Фантазии на тему Нины Аловерт (окончание)

ФАНТАЗИЯ НА ТЕМУ ОДНОЙ ВЫСТАВКИ

“От любви бывают дети.
Ты теперь один на свете.
Помнишь песню, что, бывало,
Я в потемках напевала?

Это – кошка, это – мышка.
Это – лагерь, это – вышка.
Это – время тихой сапой
Убивает маму с папой”.

И.А. Бродский, “Представление”

- Нина, Вы все про маму рассказываете. А отца своего Вы знали?
- Нет.

- То есть, Вы вообще без отца росли?
- Да. Мой отец видел меня только когда мне было пять или шесть месяцев. Он не имел права жить в университетских городах, он жил в так называемых “минусах”. Его посадили, когда он учился на третьем курсе Технологического. Он был эсер и дружил с крупными эсерами, такими, как Чернов, и поэтому он находился в гораздо худшем положении, чем моя мама, которая попала в тюрьму по студенческим волнениям, где она и познакомилась с моим отцом, пока они ожидали, куда их разошлют… Они сели оба в 22-м году…

- А Вы родились…
- Гораздо позднее. Они выходили на свободу время от времени. Маму не держали в тюрьме, она жила на поселении, а отца постоянно сажали, держали в одиночке… Я такая же, как он – отец был человек очень активный, и это сидение одному взаперти было для него мучительно. Потом их ссылали на поселения, иногда они жили вместе, иногда их рассылали по разным ссылкам. Как говорила мама: “Советская власть делала все, чтобы мы, наконец, разошлись”. То, что они разошлись, нас с мамой отчасти спасло.
Мама приехала рожать в Ленинград, и в какой-то момент ее почему-то освободили - вчистую. Как она говорила: “По странной прихоти Ягоды”. А отец в это время жил в Кинешме. Последний раз приехал тайком - как раз когда мне было полгода. И дальше он исчез. Было письмо из Кинешмы, мама поняла, что его арестовали, но так и умерла, не зная ничего о нем. А я совершенно неожиданно, на своей выставке, выяснила его судьбу. У меня вообще с выставками связаны всякие мистические истории. Эта - была в Петербурге во Дворце Белосельских-Белозерских. Там я выставляла 100 фотографий балетных и 20 - не балетных: Довлатов, Бродский, другие лица, в том числе мамин портрет. Она очень известный фольклорист, и, в конце концов, это моя выставка – что хочу, то выставляю…
И вдруг я получаю письмо, мне оставили конверт от Натальи Николаевны Шмелевой. Шмелевы – это тоже были крупные эсеры. Она писала: “Нина Николаевна, я не спала всю ночь. Я прочитала Ваше интервью и подумала, что простого совпадения фамилии быть не может. Я знала Ваших отца и мать. Я была девочкой, когда мы жили вместе с ними в ссылке”.
И приложила фотографии: одну, сделанную моим отцом, – там мама сидит со всей этой ссылкой эсеровской, и вторую, сделанную кем-то, – там и отец и мать. Я, конечно, с ней встретилась, она мне много интересного рассказала, и, между прочим, говорит: “Я потратила пятьдесят лет, чтобы узнать, как погиб мой отец. А теперь я знаю все ходы и выходы, теперь вообще все это просто, давайте попробуем узнать, что случилось с Вашим отцом”.
Была такая версия, что он остался жив, живет в Сибири и женился, у него другая семья. Моя мама никогда в эту версию не верила, она говорила: “Мы разошлись, но мы же были друзья, нас связывало очень многое, и чтобы он остался жив и не дал о себе знать – просто быть такого не может!” И мы составили заявление, я написала массу каких-то писем – туда, сюда, прокурору, уж не помню кому, и уехала. Когда я в следующий раз приехала в Ленинград, меня ждало сообщение из прокуратуры, что Николай Николаевич Аловерт арестован в конце сентября 37-го года за антисоветскую деятельность, хранение литературы, еще чего-то, приговорен к расстрелу и приговор приведен в исполнение 4-го октября. Реабилитирован за неимением состава преступления.
Знаете, я никогда своего отца не знала… Читать жутко.
Это как уронили чашку - ах, ну, извините…

- А маму как Вашу звали? Полное имя.
- Елена Александровна Тудоровская... А дед мой со стороны отца Николай Павлович Аловерт был петербургский издатель и страстный игрок в рулетку. Ездил в Монте-Карло, у меня фотография есть – в шляпе, с тростью… И когда уже революция произошла, он жил на то, что продавал свою мебель, и все пытался продать свой секрет беспроигрышной игры в рулетку…

- А какие книги он издавал?
- Мама говорила, что из презрения к женщинам он в основном издавал всякие “советы хозяйкам”…


ФАНТАЗИЯ НА ТЕМУ ЭМИГРАЦИИ

“ Здесь самые толстозадые в мире полицейские. Самые безликие менеджеры и клерки. Самые темпераментные глухонемые. Самые шумные подростки. Самые вежливые бандиты и грабители.
Здесь вас могут ограбить. Однако дверью перед вашей физиономией не хлопнут. А это, я считаю, главное.”

Сергей Довлатов, “Филиал”


- Нина, почему Вы уехали из России? Был какой-то повод? Или Вы об этом долго думали, готовились?
- Нет. Во-первых, в мое время таких мыслей никто и не допускал.

- Ну, отказники-то уже были…
- Да, были… К Советской власти я всегда плохо относилась, я многое про нее знала, но этот путь мне как-то в голову не приходил. И вот в какой-то момент произошел вдруг чисто формальный, надо сказать, толчок, и тогда все стало на свое место. Стало непонятно даже, почему раньше это не приходило мне в голову. Это началось, когда стали уезжать близкие мне люди. И вот когда “на Западе” остался Барышников и произошел скандал, и меня стали вызывать в КГБ… А вольнолюбивый дух во мне мама воспитывала с детства... И когда мне стали говорить, что я никогда Барышникова не увижу (а мы все его очень любили, те, кто был с ним дружен, мы это воспринимали, как большую сердечную потерю), то я про себя топнула ногой и сказала: “Как это я его не увижу? Увижу!” Я позвонила Барышникову – сама разыскала его в Америке…

- Из России?
- Да. И время от времени он мне звонил, и когда они допускали эти разговоры, то ставили мне стукача на лестнице. Ничего страшного не было, стоял такой оборванный, грязный тип и смотрел на дверь. Я очень возмущалась этим: “Ах, вы в такие игры со мной играете?!” И как-то я шла по Марсовому полю, а навстречу мне шел мой приятель Лева Вайнштейн. Он был актер кино, в “Хронике пикирующего бомбардировщика” играл маленького такого еврейского мальчика со скрипкой, если вы помните…

- Помню.
- А я тогда уже всем евреям говорила: “а что ты здесь делаешь? почему не уезжаешь? ведь ты же можешь”, и Лева мне ответил: “Да нет компании”. Я говорю: “Я тебе ее составлю”. Буквально. Он говорит: “Поехали”. Я говорю: “У меня большая компания…” А он говорит: “А какая разница?”
Поженились, естественно, фиктивно, подали заявление на отъезд. Сначала я, конечно, поговорила с мамой. Она была тоже немножко ошарашена, несмотря на свое отношение к власти…

- Нина, а как Вы здесь, в Америке, попали в балетную, в театральную среду?
- В балетный мир здесь помог мне попасть, конечно, Барышников. Но поначалу главная среда была совсем не театральная... Я решила просто для себя – я там снимала, почему мне здесь не снимать? Причем я спросила одного своего друга-фотографа, который давно уже жил на Западе: “Слушай, вот если я снимаю в театре…” Я хотела спросить, какую пленку мне надо. А он мне говорит: “Ты - не снимаешь!” Я говорю: “Ну, вот предположим, что я снимаю…” А он говорит: “Ты - не снимаешь!!” И я так же, как это с Барышниковым было, про себя подумала: “Ты не снимаешь, а я – буду снимать!”
Знаете, от того, что я поехала на Запад ничего о нем не зная, просто как прыгнув со скалы, то я, наверно, сделала ряд правильных шагов. От чистого незнания. Я, например, как только появилась возможность, купила самый дешевый увеличитель, какой можно было купить, и напечатала те негативы Барышникова, Макаровой и других, которые мне удалось вывезти. И пошла в известнейший американский балетный журнал “Данс Мэгэзин”. С улицы. От полной наивности. И правильно поступила. У меня их приняли. Я еще говорила на уровне “твоя моя не понимай”, но на пальцах вместе с фотографиями как-то объяснялась, и все – меня начали печатать. С ходу.

- Это случилось через пару месяцев после Вашего приезда?
- Нет, позже. Когда я приехала, я пошла на курсы фотографов. Тогда Америка намного больше помогала приехавшим – ведь мы были беженцы, Советская власть была в разгаре, мало кто понимал, что она уже не так тверда… И “Форд фаундейшн” открыл бесплатные курсы для фотографов, приехавших из восточных стран. Нас учили, например, как использовать фильтры, учили фотографическому английскому языку, просто английскому, учили работать в лаборатории и так далее… И вот там мы познакомились с женщиной, которая играла большую роль в начале нашей эмиграции, Таней Ретивовой. Она была из детей харбинских эмигрантов, говорила по-русски, преподавала на этих курсах “лабораторию”. Прелестная, мягкая, нежная, очаровательная, очень интересный фотограф, с оригинальным взглядом, она как раз снимает на улице – мосты, дома, пейзажи и так далее. И она, между прочим, первая пригласила меня на выставку. Моя первая выставка была на берегу Гудзона. В этой выставке участвовало человек двадцать…
А я к этому времени сделала еще один наивный шаг – мы пошли с одной приятельницей в театр. Есть такой очень интересный режиссер драматического театра Андрей Сербан. Он вообще-то румын, но давно работает на Западе.
Он поставил “Мастера и Маргариту”. Играли они в знаменитом театре на Off-off-Broadway “La Mama”. Этим театром руководила старая негритянка, очень эффектная дама, которая за 25 лет до этого, а мы приехали в 77-м году, открыла театр для своего любовника, а потом мужа, которого не брали в театры. В подвале, на скамейках, как полагается. Из этого вышел очень знаменитый на современном мировом рынке театр. Она обожала Сербана, и мы увидели потрясающие спектакли, которых я до сих пор забыть не могу – “Греческие трагедии” и “Мастер и Маргарита”. Мы к ней пришли тоже с улицы, вернее, сначала мы пришли к Сербану. Лично его мы не знали, но он говорил немножко по-русски. Мы попросились к нему на спектакль, а я к тому же попросила разрешение снимать. Он велел принести мне стул, но прибежал администратор и сказал, что профсоюз этого не разрешает. Сербан сказал: “А я сказал – поставить стул!” Так я сняла несколько спектаклей… И вот на этой первой своей выставке я вывесила балетные фотографии и фотографии из “Мастера и Маргариты”... И… вам, наверно, это будет интересно – в “лофте” у Тани Ретивовой, которая организовала выставку, были русские выступления: там впервые выступал Сережа Довлатов, там была редакция “Эхо” из Парижа, был молодой человек Лимонов, были Целков, Глезер… Довлатов читал свои будущие “Соло на ундервуде”…

- Вы тогда с ним и познакомились?
- Да. Но я уже рассказывала об этом в «Русском базаре».

- Хорошо, Нина, давайте вернемся к фотографиям… В галереях они продаются?
- В Лондоне – да. Более того, мне оттуда недавно позвонили и пригласили на мою персональную выставку. У них галерея в Лондоне и Вене, и они ведут сейчас со мной переговоры о том, чтобы часть моих фотографий висела у них постоянно.

- А куда, в основном, уходят Ваши фотографии? В частные коллекции?
- Да. В основном, в американские. Русские мало покупают балетные фотографии.

- Назовите какую-нибудь коллекцию…
- Ну, например, у меня есть фотографии в коллекции Хаварда Гилмана.

- Кто это?
- Это в Америке знаменитое лицо. Он умер, но его коллекция периодически выставляется в “Метрополитен-музее” - фотографии от Льюиса Кэрролла и до сегодняшнего дня.

- В том числе - Нина Аловерт?
- Там у меня есть там две или три фотографии.

- Интересно, а ведь в России Вы, наверно, чувствовали себя материально гораздо больше защищенной, ну, во всяком случае, меньше думали о деньгах?
- Я вообще об этом не думала – ни там, ни тут.

- Нет, но ведь здесь, чтобы прокормиться, Вы вначале работали в совершенно посторонних, так сказать, местах? Официанткой…
- Не официанткой - я была, что называется, “хостес”. Стояла в дверях маленького прелестного ресторанчика “Алеф Три” и рассаживала приходящих, два вечера и две ночи в неделю. И мыла чужие квартиры… Но это я делала не потому, что я чувствовала себя незащищенной, а потому, что я очень быстро и, кроме того, при настойчивом желании мамы, бросила постоянную работу. Когда мы закончили курсы, нас устроили работать в фотолабораторию. И мама сказала через несколько месяцев: “Зачем было ехать в Америку, если ты собираешься глупостями заниматься?”
Мама уникальная была у меня. Мне очень повезло с мамой. “Тебе надо делать книгу”, – сказала она. Это была одна из причин моего приезда сюда – я понимала, что весь колоссальный материал по Барышникову должен быть реализован, я считала, что это абсолютный гений, о котором я должна написать книгу или хотя бы издать фотографии, потому что ни у кого, кроме меня, такого материала не было… И я понимала, что нигде, кроме как на Западе, этого сделать не смогу. Поэтому я работала для денег где угодно, только не на постоянной работе – чтобы иметь время делать свое дело.

- И Вам все-таки удалось эту книгу издать…
- Это опять же началось с выставки. Моя первая персональная выставка на самом деле была в частном доме, американском. И туда пришел один мой знакомый и привел с собой приятеля, испанца, который посмотрел фотографии и говорит: “Знаете, у меня есть одна дама, которой это может быть очень интересно. Хотите, я ей это все покажу?” Дамой оказалась Пармения Мигел, Экстрем по мужу, немолодая роскошная очень богатая дама, аргентинка по происхождению. Она обожала русский балет, у нее была фантастическая коллекция открыток по дягилевскому балету, которую после ее смерти муж распылил из ненависти к этому балету – но это уже отдельная история. Я взяла несколько фотографий Барышникова и пошла к ней домой, в ее особняк на 85-й и 1-й авеню. Она посмотрела и сказала: “Вы можете их мне оставить?” На следующий день она позвонила и сказала: “Вы можете прийти ко мне в 2 часа дня на кофе?” Я пришла, и пришел очень милый средних лет американец, который оказался главным редактором крупнейшего нью-йоркского издательства. Он посмотрел фотографии и спросил: “А что вы хотите с этим делать? Может быть, альбом?” Тут мадам возмутилась: “Что значит, альбом? Надо книгу делать!” Он говорит: “Замечательная идея. Вы можете написать главу и показать мне?” Мадам сказала: “Конечно, конечно. Я ей дам переводчицу”. Выдали мне тут же переводчицу, Ирину Хантун, милую барышню-американку, знавшую русский язык. Я к этому времени уже написала две главы из будущей книги, одну в виде маленькой статьи для одной газеты, другую – в виде статьи для другой газеты. В этой статье говорится о том, как Барышников снимался у Юрского в фильме “Фиеста” по Хемингуэю в роли матадора. Я ее доработала, переводчица перевела, мы отдали ее редактору. Месяца два прошло, от него ни слуху ни духу, и вдруг он, как Дед Мороз, позвонил под Новый год и говорит: “Нина, поздравляю! Мы принимаем вашу книгу, платим такие-то деньги!” Я, конечно, уже ничего не слышу, не понимаю, что он там говорит – какие деньги, главное, что он ее издает!

- Нина, а Вы начали писать в газеты только “здесь” или писали и “там”?
- Начала там. Но не стала продолжать. В девятом классе я, по-моему, была, когда написала свою первую статью на юбилей обожаемой мной Татьяны Михайловны Вичесловой. Она уходила со сцены. Это была великая балерина, незаслуженно слегка приниженная соперницами. И газета “Смена” эту статью напечатала. Туда я тоже явилась с улицы, никого там не зная. А когда я написала вторую статью, язвительную и разгромную, тогда умирающий драмбалет выдал очередное чудовище “Родные поля” – редактор был в диком восторге, но печатать не стал. После чего я решила, что это дело бессмысленное.

- А как здесь получилось, что Вы начали писать?
- А здесь я решила, что как раз могу позволить себе писать то, что я думаю. Пришла в “Новое русское слово”… Встретилась с Яковом Моисеевичем Седых. Что бы там про него ни рассказывали, а он тоже принадлежал к ушедшему миру…

- Больших личностей?
- Да. Он был очень интересный человек. Я пришла к нему тоже “с улицы” и сказала, что я фотограф и хотела бы с ним сотрудничать. А у них сожгли накануне типографию, он был страшно взвинчен и сказал: “Если вы снимете мне все это (а там нет света) и фотография получится, то будете работать у меня всю жизнь”. Я сняла, и все получилось, и я ему говорю: “Вот тут будет балетный фестиваль. Я бы хотела поехать и написать об этом”. Он без особого восторга согласился, а без восторга потому, что до этого сам писал про балет.
Так что моя первая статья, которую я здесь написала в русской прессе, была о фестивале, где Барышников танцевал Аполлона Баланчина…

- В каких американских журналах, кроме “Данс Мэгэзин”, Вы еще печатаетесь?
- Журнал “Пойнт”, “Баллей Ревью”, но в нем я сотрудничаю не столько фотографиями, сколько статьями.

- Нина, а рассказы Ваши как появились?
- По той же самой причине, что и пьесы. Мне надо было как-то свои душевные переживания выразить. Вы знаете, я считаю, что очень легко - по сравнению с другими - пережила тяжелый период адаптации, сразу очень хорошо к Америке отнеслась, все принимала радостно, но разрыв с друзьями все время оставался тяжелым фоном всей, даже счастливой жизни. Поскольку отношения с людьми для меня - самое главное в жизни, у меня очень много было близких друзей, - и такой внезапный разрыв, болезненный… как смерть - то ли мы умерли, то ли они умерли, никогда больше не должны были увидеться… Это была страшная боль, и я ее в первом рассказе, несколько сентиментальном, попыталась передать...
Есть три человека, которым очень нравились мои рассказы, и мне это очень приятно – это Довлатов, Войнович и покойный Гриша Горин. Горин всегда очень смеялся, когда их читал.

- Еще я есть. Присоседился к какой компании, а?
- Присоседьтесь, присоседьтесь. Мне приятно… Но это ведь не главное дело моей жизни.

- Нина, Вы долго работали в “НРС”, в том числе весь период существования “Нового американца”…
- Нет. Когда Довлатов мне предложил работать с “Новым американцем”, и я опубликовалась в первом же номере, Седых мне сказал: “Дорогая Ниночка, я очень хорошо к тебе отношусь, но печататься у меня ты больше не будешь”. Ну, он был по-своему прав.

- А после “Нового американца” где Вы печатались?
- Опять в “Новом русском слове”. Вернулась. Потом стала гораздо меньше печататься. Ездила много в Россию, занималась фотографией более активно, потом у меня был перерыв, а затем я решила, что пора возобновлять… Попечаталась немножко в “В новом свете”, потом тоже оттуда ушла, пошла в “Русский базар” и вот тут уже прижилась. И надеюсь, что это будет, так сказать, пожизненный альянс.

- Третий год, по-моему, пошел уже, да?
- Это очень приятная работа, и я скажу вам – почему. У меня претензий внутренних, особых амбиций на тему писания нет, хотя сейчас я стала намного серьезней относиться к тому, что я делаю...

- А по поводу фотографий у Вас амбиции есть?
- Я вообще не амбициозный человек. Я делаю свое дело, как в России делала, так и здесь, не задумываясь над тем, как “ слово наше отзовется”.
Когда я уезжала, мне мои друзья сказали: “Ты теперь - наши глаза”. И я, приехав сюда, считала абсолютно необходимым для них описать то, что видела, рассказать им – отчасти для этого я начала делать свои балетные статьи. Я свои статьи пишу очень часто для того, чтобы найти адекватные слова тому, что я увидела. Потому что я должна рассказать это тому, кто - не видел. Но вообще я не журналист по призванию, я просто люблю театр, балет. Все вымышленное. У меня есть приятельница, которая говорит: “Что ты не смотришь по телевизору “тру стори”? Это же было на самом деле!” А мне не интересно то, что было там на самом деле! Мне интересно, что выдумал на эту тему человеческий ум.

- Вот Вы всегда жили, что называется, “на полную катушку” и попутно делали фотографии, писали статьи, рассказы. Что для Вас было важнее – сама жизнь или фотография? Или Вы так были поглощены жизнью, что не успевали анализировать, для чего Вы это делаете?
- Просто для меня фотография входит в систему жизни.

- Я имею в виду – Вы не ставили себе такой глобальной задачи: вот я Фотограф, это моя миссия, и, значит, этой цели я должна подчинить все остальное.
- Нет, никаких задач не было. Это было течение жизни.
Я Вам отвечу на этот вопрос по-другому. Наверное, в моей жизни было самое главное – любовь. Но не то, что бы любовь к определенному мужчине, а любовь как таковая. Состояние любви мне необходимо. И театр – это любовь, и фотография – это любовь. Поэтому я не ставила себе никаких амбициозных целей. Нет, я, конечно, хотела печататься, а как же иначе? Это – как всякое проявление дела. И, кроме того, это мамина всегдашняя идея, которую она очень твердо во мне культивировала, – что человек должен всегда заниматься любимым делом... Это главный смысл жизни.