узоры парковой ограды. И всегда вокруг художника толпа, а на лавочке - подиуме почти без пауз - юные, молоденькие, молодые (вечно молодые!) женщины. И он не штампует, а создает, творит их портреты, разные, не повторяющиеся, с отличной одна от другой драматургией картины. Каждая его женщина - новая. И по какой-то особой черте, по овалу лица, завитку волос, по глубине глаз или незавершенной улыбке вдруг начинаем мы понимать, какова она, эта женщина, ее характер, ее судьба, будто проявленные мастером. «Акоп, - спросила я, - когда пришло к вам решение стать художником?» - «Наверно, еще во чреве матери, - серьезно ответил он. - Сколько помню - рисую».
Удивительная реакция публики, восторг приобщения к таинству рождения произведения настоящего искусства. И, наверно, это тоже очень важная культурная функция творящего прилюдно хорошего художника.
Ну а мужской портрет? Побывала я в студии Торосяна, где и увидела серию великолепных глубинных портретов мужчин, каждый из которых - личность. Кем бы он ни был.
Есть мужские лица, которые в сознании моем связаны с определенным настроением. Одни исполнены властной силы, уверенности в себе, спокойствия, твердости духа. Надежны, как скала. Иные напоминают о безволии, уничижительном женоподобии, жалкой подавленности. Есть и такие, что словно распространяют вокруг себя опасность тайного порока, желания и способности обобрать и физически, и духовно, сломать. Они жадны, бессовестны и бесстыдны, понадобится - и по трупам пройдут, не поскользнувшись. Акоп сам - из первых и пишет только таких.
Нарекаци. Великий мыслитель и большой поэт, живший в Х веке, но славный в Армении и за ее пределами вот уже более тысячелетия. Он мудр, он познал тайны бытия, все скрытое в жизни человеческой стало для него явно, и взгляд его так горестен потому, что провидит он грядущие беды и не может их отвратить.
«Молитву» возносит человек, потерявший в жизни все. Оттого и слезы в глазах этого сильного мужчины. «Господи, помоги! Надеюсь лишь на тебя!»
Экстаз победителя - снова сильный, красивый человек. Он радуется торжеству справедливости, он сделал все, чтобы одолеть врага.
Я остановилась у портрета молодого парня. Умное, волевое лицо, добрые глаза, чувственный рот. Взглянула вопросительно на Акопа. Он ответил: «Бездомный, приютившийся в Сентрал-парке. Как там очутился? Об этом говорить не хотел. То ли злая судьба, то ли собственная тяга к бродяжничеству, которую усмирить не сумел или не захотел, - кто знает. Неглупый человек. Писал его несколько лет тому назад. Что с ним сделали немногие эти годы - даже рассказать страшно. Больной, немощный, грязный старик. Ужасно. Вот что значит потерять себя».
Вы, наверно, обратили внимание на автопортрет художника на обратной стороне его мольберта, когда рассматривали конкурсную фотографию, с истории которой и начата эта статья. Автопортрет - это всегда отчет художника людям, но прежде всего - самому себе, дотошнейший самоанализ и, если художник (и человек) настоящий, - правдивый рассказ, исповедь. Стремление в себе, в своих чувствах и поступках, в своих возможностях разобраться. Самая жесткая самооценка. В мастерской Торосяна увидела я такой вот исповедальный автопортрет - человек искусства, мужчина, умеющий любить и быть верным, исполненный сдержанной мужской нежности, старающийся заглянуть в мятущуюся свою душу.
«Да здесь все сказано», - Акоп вскинул руку к большому, в цвете, огромной эмоциональной силы портрету , когда я попросила сказать о нем несколько слов. Я вспомнила новеллу Николая Самвеляна о замечательном, но, увы, забытом художнике Владимире Яковском, как отказался тот говорить о картине (исчезнувшей, как и большинство его работ): «Наверно, не считал портрет законченным. Возможно и другое: уж слишком личным, интимным было отношение самого автора к работе. Он не хотел, чтобы на нее глядели чужие глаза, пусть даже не злые». Может, потому и у Акопа нет ни одного снимка этого портрета, и мою просьбу сфотографировать картину он очень вежливо отклонил.
Торосян верует. Считает, что вера в Бога делает человека чище, добрее, терпимее, дает счастье любить и творить. «Радуюсь тому, что Бог есть. Все в руке Его», - говорит мастер. «Бог» Акопа Торосяна - это мощь разума, добра, неприятия жестокости и бесчестия, но и грозное предупреждение каждому, кто забыл о заповедях Господних: «Жди!».
Говорит о себе Бог в Библии: «Я - изрекающий правду, сильный, чтобы спасать».