Глаза еще живых евреев...

Евреи обрабатывают землю, с мотыгами в руках и в непременных шляпах, – скоро они в эту землю лягут... Как это на еврейском, — мотыга?

 

Еврейские дети гонят домой стадо коз...

Вот интересно, на каком языке они подгоняли своих коз, на родном польском или на родном еврейском? Или уже на родном русском?

 

Коммивояжер, мужчина в возрасте, идущий с двумя тяжелыми чемоданами к станции железной дороги...

 

Да, конечно, они ближе к вечности, верящие своему Богу евреи, как никто из народов земли они были близки к Богу, ежедневно, ежечасно, ежесекундно, наверное, поэтому они не заметили грань, за которой начинался собственно Бог и кончалось земное пространство, и они незаметно ее переступили, дружно уйдя к своему Богу...

 

Это страшный альбом, он страшнее снимков Освенцима и печей Треблинки. Здесь, на его страницах они все еще живы, идут и бегут, сидят в своих лавках, и за своими машинками, швейными и переплетными, вот наклонился над набором печатник, а это букинист, это мойщик окон, и я не постигаю, как он переносил по улицам свою длиннющую лестницу, она не складная, а это мальчишка в хедере, в минуту перерыва занятий, он смеется, так весело и беззаботно. Лицо у него, есть народы в Европе, у которых во всю длинную жизнь их существования никогда не было и никогда не будет такого лица...

 

Все они через год-два сгорят в печах Аушвица и Треблинки

 

Эти снимки жалкой, забитой и униженной жизни. Но они полны очарования и пронизаны светом, потому что застенчивая улыбка ребенка это и есть весь смысл дарованной нам жизни.

 

* * *

Земля, на которой стояли эти еврейские столицы, города, штетлы... Где это?!

* * *

Там, в этом 1937, две девочки так и остановились, в удивлении, в радостном любопытстве. Их на самом деле нет в следующих годах, начиная с 1940-го года. Вообще нет.

 

Расскажи им сказку, — о лучшем, что знаешь сам, о любимом...

 

А что написано под снимком Варшава, то это и есть вся нацело история этой Варшавы, все, что могло счастливого и хорошего в ней случиться. Все хорошее, что было дано!...

 

Хедер на Волынской, дети на мостовой играют во что-то абсолютно неинтересное. Крахмальная улица — Молдаванка Варшавы. Здесь можно зайти в любую квартиру любого дома и предложить краденые вещи — купят. Улица узкая, с выступами, с жалким базаром у обочины тротуара.

 

Молдаванка Варшавы, Крахмальная улица... Такой плохой брусчатки у нас не было. Какие-то набросаны булыжники, криво-косо. Здание тяжелым углом, то ли горело оно прошедшие годы, то ли вымазали его грязью... Женщины остановились поговорить, и, можно не строить предположений о теме их разговора, такие они и сегодня, темы бесед двух встретившихся знакомых женщин.

 

Много он знал о Молдаванке, Илья Ильф. Это я там рос вот таким мальчишкой. И часто бегал босиком. И с обувью было — не напасешься, и полезно было летом побегать по теплой земле. И носки мои вот также спадали, как у этого справа. Тогда не была еще придумана на носки резинка.

 

Может быть, этот, в кепке, это я сам и есть. Что-то в памяти моей шевелится, шелестит, шуршит, как бы бумагой, на которой записались тогда слова, сказанные у этого канализационного люка.

 

* * *

Есть два способа разглядеть мироздание. Можно в трубу телескопа, радостно записывая открытие новой планеты. Но можно вот так, если, конечно, уметь. Просто глянуть вокруг, даже не поднимая голову, даже, наоборот, опустив глаза, даже и не к земле, но в ее сокровенную глубину, как делает сейчас вот этот мальчишка. И все понять, и увидеть эту самую планету, и показать ее, пойманную и посаженную за решетку, показать корешу, описав ее движение...

 

Можно увидеть и не увидеть.

 

Можно взглянуть и сказать, — проезжая часть улицы, поворот или перекресток, люк ливневый, неумытые мальчишки...

 

Можно присмотреться и сказать, — река, стремительно огибающая дома, светлая, серебряная, умытая, а на ней, на плоту, мальчишки, спасшиеся от гибельного наводнения...

 

Можно это назвать подмостками театра, сценой, у самой рампы, Там, позади, декорации, и нельзя сказать, чтобы удачные, слишком грузно и тяжело, слишком уж неподвижно, такое не задвинуть, в таком массиве не откроются двери, и не выбежит в белом платье радостная героиня, поведать, что у нее там произошло... А на переднем плане сцена из Шекспира или Марка Твена, конечно, Принц и Нищий, или может быть это не Шекспир, а кто-то иной, но равномерно знающий жизнь, и вот эти двое, как могильщики, а глубоко в подземелье, за решеткой, лежит череп Йорика, и один мальчишка говорит другому, что помнит его живым, и пересказывает его слова, не понимая, что говорит, по малолетству, — а мы, сидящие в зале, в партере, мы смеемся, и самим этим словам, и неразумению этих мальчишек... над собою самими.

 

Можно...

 

 Но понять правильно и правильно сказать, — это Космос, бескрайний, лишенный привычных оснований и ориентиров, и знак Близнецов, наклонившихся над нашей, пролетаемой вот сейчас, планетой, рассматривающих нас, землян, и что-то такое смешное ими увидено, — и они довольные улыбаются.

Значит, там, на земле, у нас, все сейчас хорошо!

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

* Roman Vishniac. “To give them light” (“Дать им свет”), 1993, Simon & Schuster. Роман Вишняк родился в 1897 году в состоятельной семье. Рос он в Москве. Юношей он получил в подарок микроскоп и фотокамеру и увлекся микрофотографией. Это определило его жизненный путь. После революции семья эмигрировала в Берлин. Здесь, будучи уже известным фотографом, он получил предложение от “Джойнта” выполнить серию фотографий о жизни евреев в штетлах и больших городах с высокой концентрацией евреев, — в “еврейских” столицах Восточной Европы. На протяжении четырех лет, от 1935 по 1939 год, он совершил ряд поездок со своей “лейкой” и сделал много бесценных фотографий того, что еще спустя год бесследно исчезло с лица земли, — восточноевропейского еврейства. На его фотографиях зафиксирована жизнь евреев на самом краю Катастрофы.

“Дать им свет?!” — этому совету последовали, и уже через год им дали много света, и света хватило всем, огненного, осветившего мир и нас в этом мире.

 

** За этими бессмертными образами маленьких обездоленных людей, созданными Чаплиным и Марсо, стоит еврейская нищета и обездоленность, и образы эти заворожили мир, стали понятными и близкими всем народам земли. Так почему же еврейские беды так и остались только еврейскими бедами?!

*** На многих снимках видно, как евреи, особенно пожилые, и хасиды, отворачиваются от снимающего объектива, они ощущали какой-то неведомый запрет. Такого правила нет в еврейских законах, но, видимо, это вытекало из суммы и ощущения всех остальных правил.

 

**** “Слезинка ребенка” Достоевского, это слезинка вполне определенного ребенка, — не еврейского, это вполне понятно из его писаний, но и не негритянского, и не монголоидного ребенка, так выглядит мир Достоевского, мир любви и спасения, и я уверен, доживи Достоевский до времен нацизма, они бы пришлись ему по душе. И когда Горький на первом съезде советских писателей сказал о Достоевском, что его идеи “легли в основу изуверской проповеди и практики фашизма”, он был полностью прав. 

 

Александр Дорошенко

“Еврейский камертон” (ежемесячное приложение к газете “Новости недели”)