Музей иммиграции. Уроки Мессерер.

Воспоминания о балетмейстере

Это было в уже далеком 1980 году. Редакция «Нового Русского Слова», где я тогда работал, располагалась в небольшом доме на 56-й улице в Манхэттене (дом этот давно снесен), а рядом, в полусотне шагов, на углу Бродвея, находилась известная «Консерватория Докудовского». Проще говоря, балетная школа. Когда мне сказали, что там начала преподавать Суламифь Мессерер, я тут же решил познакомиться с этой некогда выдающейся балериной Большого театра. И познакомился. Несколько раз я приходил в школу Докудовского, бывало, мы вместе обедали в соседнем «Макдоналдсе», и я всегда с удовольствием слушал рассказы бывшей знаменитой танцовщицы, ныне балетмейстера, о балете, о встречах, о странах, где побывала.[!] Признаюсь, язык у нее был резким и точным, она была строга в оценках и обладала чудесным чувством юмора... Меня поразило то, как она понимала и любила фотографию, с каким вниманием всегда рассматривала снимки, которые я приносил... И каждый раз огорчалась, когда ей казалось, что ее фигура потеряла былую стройность... Тогда балерине было уже много лет, но Суламифь поражала меня сохранившейся и ярко проявляемой женственностью. Однажды, когда мы сидели в офисе школы и обсуждали разложенные на столе фотографии, сделанные мною во время ее занятий, Мессерер попросила у кого-то из сотрудников белую краску для исправления ошибок (white-off) и несколькими лихими мазками кисточки быстро убрала на своем портрете ту часть талии, какая показалась ей излишней. Оригинал снимка я сохранил, и вы видите, как реагировала Настоящая Женщина на свои кажущиеся недостатки.
Не знаю, почему, но я не собирался тогда писать о ней в газету. Видимо, фотография могла выразить мое отношение к знаменитой «хореографине» намного лучше, чем любые слова, ведь изоискусство сродни балету – в их основе лежит пластика, движение формы... Сейчас я понимаю, что не ошибся, несколько снимков покажут вам настоящую Суламифь Мессерер, какой в те далекие дни я видел ее и немного узнал.
Суламифь Мессерер. Когда-то близкие и друзья называли ее Мита. Я познакомился с нею и наблюдал, когда выдающейся балерине было уже за семьдесят. Следя за движениями ее совершенно молодого тела, за ее пластикой, взрывными движениями, я старался представить себе, какой же она была в пору юности и молодости, когда начиналась и развивалась ее карьера в Большом театре. Наверное, тогда она действительно была настоящим чудом, хотя замечу, что в 1926 году, когда она была принята в труппу Большого, слыть чудом было тоже не просто: театр уже имел целый ряд знаменитых танцовщиц, там давно выстроился свой традиционный звездный ряд.
Мне казалось, что эта женщина не знает (и, видимо, не знала!) ни в чем преград, что для нее все возможно. И нечего было удивляться ее рассказу о том, как именно она попала в число ведущих солисток ГАБТа. Однажды случилось «рядовое» театральное ЧП: накануне вечернего спектакля (давали «Лебединое озеро») узнали, что заболела одна из ведущих солисток. За кулисами легкая паника, не знают, что делать. И тут спокойно выходит Суламифь и говорит без тени смущения и сомнения: «Я могу станцевать эту партию». И станцевала, причем, блестяще. Еще через какое-то время, в подобной ситуации она заменила в том же «Лебеном озере» одну из невест. Когда перед открытием занавеса режиссер спросил ее, сколько вариаций из шести, известных для ее роли, она знает, Суламифь уверенно ответила: «Я знаю все шесть!». И она их действительно знала. Дальше все пошло само собой - карьера этой женщины удалась наславу.
Не знаю, насколько следует верить рассказам людей из Большого театра ( я сам их не раз слышал еще в Москве) о том, что Мессерер была любовницей Сталина, главное в ином: ее жизнь на сцене своего и многих других театров (уже в роли педагога и постановщика) прошла блестяще. И в этом главную роль сыграл не только талант, характер был ему хорошим подспорьем. Звание лауреата госпремии, звание народной артистки РСФСР, множество наград, в том числе, даже ордена Югославии и Румынии, все это – лишь часть ее биографии. Не думаю, что ей уж очень помогал партийный билет, но тогда это, видимо, было обязательно... Мессерер вступила в партию в 1944-м году и много лет была даже парторгом Большого театра. Для меня гораздо важнее то, что она – родная сестра Асафа Мессерера, народного артиста СССР, с которым они были и партнерами по сцене и не раз выступали вместе. Мне важно, что в девичьем возрасте ее ввела в балет выдающийся педагог Елизавета Гердт. Что мало кто, кроме Анны Павловой и Маий Плисецкой (ее родной племянницы и ученицы), так же блестяще исполнял знаменитый сенсансовский танец «умирающего лебедя»...
Как солистка она дебютировала в балете «Три толстяка», поставленного тогда еще совсем молодым Игорем Моисеевым. Потом, в 1936 году, исполняла ведущие партии Заремы в «Бахчисарайском фонтане» (в постановке Ростислава Захарова), Китри в «Дон Кихоте», Маши в «Щелкунчике», Сванильды в «Копелии», Жанны в «Пламени Парижа», Лизы в «Тщетной предосторожности», Авроры в «Спящей красавице» и еще много иных ролей. Но что бы она ни танцевала, перед зрителем была актриса-виртуоз, балерина с «крепким носком», как говорят на балетном языке, с феноменальной выносливостью и пластичностью.
Она мне казалась эталоном балетной жизнерадостности, я видел, какими влюбленными и вдохновенными глазами смотрели на свою Богиню начинающие танцоры, с каким почтением говорили с нею маститые хореографы. И ведь наблюдал я Суламифь, когда ей было уже много лет, хотя покориться возрасту она никогда бы не смогла и в сто двадцать... Помню, с каким удовольствием она рассказывала мне о годах, когда была одной из самых первых советских женщин- водителей автомобиля, как чувствовала себя, став трижды... чемпионкой СССР по плаванию. Всегда во время наших бесед она внимательно смотрела мне прямо в глаза, проверяла, верю ли я ее словам... В такие минуты я думал: оказывается, лучшие знатоки системы Станиславского – пожилые женщины, им очень важно, веришь ты или не веришь в их воспоминания. Конечно, я ей верил – глядя на Суламифь во время уроков в балетном классе, я желал женщинам ( даже тем, кто вдвое моложе Мессерер) такого же задора, такой же свежести и быстроты мысли и шага.
В таких странах мира, как Бразилия, Япония, Колумбия, Бельгия, США, Чехословакия и Филиппины, ее многие помнят по сей день, ведь там она фактически помогала создавать или укреплять национальные балетные школы. Одной Японии Мессерер отдала восемь лет жизни! Думаю, и сейчас еще существует там основанная ею балетная школа имени Чайковского. Кстати, Суламифь прекрасно знает японский, отлично говорит по-английски и по-итальянски. При мне она легко говорила в «консерватории» с двумя известными итальянскими хореографами, выглядевшими старше, чем Мессерер. Из Японии она и «бежала» (как тогда было принято говорить о невозвращенцах) в 1980 году вместе с сыном Михаилом, тоже артистом балета. К сожалению. Я должен признаться: уже много лет я ничего не слышал о судьбе Суламифь Мессерер, помню только, что сейчас ей было бы уже за девяносто. Как бы то ни было, я счастлив, что хоть крохотный отрезок времени мне повезло общаться в Нью-Йорке с этой потрясающе жизнерадостной, резковатой, острой на язык, но очень сердечной женщиной, имя которой безусловно остается легендой в истории русского и советского балета.
Мессерер не была иммигранткой в общепринятом смысле этого слова, она всегда жила в своем собственном государстве под названием Балет. Конечно, мир балета за последнее столетие знал массу звезд, были среди них и те, кто считал себя «первыми леди» балетной сцены. Не знаю, на какой титул внутренне претендовала Суламифь Мессерер, но уверен, что она, она, ее образ неизгладимы в доброй памяти и сердцах настоящих знатоков балета. Хотелось бы, чтобы и несколько моих давних снимков напомнили (или познакомили) любителей искусства с выдающейся Женщиной.



ДИАЛОГИ С ВЕЛИКИМИ

ЖОРЖ СИМЕНОН: «ЛУЧШАЯ ЛЮБОВЬ - ПОЗДНЯЯ!»

«Разговоры с великими» - новый жанр в публицистике. Это - необычный синтез живого интервью и мемуаров. Идея родилась у меня недавно, и надеюсь, читатели разделят мысль о том, что такой жанр чрезвычайно интересен...
Судите сами: мы знаем, например, выдающихся писателей в основном по их произведениям. Мы знаем, что говорят писатели устами своих героев, а вот что они сами думают о жизни, о Человеке, об отношениях людей и остальном мире, мало известно. Новизна жанра «диалогов» состоит в том, что я могу провести «живое интервью» с писателем любой эпохи, взяв ответы на свои вопросы из его высказываний в собственных дневниках и других мемуарных произведениях. Порой, чтобы получить ответ на какой-то вопрос, мне приходится проходить через сотни страниц, но игра стоит свеч, потому что в результате перед нами возникает образ не классика или литературного бонзы, а живого, искреннего человека. Его ответы не обязательно верны, объективны и логичны с чьей-то точки зрения, но в этом и есть прелесть общения с живым человеком... Думаю, именно неординарностью мышления и суждений такой собеседник и интересен.

Самое первое интервью я решил провести с замечательным французским писателем Жоржем Сименоном. Забудем на время о его комиссаре Мегрэ, поверьте, Сименон-человек в реальной жизни кажется мне гораздо более интересным, чем Сименон-писатель. Видимо, и сам писатель это чувствовал и чем дольше жил, тем больше огорчался из-за невозможности выйти из беличьего колеса творчества, из необходимости писать свои романы. И вдруг в возрасте 72 лет он взбунтовался, резко поставив точку на писательстве и испортив отношения с массой издателей. Сименон решил в отведенные ему судьбой годы писать только то, что касается его чисто человеческого восприятия мира. Азартно взявшись за новую работу, он успел до смерти, настигшей его в 1989 году в возрасте 86 лет, надиктовать на пленку... 23 тома воспоминаний и размышлений. Прибавьте к этому 277 ранее вышедших из-под его пера романов и увидите, что перед нами - уникальный писатель, который вовсе не «клепал» ремесленнически свои романы, он просто умел думать и работать очень быстро, был плодовитым - отсюда и такая всемирная слава!
Думаю, что во многом «виновато» его фантастическое умение концентрироваться на предмете своих размышлений, поэтому его работы были такими интересными для читателя. Однажды ему позвонил Альфред Хичкок, и секретарь писателя ответила, что Сименон просит не отрывать его работы, он только что начал диктовать новый роман. Тогда Хичкок, знавший о том, что Сименон способен писать по два-три романа в месяц, спокойно сказал секретарю: «Ну, хорошо, я не буду класть трубку и подожду, пока он поставит последнюю точку».

Если попытаться найти одно слово, наиболее подходящее к его характеру, я бы выбрал слово «аппетит». Потому что все, чем интересовался Сименон в жизни, имело гаргантюанский аппетит. Ему всего было мало, он старался все лучшее, самое интересное иметь в огромных количествах. Рожденный в бедной бельгийской семье, мальчик, как оказалось, имел самый большой аппетит к... женщинам. По его собственному признанию, к возрасту 25 лет на его личном счету было около тысячи женщин, в основном, проституток. Он был абсолютно ненасытен. Зная, что такое бедность, он позже, став очень богатым, с огромным аппетитом скупал дорогие дома в разных уголках мира, скаковых лошадей, дорогие вина, машины, изысканнейшую еду. Он «коллекционировал» и детей: от двух жен у него было четверо детей, он их любил, но на расстоянии, так, чтобы они его не обременяли.
Понять Сименона сложно, если не знать хотя бы схему его пути к большому успеху. В это трудно поверить, но действительно в шестнадцать лет школьный недоучка стал газетным репортером. Чем уж он «взял» редактора одного льежского издания, не знаю, но в семнадцать он имел собственную колонку, а за месяц до дня своего восемнадцатилетия выпил с газетными приятелями по поводу выхода в свет своего первого романа. Один Бог знает, как писал мальчишка, не очень грамотный, не имеющий никакой профессиональной подготовки. Видимо, у него было нечто более важное: талант плюс работоспособность плюс упорство маньяка. И была еще у него настоящая учительница, журналистка Колетт. Это она научила его главной формуле успеха: «Не пиши литературно! Забудь о красивости, в слове важна динамика, а не красивость»... Чего-чего, а динамики ему было не занимать. И не только в слове! Колетт, бывшая в два раза старше, оказалась не только отменной учительницей в журналистике, но и отличной любовницей. Впрочем, их взаимная верность была необязательной, вокруг было так много других соблазнов. В девятнадцать Жорж покинул родную Бельгию и приехал в Париж. Сименон и сам не мог объяснить позже, зачем через полгода вернулся на родину, в Льеж, и женился в двадцать лет на Регине Ренкон, которую называл Тижи. Вскоре он снова был в Париже. Свои сексуальные аппетиты юный репортер- писатель удовлетворял, общаясь с сонмищем проституток, одновременно вовсю «увлекался» женщинами из высокого и высшего света, среди его любовниц была даже Жозефина Бэйкер, жившая в Париже знаменитая негритянская певица и танцовщица... Лишь однажды Сименон признался матери в том, что «женился по необходимости», он боялся, что совершенно беспорядочные и бесконечные любовные связи доведут его до смерти. Как только он при этом умудрялся так много писать?!? Когда его дом стал вполне богатым, жене понадобилась помощница. Вскоре порог переступила некая Генриетта Либерже (домашняя кличка Буль). Взятая на работу лишь на год, Буль оставалась рядом с Сименоном не один десяток лет, отлично исполняя свои обязанности и в кухне, и в постели, писатель и не собирался укрощать свои аппетиты!
Думаю, было бы справедливо сказать, что именно Буль, а не жена, была настоящим, объективным свидетелем всего важного, что происходило в жизни Жоржа. Писатель так много трудился, что ему нужны были еще две, а иногда и три секретарши, которые тоже были идеально исполнительны во всех интересных для Сименона аспектах жизни. Как только закончилась война, Сименон решил убраться подальше от надоевшей ему Европы и переселился со всем своим «карвансараем» в... США, в Коннектикут. Когда Жоржу было 42 года, в Нью-Йорке он как- то встретил Дениз Омей, прелестную канадскую француженку, 25-летнюю даму из богатой оттавской семьи. Она стала его любовницей через семнадцать минут после знакомства, а через день была назначена на должность его главного секретаря. Вскоре Сименон развелся с Тижи, но, будучи мужчиной жестким и волевым, приказал ей жить неподалеку, чтобы можно было хоть иногда общаться с их общим сыном. Тут же, после развода, Дениз въехала в его дом на правах хозяйки, и пуританская публика из городка Лэйквилл, Коннектикут, была в ужасе от «безнравственности французского писателя». Дениз родила ему троих детей, в том числе и единственную дочь Сименона, о чем он давно мечтал (зачем, не известно, поскольку детьми вообще не интересовался)... Кстати, девочка по имени Мэри-Джо удалась, скорее всего, в папу, а женский вариант Сименона оказался тем, что по-английски называют «troublemaker», то есть вечно приносящий беды. В 25 лет Мэри-Джо покончила жизнь самоубийством. И с Дениз все сложилось разрушительно, когда писателю, уже в Швейцарии, встретилась Тереза. Ему уже было шестьдесят...
Близкие к Сименону люди называли всю его жизнь «самоотравлением», потому что любые его увлечения приводили к своим или (чаще!) чужим осложнениям. Но он так не считал, так как видел себя непохожим ни на кого, никогда не терял бодрость духа и творческую силу, а все, что происходило параллельно в жизни, считал важными или неважными побочными эффектами.
Хорошо, что в конце жизни он, конечно, все понял и говорил в своих мемуарах-признаниях о себе с юмором и часто с сожалением. Но что было, то было, и следует признать: до конца дней он не терял своих «аппетитов», хотя они уже не имели отношения к женской половине рода человеческого. Америка ему не пришлась по душе, и Сименон окончательно вывез свой большой и разветвленный дом в Швейцарию. Любопытно, что и в очень позднем возрасте память ему никогда не изменяла. Я вижу в этом еще одно великолепное доказательство того, что болезнь Альцхаймера вряд ли грозит тем, кто напрягает мозг в течение жизни, и, наоборот, почти гарантирована людям, оберегающим в течение жизни мозг от постоянных нагрузок...
Как видим, Сименон уникально разнообразен, его бурная жизнь сделала писателя экспертом в очень многих сферах. И, конечно, с таким человеком поговорить - одно удовольствие. Мне кажется, что на самом деле был не один, а два Сименона: ранний, бурный, с «аппетитами», и новый, поздний, отважившийся и сумевший сказать всю правду о себе, в том числе и о раннем... Итак, мой диалог с Жоржем Сименоном.
- Месье Сименон, мне бы хотелось начать наш разговор с любви, с женщин, ведь, как я понимаю, в вашей жизни именно эти два фактора были наиболее влиятельными. А поскольку любви без женщин у нормальных мужчин не бывает, давайте начнем с женщин. Вам они знакомы со всех сторон, интересно, кого вы больше цените, уважаете, молодых женщин или пожилых?
- Скажу сразу - пожилых. Если бы я был поэтом, то обязательно написал бы поэму под названием «Жалоба пожилой женщины». Заметьте, женщина, пока молода, обычно полна самодовольства, это дает ей уверенность в себе. С пожилыми дамами все иначе. Ведь когда-то они тоже были молоды, изящны, окружены поклонниками, в них влюблялись мужчины. Одни из них преждевременно постарели, другие еще хранят очарование. Но в реальной жизни пожилые дамы вовсе не похожи на добрых и снисходительных бабушек из наших детских книжек, всегда готовых жертвовать собой ради внуков и детей... Работающая женщина, перевалив за средний возраст, заботится о своей внешности и о впечатлении, какое она производит на встречных мужчин, гораздо меньше, чем дамы из общества богатых бездельников и бездельниц... У них женщина борется за себя до конца, проводя массу времени и тратя массу денег на обещанные отовсюду рекламные сказки о сохранении молодости и привлекательности. Женщины верят в них, выставляют напоказ свое богатство, щеголяют нарядами, драгоценностями, думая, что этим компенсируют утрату молодости. Я их понимаю: в конце концов, и в молодости и в старости хочется жить. Наоборот, среди тех немногих «классических» бабушек, кому не нужно бороться за положение в обществе, есть больше сохранивших молодые душу и ум. Иногда и внешнюю красоту. Прекрасными в пожилом возрасте остаются чаще всего те, кто покорился законам природы и примирился со старостью, с особенностями своего возраста. Любого возраста. Другим тяжелее: они озлобились на весь мир только потому, что «царствуют» исключительно благодаря туалетам и драгоценностям, без них они - ноль... Мне их жаль. Эти женщины несчастны, но надменны, и если кто-то осмелится обратиться к ним, как просто к старым или пожилым людям, он рискует тем, что ему выцарапают глаза или в лучшем случае грубо поставят на место.
- Старости вообще, по-моему, не следует бояться.
- Конечно. Я вообще не понимаю, почему многие так стыдятся старости. Ведь это привилегия, которая дается не всем и которой надо тихо радоваться, а не бороться с нею до последнего часа. Мне жаль их, жаль всех, кто пытается заменить блеск ушедшей молодости деньгами, спесью и фальшью сословных различий, которые многие именуют почему-то положением в обществе.
- Есть у вас слово, которое вы особенно не любите?
- Да, есть слово, от которого я до сих пор содрогаюсь, и это слово «одиночество». Одинокого человека - мужчину или женщину - я легко распознаю. Я говорю о совершенно одиноких. Не знаю, смог ли бы я вынести такое одиночество. Думаю, нет. Но существует другое одиночество, одиночество вдвоем, и я считаю его еще более неприятным.
- Наверное, именно так, без одиночества вдвоем, вы и счастливы с Терезой...
- Это правда. Где бы мы ни были, большую часть дня мы проводим вдвоем. Мы не скучаем, мы спокойны и счастливы. Какие бы развлечения или компании нам ни предлагали, они не стоят нашего «одиночества»...
- Вы говорите, что к самому своему счастливому браку пришли лишь в шестьдесят лет. Что все-таки лежит в основе вашего ощущенния, не попытка ли оправдать себя за прежние неудачи, которые годами выглядели как радость и счастье?
- Нет, нет. Заметьте, часто бывает, что человек шестидесяти-семидесяти лет третьим или четверым браком женится на двадцатилетней девушке. Такое происходит не только в Голливуде, а повсюду, где есть богатые старики и честолюбивые девицы. Когда я женился на Тижи, мне было двадцать, ей двадцать три. Сейчас ей почти восемьдесят. К счастью, здоровье у нее превосходное, я этому рад. Мы прожили вместе двадцать два года, но завести ребенка, моего старшего сына Марка; она согласилась только в тридцать девять. С Дениз я встретился в 1945 году, ей было двадцать пять, а мне - сорок два, разница возраста была немалой. Мы уже давно живем отдельно и много лет не виделись, я даже боюсь, что не узнаю ее на улице. Мне понадобилось дожить до начала седьмого десятка, чтобы узнать, что же такое на самом деле любовь. Не могу сказать, что меня как громом поразило, когда я встретил Терезу в кабинете одного издателя, но я смутно ощутил, что она сыграет важную роль в моей жизни. И не ошибся. Она сыграла самую важную роль: позволила мне познать любовь и сделала меня счастливым, разница нашего с нею возраста - двадцать три года. Но мы оба о ней забыли. Я надеюсь, что в этом не ошибаюсь.
- Для человека, знающего толк в женщинах, в массе женщин, такое признание очень необычно. Если последняя и есть для вас настоящая любовь, то как же она начинается?
- Как начинается? Я говорю ведь не о том, что в расхожих разговорах или плохих стихах именуют любовью. Я говорю о любви глубокой, как у нас, а не о той, что длится несколько лет, или даже двадцать два, но на самом деле не является истинной. Естественно, что наши отношения начались с быстрого вступления в интимную связь. Но еще долго, в течение месяцев, если не двух- трех первых лет, мы по- настоящему узнавали друг друга. Старательно избегали слова «любовь» и не говорили о нежности. Хотя именно нежность притягивала меня с первых минут к Терезе. Я всюду следовал за нею взглядом, мне чего- то недоставало, если она отсутствовала. Я пытаюсь найти определение нашей любви, хотя нет, это, скорее всего, просто любовь. И, видите, мне понадобилось так много лет, чтобы найти ее.
- И все же - что такое любовь?
- Любовь это - такое слияние двоих, при котором общение днем и, добавлю, даже ночью, происходит безмолвно, без слов. Могу сказать еще много, но вывод прост: наша любовь - это ежеминутный подарок. Нам вполне достаточно друг друга, мы живем в полном согласии, когда каждый час отмечен ощущением полноты жизни.
- С кем бы вы могли сравнить такую пару: вы и Тереза?
- Пожалуй, мы больше похожи на двух животных, чем на людей. Нам не нужно ни кино, ни театра, ни так называемых развлечений. Мы построили гнездо, нам в нем хорошо, мы счастливы вместе. Много ли бывает супружеских пар, способных быть рядом двадцать четыре часа в сутки, ничего друг от друга не таить, потому что нечего таить, и которым достаточно только взгляда, чтобы понять друг друга? Бывает, что один из нас открывает рот, чтобы что- то сказать, и видит, что второй тоже открыл рот, собираясь произнести то же самое...
- Раз уж мы говорим о женщинах - что вы думаете об иллюзиях, сопровождающих всю жизнь как женщин, так и мужчин?
- Иллюзии - великая вещь! Я не намерен лишать иллюзий многих молодых, зрелых или пожилых женщин. Но хотел бы посоветовать им быть разумнее, и, когда муж или любовник подносят им дорогой подарок, не принимать это как доказательство любви. Чуть ли не во все времена мужчина использовал свою женщину, как торговец витрину. Даря ей меха, драгоценности или что- то другое, он демонстрировал окружающим не свою подругу, а... свой успех. Часто - успех на социальной лестнице. Для этого люди покупают дорогие автомобили, хотя сами их плохо водят, покупают яхты, хотя не переносят морской качки... Есть и вовсе отвратительные мужчины. Был у меня известный приятель, Саша Гитри. Он привлек внимание Парижа не тем, что был талантлив, а своим отношением к дамам. У него было множество спутниц жизни, с одними он состоял в браке, с другими нет. И каждая красовалась в драгоценностях. Порывая с очередной подругой, он обязательно отнимал у нее подаренные драгоценности. Одна из них, возмутившись, подала на него в суд. Аргументы сторон были таковы: «он мне подарил ко дню рождения эти драгоценности, они принадлежат мне, и я не согласна с тем, что он отнимает их только потому, что больше меня не хочет». На что Саша отрезал: «Я тебе их не подарил, а предоставил в пользование. Пока ты была со мной, ты должна была великолепно выглядеть, чтобы на тебя оглядывались». Это была ужасная история, но одновременно это был и урок женщинам - иллюзии любви опасны хотя бы потому, что-то, что мы называем любовью часто - временное явление.
- Уж коли мы заговорили о старости, стоит коснуться и здоровья...
- Да, да, я читаю газеты и журналы и поражаюсь тому, как много там пишут о неизлечимых болезнях, о раке и других. Но популяризация медицины просто опасна, даже если ею занимаются известные медики. Любая газета, выходящая массовым тиражом, рассчитана на средне образованные слои населения, и когда такая газета печатает нечто недостаточно подтвержденное или проверенное, это граничите преступлением. Подумайте, в скольких тысячах людей заметки такого рода порождают как минимум тревогу? А сколько пишут о наследственности? А многие ли знают, от чего умерли их родители, деды или прадеды? Вот- еще один готовый повод для страха, а страх - верный путь к болезни. Вот почему я сегодня так возмущаюсь: статьи могут погасить в человеке радость жизни.
- Если она, конечно, была... Но если и была, то погасить ее не так легко, особенно у старых людей, опытных и знающих цену жизни и радости. Но вы правы насчет морального права печатать все, что угодно, тем более ради сенсации, преступно...
- Да, я за свободу информации и печати, но есть информация не для всех, ее нужно распространять только через специальные издания, не рассчитанные на массовую публику. Когда- то я поражался обилию газет, которые, как говорили, эксплуатируют кровь на первой полосе. Им каждый день требовалась новая кровавая драма, и чем бесчеловечнее, тем лучше. Я надеялся, что такая мода канет в вечность. А поскольку постоянно нужны трагедии, то людей стали отчаянно пугать еще и опасностью болезни.
- Ваша надежда оказалась несбыточной, наоборот, сегодня это все делается еще более грубо и жестоко по отношению к читателю. И теперь читатель развращен настолько, что уже не может жить без газетной и телевизионной крови, без детективов, и, кстати, без вашего комиссара Мегрэ...
- Мегрэ, Мегрэ...А ведь для многих я - лишь создатель Мегре, не больше, хотя для других Мегрэ - это всего лишь пятно на моей репутации романиста.
- Так кто же вы на самом деле?
- Думаю, что на самом деле я - дилетант. Я всегда им был. Причем, был дилетантом во всем. Я с детства был очень жаден к жизни, я хотел попробовать все! Это не была суетность, спешка, я действительно был одержим изведать все, что может человек. Для меня профессионалы - это водопроводчик или телефонист, способные устранить неисправность... В отличие от многих романистов, я не окончил университета, не стал бакалавром, не сидел в тюрьме. А главное, мне очень часто давали понять, что я дилетант, хотя я - почетный доктор пяти университетов. И они правы, я - на самом деле дилетант, я не сдавал никаких экзаменов, ничему особенно не учился, я провел всю жизнь, наблюдая за другими людьми. И даже сочинение романов не стало моей главной профессией. Я никогда не именовал себя писателем или литератором, в документах я писал «романист», что для меня является эквивалентом слова «ремесленник». А однажды в паспорте я написал «без профессии», в сущности, диктовать ежедневно десятилетиями свои мимолетные впечатления - разве это профессия? Я - частица людской массы. И не желаю, чтобы эстеты меня из нее вырывали. Я всего лишь человек. Человек как все! Надеюсь оставаться им до конца жизни, какие бы мнения обо мне ни высказывали так называемые интеллектуалы. Раньше, чтобы высказаться, я создавал придуманных героев, сейчас я, наконец, говорю от первого лица. Таким образом я избавляюсь от призраков. Я не хотел бы заново прожить ни одного года своей прошлой жизни. Если бы мне предложили снова стать тридцатилетним или сорокалетним, я бы с негодованием отказался. Это не значит, что я считаю, будто сейчас я лучше, чем тогда. Это значит, что я достиг какого- то равновесия и ни за что не хочу его нарушать, возвращаться в прошлые годы. Я постепенно добился собственной свободы.
- Я тоже не верю в возвращение в юность или детство, даже кратковременное, потому что ничего, кроме разочарования это, оказывается, не приносит, так что ностальгия по давнему это - больше иллюзия...
- В один из моих наездов в Париж одна знакомая задумала собрать несколько наших общих старых друзей. Я был рад повидаться с ними: ведь наша дружба начиналась еще тогда, когда мы все были бедны. В тот вечер я был потрясен, видя, как один из моих приятелей с трудом управляется со вставной челюстью. Два других приятеля страшно располнели и страдали от одышки. Но не это поразило меня больше всего. Да, одних из нас старость уже настигла, к другим подкрадывалась... Я был удивлен, когда то один, то другой приятель принимались рассказывать анекдоты и воспоминания, которые я слышал и в прежние годы сотни раз. Как это ужасно - скопить за жизнь несколько историй и носиться с ними до самой смерти.
- Позвольте спросить: видите ли вы некий предел возможностей нашего восприятия жизни, наших контактов с другими людьми ?
- Трудно сказать, знаю лишь то, что от того вечера, устроенного специально, чтобы дать мне возможность общения со старыми друзьями, у меня осталось очень горькое ощущение. Если те, кто считались ранее самыми умными и остроумными, помнят лишь несколько набивших оскомину историй, то что говорить о простых смертных? Но если быть честным до конца, то жизнь каждого человека складывается из нескольких редкостных воспоминаний, которыми мы живем и без конца повторяем...
- Можно сказать, что в вашей жизни было два главных занятия: литература и женщины. А было ли у вас какое- то хобби? Или на него не оставалось временив
- Почему же не оставалось, ведь хобби - это самое любимое занятие, к нему мы убегаем, когда устаем от того, что считается главными делами. У меня всю жизнь было одно и то же хобби - человек. Я имею в виду познание человека. Это увлечение заставляло меня так много колесить по свету, жить среди разных людей. Иногда мне нужно было познать какого- то человека до мельчайших подробностей, и я его изучал... Я хотел знать о нем все, чтобы понять, почему он в результате стал именно таким - то ли бесцветным, то ли ярким, то ли самоупоенным... Важным показателем для меня служил неудачный брак, объяснявшийся чаще всего превосходством одного над другим. Жизнь научила меня важной и внешне примитивной истине: человек остается человеком, что бы он о себе ни мнил и кем бы ни стал. Жаль, что мало кто это понимает и признает. Я научился видеть слабости других людей. И знаете, если углубиться в историю, окажется, что именно из-за нашей всеобщей слабости люди начали придумывать героев, сказочных, романтических. Человеку нужно было с кем- то себя отождествлять, поверить, что и он может стать таким же героем. Хотя чаще всего мечты так и оставались мечтами, а сказки сказками. Жаль, что глаза человека чаще всего говорят о разочаровании. Не потому ли у нас много психиатров и так много пациентов?! Ни дорогие туфли, ни сверкающие кольца успокоить по- настоящему не могут. Ненадолго обмануть время - вот самое большое, на что они способны. Каждый день и час случаются драмы. Я уверен, что большинство из них - семейные, хотя нам пытаются представить семью как некий идеал, на котором все держится. У этих драм не всегда бывает кровавый исход, множество драм остается глухими, не взорвавшимися. Но это до поры, до времени. Человеку не легче, если он годами прячет в иллюзии свою драму, да и драмы от этого не становятся менее жестокими.
- Каким же Вы видите в целом человечество? В каком образе?
- Мне кажется, что человечество похоже на огромную колбасу, разрезанную на тонкие ломтики. Каждый ломтик считает себя лучшей больше другого. И всячески старается продемонстрировать свое превосходство. В жизни я встречался с десятками тысяч таких, «колбасных» людей. Однако, по концам колбасы есть кусочки, статус которых отличен от статуса остальных, основных ломтиков. С одной стороны это дети, с другой старики. И так мы живем - от одного конца к другому. Средняя часть колбасы весьма обыкновенна. Для одних жизнь состоит в том, чтобы любой ценой заработать семье на хлеб, для других - чтобы влезть на крышу автомобиля и благословлять толпу у Триумфальной арки. Что же определяет судьбу одних и и других, что создает пропасть между ними? На этот вопрос либо нет ответа, либо есть миллионы ответов, для каждого разные. Вот это и есть жизнь, это и есть человек.
- Насколько велика разница в вашем внутреннем состоянии - раньше и сейчас, когда вы писали романы и теперь, когда, наконец, можете задуматься над жизнью без суеты?
- О, эта разница огромна. Мне кажется, что я всю жизнь убегал от самого себя. Как только ситуация, любая ситуация, становилась для меня невыносимой, я бежал все равно куда, не думая о том, что и кого оставляю, даже не оглянувшись. Поэтому мне иногда кажется, что у меня нет прошлого. Да, я прожил долгую жизнь, я пытался вести разные образы жизни, но фактически ни один не мог удержать меня на месте.
- Кто же кого отторгал, Вы - свое окружение или оно Вас?
- Не знаю, я порывал с временным прошлым ради чего- то нового, я убеждал себя, что это и есть новая жизнь, и это сознание теплилось во мне до того момента, когда я понимал, что заблуждаюсь в очередной раз.
- Может быть Вам нравилось все время менять жизнь, как будто вы меняли сюжеты своих романов?
- Возможно. Когда я был действующим романистом, я, кажется, не отдавал себе отчета в том, что происходит во мне. Иначе говоря, я не жил. Наверное, поняв это, сейчас я стал слишком жадным до жизни, жадным к уходящему времени, к малейшим изменениям в природе и во мне. Моя внутренняя жизнь стала более цельной, но и более непредсказуемой. Для того, чтобы осмыслить происходящее с другими, с человечеством, по- моему, нужно быть совсем свободным от забот.
- Что Вы можете пожелать сейчас самому себе?
- Самое главное - прожить остальные дни в полном покое - я имею в виду покой сознания.
- А будущее? Каким вы его видите?
- В будущем я хотел бы видеть прогресс. Но подлинный прогресс может быть только в гармонии человека с его окружением. Где вы видели такую гармонию? Ее сейчас просто нет. Достаточно включить телевизор или радио, чтобы убедиться в этом. Никто - ни экономисты, ни религиозные деятели, ни люди, высокопарно именующие себя футурологами, не способны обрести гармонии. Нет, я не пессимист. Люди разделились надвое: одни - ярые приверженцы традиций, другие еще яростнее, свирепо привержены наживе. Какая уж тут гармония?! Послать людей на Луну, по-моему, меньший прогресс, чем настоящее, спокойное счастье в душе одного человека. Слову «душа» я не придаю никакого религиозного смысла, оно для меня - только символ психического равновесия. Но как его обрести массе людей? На этот вопрос не дали ответ никакие правители, никакие философии, никакие религии.
- А может быть ответ прост: никто не может быть счастлив в большом «коллективе», нужно искать покой души и гармонию только в себе...
- Скорее всего, именно так!