Цыганская шаль

(Страшный рассказ)

История сия началась безоблачным летним утром.
- А это еще что такое? – Аполлон Васильевич оседлал нос дужкой пенсне и указал перстом на раскидистые вязы, под сенью которых вольготно расположился цыганский табор.
Разноцветные кибитки, костер, стреноженный конь и ватага чумазых детей нарушали гармонию естественной красоты речного берега.
- А это, барин, цыгане, - объяснил непонятливому седоку кучер Кузьма. – Ваш покойный дядюшка, равно как и отец его, и дед, разрешали табору стоять бивуаком. Вреда от них никакого, воровством не промышляют, а поют божественно.
- Запретить! Сегодня же выгнать, чтобы духу их больше не было! – раскипятился Аполлон Васильевич. – Я вам порядки наведу!..
Кузьмич покосился на сердитого барина и привычно склонил голову. Понятное дело: новая метла. Коляска покатила дальше, Аполлон Васильевич успокоился и с удовольствием разглядывал угодья нежданного подарка судьбы. Именьице в Калужской губернии обрушилось ему по завещанию внезапно почившего дальнего родственника, о существовании которого он и не подозревал.
Солнце уж перевалило зенит, и счастливый помещик вспомнил об обеде.
- Кузьмич, поворачивай к дому! – тронул он кучера хлыстиком.
Лошадка послушно свернула в боковую аллею, и экипаж обступили старые березы.
- Стой! – внезапно скомандовал барин.
Кузьмич натянул поводья, коляска замерла. И тут из-за берез на дорогу скользнула цыганка. Аполлон Васильевич аж задохнулся от нахлынувших чувств и расстегнул ворот толстовки. Девушка была чудо как хороша. Тонкий стан, высокая грудь и печальные глаза на лице богини. Цыганка на мгновение застыла, поправила шаль на плечах и скрылась среди деревьев.
- Это кто ж такая будет? - просипел он внезапно охрипшим голосом.
- А это, сдается мне, дочка цыганского барона, главаря, по-нашему, - усмехнулся в бороду Кузьмич. – Хороша-а...
- Ты на дорогу смотри, - буркнул барин и весь обратный путь предавался размышлениям.
В своем кабинете Аполлон Васильевич достал из тайника личный дневник, содержавший важные мысли, например: «Проиграл помещику С. 80 рублей ассигнациями. Жалко», или: «С утра мучила изжога. Мятные лепешки – гадость», или: «Опять поругался с Т. Черт дернул меня на ней жениться (и несколько французских выражений с избытком восклицательных знаков)». На чистой странице он записал строки, явившиеся ему в березовой роще:

«Заря окрасила Восток,
Туман дремал.
Гитары табора молчали.
Вуалью плыл костра дымок,
И слез удушливый комок
Мешал дышать: цыганка пела о печали»

Распоряжение о выселении табора Аполлон Васильевич отменил.
С тех пор барин сделался неспокоен, часто отвечал невпопад, забросил писать мемуары и все больше ходил на охоту, но дичи не приносил. Жена его, Татьяна Никитична, очень печалилась, видя в супруге томление, и всеми силами старалась отвлечь его от тревожных мыслей. Думалось ей, что природа нервности супруга проистекает от финансовых затруднений и затянувшегося судебного процесса с неким клеветником, не будем упоминать его имени.
Читатель же наверняка догадался, что лихорадка, мучившая Аполлона Васильевича, имела в своей основе любовный микроб. Да, несчастный помещик влюбился на старости лет в особу низкого социального происхождения, необразованную, но чертовски соблазнительную. К сожалению, любовь барина оставалась безответной. Отвечать было некому. Цыганка из табора пропала.
Напрасно Аполлон Васильевич одаривал барона табаком и лучшими винами из погреба, напрасно познакомился со всем табором и терпел крики чумазых детей. На его осторожные вопросы о молодой красавице цыгане разводили руками и пожимали плечами, мол, такой девушки среди нас нет и никогда не было. Кузьмич чесал бороду, сетовал на худую память и уверял, что никакой цыганки не помнит. Помещик не знал уж, что и думать, стало ему казаться, будто он тронулся умом.
А через месяц случилась нежданная встреча. В тот день Аполлон Васильевич уже по привычке надел охотничьи сапоги, снарядился патронташем, ягдташем, ружьишко прихватил и отправился бродить по угодьям имения. Вскоре набежали тучи, бабахнул гром и полило, как из ведра. Барин, кляня на чем свет стоит свою неугомонность и мечтая о теплом халате, спрятался от дождя под навес, где крестьяне пережидали непогоду во время покоса.
Помещик удобно расположился на сене, достал из ягдташа припасы и откусил хороший кусок жареной пулярки. Странная мелодия заставила его застыть с набитым ртом. Почудилось ему, будто колокольцы звенят. Аполлон Васильевич суетливо достал пенсне, водрузил его на нос и взглянул в сторону божественной музыки.
- Матерь Божья! – ахнул он, и кусок пулярки выпал изо рта.
Под навесом стояла вымокшая до нитки цыганка. Она тяжело дышала, как после хорошей пробежки. Мокрые юбки облепляли ее стройный стан, густые локоны разметались по плечам, а грудь вздымалась под цветастой шалью. От растерянности Аполлон Васильевич совершил глупейший поступок: вынул из кармана ассигнацию и протянул девушке. Цыганка некоторое время раздумывала, потом взяла бумажку, спрятала ее в смелый вырез платья и повернула мужскую руку ладонью вверх.
- Ай, барин, - сказала она певучим голосом. – Сердце твое тоскует, душа томится от семейных оков. Жена твоя ворожит по ночам, извести тебя хочет. Дам тебе амулет: воду и огонь.
Цыганка оттолкнула его руку и выбежала из-под навеса под редкие капли иссякшей грозы. Аполлон Васильевич еще некоторое время пребывал в прострации, а когда пришел в себя, обнаружил на ладони пуговицу. Простую пуговицу из перламутра, из тех, какие пришивают на исподнее белье или наволочки.
Барин долго ломал голову над значением слов гадалки, ничего не понял, но весь ужин не спускал настороженного взгляда с жены. Татьяна Никитична, по-своему истолковав его взгляд, кокетливо поводила заплывшими жиром глазками и, улучив минуту, когда прислуги не было рядом, шепнула, что дверь ее спальни нынче будет открыта.
Под утро, утомленный привычными семейными ласками, Аполлон Васильевич записал в своем дневнике:

«Цыганка золото взяла и точно в душу заглянула:
«Чтоб Ада пламень погасить, плесни водой».
Грозой пахнуло.
Глухой раскат. Деревьев стон.
Во тьме не видно уж ладонь.
Вот шаль шуршит, монистов звон:
«Чтоб Рай поджечь, зажги огонь».

Промокшие во время грозы ноги вызвали озноб. Аполлон Васильевич занемог и недели две пролежал в бреду и горячке. Мучили его видения, будто супруга его превратилась в ведьму, колдует на кладбище, летает на помеле и замышляет против него смертоубийство. Когда же жар спал и болезнь отступила, уловил барин вокруг своего ослабевшего тела некий астрал глумливого хихиканья со стороны прислуги и еле сдерживаемой ярости, исходившей от жены.
Момент окончательного выздоровления помещик ожидал с опаской. И не напрасно. Улучив подходящую минуту, Татьяна Никитична устроила ему беспардонную сцену. Барыня топала ногами, визжала, рвала на кусочки его любимый шелковый галстук, падала в обморок, била саксонский фарфор, флаконами пила капли от нервов и плевалась словами: «Ах, значит, я – ведьма?! Летаю на помеле?! Колдую на кладбище?!» А уж когда она достала из корсета перламутровую пуговицу и продемонстрировала пухлый кулак прямо у него под носом, уличенный супруг совсем сник. Цыганский табор срочно покинул поместье.
С тех пор Аполлон Васильевич стал смирен, на охоту более не ходил, увлекся местным фольклором, которым потчевал его Кузьмич. Особенно полюбились ему местные легенды о кладе, будто бы зарытом в Березовой роще имения во времена Стеньки Разина. Он несколько раз намеревался копнуть лопатой среди берез, но суровый взгляд дражайшей половины пригвождал его к дивану.
Чтобы супруг совсем не заскучал, прозорливая Татьяна Никитична стала усердно возить его по соседям с визитами и принимать у себя местное общество. Особенно сдружились они с помещиком, чьи земли граничили с их имением. Звали его Савелием Петровичем, был он человеком приятной наружности, довольно молодым, интеллигентным, хлебосольным и дружелюбным, выказывал соседке учтивейшее почтение, целовал ручки и заглядывал в глазки со значением, а потому пользовался с ее стороны особой благосклонностью. Аполлон Васильевич с удовольствием вистовал против соседа, проигрывая по маленькой, обсуждал виды на урожай озимых, влегкую спорил о поэзии, с усмешкой наблюдал за кокетством своей жены и от нечего делать прикидывал, за каким интересом Савелий Петрович холостякует в провинции, а не блистает умом и манерами в литературных салонах Петербурга.
Время текло неторопливой рекой. Уж первые листья пожелтели, и полетели паутины, предвещая ясную осень и морозную зиму. В один из прелестных вечеров бабьего лета Савелий Петрович пригласил к себе небольшое общество окрестных помещиков. Как обычно, вкусно поужинали, а на десерт хозяин предложил сюрприз. Все вышли в парк, дамы заняли кресла, а мужчины расположились за их куафюрами с рюмками. Бабы в ярких сарафанах пели итальянские кантаты. Дамы ахали и несильно аплодировали веерами. Кавалеры налегали на коньяк и херес.
Аполлон Васильевич несколько затосковал по причине вынужденной трезвости и вдруг узрел между яблонями знакомый силуэт. Опасливо оглянувшись на супругу, он боком двинулся к цыганке, а та заметила его и легкой ланью скользнула в деревья. Сердце в уже немолодой груди зачастило, кровь быстрее заструилась по жилам, и влюбленный помещик во всю прыть кинулся вслед за таинственной прелестницей.
Перевел он дыхание возле флигеля. Цыганка внезапно остановилась, Аполлон Васильевич же по физическим законам продолжил движение и, сам того не ожидая, налетел на девушку. Они повалились в траву.
- Ай, барин, - вскрикнула лесная нимфа. – Да пусти же! Волосы больно!
Но Аполлон Васильевич никак не мог сдвинуться с места, выпустить из-под локтя роскошные локоны и вынуть нос из пикантной ложбинки.
- Ай, барин, - рассмеялась цыганка грудным смехом. – Совсем тебя жена заколдовала. Стал ты послушным рабом. Хочешь свободы – избавься от ведьмы. Вот, возьми амулет.
Гадалка поцеловала его в лысину, ужом выскользнула из-под обомлевшего Аполлона Васильевича и растворилась в сумерках.
Татьяна Никитична обнаружила своего благоверного возле буфета с графинами. Тот поглощал рюмку за рюмкой и выглядел престранно: галстук сбился на сторону, венчик волос растрепался, а белые панталоны были вымазаны зелеными соками трав.
- Я же велела тебе не пить! – шипела супруга по дороге домой, но Аполлон Васильевич пьяно мычал и блаженно улыбался, за щекой он прятал амулет: серебряное колечко.
В тайном дневнике появилась новая запись:

«Любви полуночный угар.
Цыганка разум полонила.
Скользнула шаль к моим ногам.
Изгиб бедра, дыханья жар.
Бессвязный лепет наслажденья.
И Дьявол преподносит в дар
Безумный план:
«Жену убей без сожаленья»

Поутру Аполлон Васильевич без единой гримасы выслушал упреки Татьяны Никитичны, обрел душевное равновесие и даже изъявил желание навестить аптекаря и обновить запас капель от нервов. Барыня заподозрила неладное, но тщательная слежка и обыск кабинета ничего не дали.
В поместье наступили спокойные времена. Супруги зажили мирной жизнью, наслаждаясь осенним бездельем. Аполлон Васильевич корпел над рукописью о суевериях крестьян Калужской губернии, которые ему наговаривал Кузьмич, и даже загорелся прожектом послать труд в Географическое общество. Частенько их навещал сосед Савелий Петрович вместе с кузиной своей, столичной девицей неопределенного возраста, которая злоупотребляла белилами и говорила только по-французски.
Татьяна Никитична отчего-то робела перед кузиной, стеснялась своего произношения и раз по пять задавала той одни и те же вопросы: какой длины перчатки нынче носят в столице? чем за границей лечат нервы? правда ли, что Его Императорское Величество любит собак? надолго ли заглянули в нашу глушь?
Кузина морщила носик от назойливого любопытства помещицы и подробно отвечала на ее жадные расспросы о жизни аристократов. Аполлон Васильевич курил кальян, неторопливо рассуждал о суевериях калужских крестьян и никак не мог отделаться от странного ощущения, будто терпкие духи кузины ему удивительно знакомы. Однако уточнять не решался, памятуя неловкость ситуации, в которую угодил после концерта итальянских кантат. Перед тем как напиться в буфетной мецената, он тихонько увлек Савелия Петровича в сторону и, лукаво блестя близорукими глазами, произнес:
- А вы, дорогой сосед, оказывается, вольтерьянец и карбонарий: такую красавицу от нас прятать!
- Какую красавицу? – внимательно посмотрел на него молодой помещик.
- Цыганку! – хохотнул Аполлон Васильевич.
Савелий Петрович с жалостью оглядел его растрепанный костюм и почему-то заговорил о пользе лечения на водах.
Аполлон Васильевич все более томился неразрешимостью загадки, с трудом одолел толстенный том научной психиатрии и часто рассматривал в зеркале язык и изнанку нижних век. Образ таинственной цыганки преследовал его днем и ночью.
Между тем приближалась зима, и робкий снежок припорошил голые нивы. Аккурат на Иоанна Златоуста Татьяна Никитична и Аполлон Васильевич отстояли обедню и, пребывая в благодати, собрались домой к горячему самовару и ватрушкам, да заболталась барыня с попадьей, а супруг ее тем временем вышел на свежий воздух.
Смеркалось. Прихожане разъехались. На паперти сидел местный юродивый и машинально канючил подаяние. У кладбищенской ограды увидал барин легкую фигурку в овчинном полушубке и в яркой шали на голове, накрученной на бессарабский манер. Встрепенулся Аполлон Васильевич и юркнул вслед за коварной обольстительницей в калитку. Догнал ее у склепа с голенькими ангелами над входом. Обернулась цыганка, и зашлось сердце помещика от любви и страсти.
- Ах, чаровница, - пролепетал он, прижимая руки к груди. – Совсем истосковался. Почто мучаешь? Озолочу, в столицу увезу, в парчу одену!
- Ай, барин, - лукаво улыбнулась она. – Бедную девушку легко обидеть. Замуж возьмешь - твоей стану.
- Да женат я, женат, - в отчаянии воскликнул помещик и прихлопнул рот рукавицей, испугавшись своего громкого голоса.
- А ты избавься от жены, - заглянула цыганка в глаза Аполлона Васильевича, и тому почудилось, будто выжгла она у него на душе клеймо и нет ему спасения от колдовства. – Вот, держи.
Цыганка вложила ему в руку какой-то предмет и скрылась между могилами. Татьяна Никитична нашла своего благоверного возле семейной усыпальницы в странном оцепенении.
- Ну, что ты тут делаешь? – ворчала она, насильно увлекая его с кладбища. – Нашел, над кем горевать. Родственники твои покойные доброго слова не стоят, прости Господи. Кутилы, развратники и пьяницы. Попадья говорила, что рок над фамилией какой-то: помирают все мужчины от страстной любви к цыганкам.
Аполлон Васильевич супругу не слушал, его ладонь в рукавице сжимала маленький флакон яду.
Всю ночь промучился помещик. Знал, что иного выхода у него нет, что продал он душу Дьяволу, и супругу непременно убьет. Мучился Аполлон Васильевич оттого, что никак не мог выбрать орудие убийства. Яд его смущал по понятной причине: отравление сразу бросит тень на домочадцев, и в первую очередь на мужа. Барин выбирал между подушкой и топором, рассчитывая представить убийство как побочный результат ограбления.
Под утро супруг тихонько подкрался к жениной спальне, изо всех сил сжимая в руках большую пуховую подушку. Но как только он взялся за ручку двери, из комнаты раздался нечеловеческий, леденящий кровь женский крик. Аполлон Васильевич ввалился в комнату, безумно вращая глазами и подвывая от ужаса. Татьяна Никитична сидела в кровати белее мела, визжала на высокой ноте и указывала пальцем на распахнутое окно. Гардины колыхались от морозного ветерка.
В доме поднялся переполох, набежали девки из людской, шум, гам. Окно закрыли, у стены на снегу обнаружили следы ног, барыню отпаивали каплями от нервов. Аполлон Васильевич обмяк в кресле, прижимая к груди подушку.
- Аполлоша, - позвала Татьяна Никитична слабым голосом, когда дворовые угомонились и покинули покои. – Аполлоша, ты первый на зов явился, не испугался, от разбойника меня спас. Душа моя, по гроб жизни благодарна тебе... Подай капли сонные. Да не эти, а заграничные, которые кузина Савелия Петровича подарила.
Аполлон Васильевич послушно накапал в рюмочку заграничного снадобья и подал супруге, и только когда она выпила лекарство, он понял, что флакон кузины как две капли воды схож с тем, который вручила ему цыганка. Татьяна Никитична страшно захрипела, хватаясь руками за горло, закатила глаза и повалилась на подушки.
Судебный пристав и жандармы прибыли утром. Они без труда установили мотив, орудие убийства и самого преступника. Главной уликой послужили записи в дневнике, который легко обнаружили ушлые полицейские в ящике с чучелами летучих мышей, в особенности такие строки:

«Прими лекарство, милый друг,
- Накапал яду из флакона.
Вот пьет. В глазах на миг испуг,
И лик бледнеет, как икона».

Прожженный адвокат обещал Аполлону Васильевичу пожизненное заключение с возможной апелляцией, но тот суда не дождался. Удавился в камере. Вместо веревки арестант использовал цыганскую шаль. Откуда сей женский предмет взялся в камере, установить не удалось.
Поместье несчастных помещиков за бесценок выкупил сосед, Савелий Петрович. Цыгане в тех краях более не появлялись. Новый барин привез жену, будто бы бывшую актрису провинциального театра. Ходили слухи, что Савелий Петрович перекопал Березовую рощу в имении и нашел клад Стеньки Разина. Но о том автору доподлинно не известно, а посему - умолкаю.
Добавлю лишь, что в камере самоубийцы нашли клочок бумаги со стихами такого содержания:

«Сидел юродивый в снегу,
Держал клюку в руке корявой.
«Умрешь злой ночью ты, в пургу»,
- И сплюнул вслед слюной кровавой».

По странному стечению обстоятельств, Аполлон Васильевич покончил счеты с жизнью в ночь, когда на дворе бушевала пурга.

Ноябрь 2002 года