Асфальтовый каток

Дела житейские

...Ну а посадили его за фарцу. За фарцу тогда много сажали.  Да не за банальные джинсы или там пласты с западной музыкой, а за фарцу интеллектуальную – за книжки. Джинсы или жвачка обернулись бы меньшим сроком, наверное: все-таки среди книжек не только Дрюон попадается, но и «Архипелаг ГУЛАГ». Так что когда я встречала рассвет после школьного выпускного и по-юношески нахально прикидывала, не поехать ли мне, в самом деле, в столицу нашей Родины поступать во ВГИК, коренной москвич Иосифович обретался совсем недалеко от моих родных мест – в Сибири, в городе Бийске, заплеванном шелухой от семечек и обсиженном угрюмыми зеками от пыльного вокзала до библиотеки. Срок на зоне он тогда уже отсидел и досиживал на поселении. Крутил как раз роман с местной библиотекаршей. А с кем еще? При его-то страсти к печатному слову.
В отличие от прочей фарцы, в принципе мало сентиментальной, вполне циничной и ориентированной исключительно на личное обогащение, Иосифович книжки любил преданно и благоговейно. И бескорыстно, как ни парадоксально это звучит. Он не только торговал ими, но и читал все, что удавалось достать. А доставать он умел, потому что, несмотря на странную для «спекулянта» тягу к мировой литературе, ум имел практический и был, скорее, человеком математического склада. Я, кстати, давно замечала, что люди логичные и склонные к точным наукам зачастую любят и ценят литературу гораздо глубже и основательнее, чем легкомысленные гуманитарии. И эта их любовь дорогого стоит. Ну вот, представьте, что мотылек влюбился в бабочку – будет сплошное порхание, нежность и акварельные дни до скончания короткого лета. Что в этом трагичного и удивительного?.. А если в бабочку влюбился асфальтовый каток? Какой трепетной и осторожной будет его любовь, как он станет страшиться неловкого прикосновения нечаянно испортить что-нибудь в летучем существе! И лето уже закончилось, и той бабочки давно нет на свете, а любовь железного носорога никогда не пройдет, пока он жив. Потому что он основателен и твердо стоит на земле.
Впрочем, на асфальтовый каток и тем более на носорога Иосифович был совсем не похож. Красивый московский мальчик с характерными еврейскими глазами не вполне характерного зеленого цвета, в меру субтильный, в меру крепкий, закончивший английскую школу, как все приличные еврейские мальчики, ни разу в жизни не повысивший голоса, одетый довольно сумбурно, поскольку вырос без мамы и научить было некому... С асфальтовым катком его связывал разве что МАДИ, уже оконченный, слава Богу, ко времени посадки.
В Москве его ждали невеста Аделя, жгучая брюнетка, и еще одна, совершенно безбашенная девица, натуральная блондинка с Останкино, в которую были влюблены поочередно и скопом все самые красивые московские мальчики-мажоры и все молодые актеры театра и кино.
Иосифович – для своих просто Джозеф - мажором не был. Всего в жизни он добивался сам. В их кругу он мучительно стеснялся и молчал, когда плейбои с апломбом говорили глупости, изрекали банальности, цинично ругали советскую власть, на которой паразитировали вовсю вместе со своими «предками». Мотыльки спивались, торчали на какой-нибудь дряни, прыгали из окон... Они, в большинстве своем, плохо кончили. А он отсидел, но остался жив. Он был для них – так, фарца. Полезный человечек. Но бабочка-блондинка предпочла его. И ни разу не пожалела об этом. Она была далеко не дура, общалась не только с золотой молодежью, но и с академически образованными друзьями отца, однако осведомленность странного поклонника, не позволявшего даже в шутку приласкать и погладить его по голове, ее поражала. Недолюбленный в детстве мальчик Джозеф читал все на свете, его интеллект – когда он изредка решался им блеснуть – зашкаливал за все известные ей рамки, а ей, кроме секса, требовалось еще и поговорить. Впрочем, ему тоже.
...Он не особенно-то и верил в ее преданность. Он, в общем, ни в чью преданность не верил. Жгучая брюнетка Аделя выкрасилась в сливочно-желтый цвет, ударилась в мракобесие и стала работать ассистенткой Джуны. Джозеф методично собрал документы на выезд и отбыл в Америку. Безбашенная бабочка-блондинка наплевала на яркий круг поклонников, бросила красавца-мужа и помчалась следом.
- Я полгода сидела в Риме, а он даже не собирался меня забирать. Я себе на этих мраморных полах все половые принадлежности застудила, а он, понимаете ли, строил основы семейного общежития!..
Ну, да, он всегда был основателен до предела. Привезти ее в клоповник в Бруклине? В подвал? Ее, прозрачную неземную субстанцию в шифоновых тряпочках и облаке пышнейших волос, от запаха которых кружилась голова у каждого встречного-поперечного? Ее, нежную ведьмочку, бабочку-Маргариту, порхающее хрупкое нечто?..
И он с упорством железного носорога мостил им дорогу в светлое американское будущее.
В одном Джозеф немного просчитался: он решил, что богатый советский опыт позволит ему развернуться в торговле... ну, ладно, не книгами. Но – сувенирами, что ли. Однако таких прытких из бывших советских республик тут было - хоть бочками грузи. И без всяких интеллигентских рефлексий, что немаловажно. Необремененных, так сказать, грузом книжных истин и моральных категорий типа чести и совести. Так что молодой, но уже сильно умудренный жизнью Джозеф подумал пару вечеров, решил, что ему с ними не тягаться, и сделал ставку на американскую работу и свой диплом автодорожника. И не просчитался, как не просчитывался никогда... ну, почти никогда в жизни. Слава советской английской школе, слава лучшему в мире инженерному образованию, слава городу Бийску, закалившему покрепче римских каникул: Джозеф сделался американским профессионалом, крепко стоящим на асфальте со свежей дорожной разметкой.
Он сразу отмел Бруклин и снял квартиру в Нью-Джерси, маленькую, но вполне приличную, куда уже не стыдно было привезти томящуюся в итальянском плену Маргариту. И дальше они двинулись вместе, вдвоем: он, асфальтовым катком выстилающий перед ними путь, и она, летящая рядом в облаке немыслимых духов.
Вот только не надо думать, что безбашенная блондинка так и осталась прозрачной бабочкой, чей век – одно лето. Конечно, негоже лилиям прясть, но она многому научилась рядом с ним, - о, она оказалась как никто пригодна к существованию в домашнем раю: в их доме готовились только те блюда, которые любил он, и появлялись только те люди, которые не были ему в тягость. Впрочем, блондинка-бабочка постепенно примирила его, не слишком общительного от природы, с людьми, создав гостеприимный приют, в котором перебывали, кажется, все знаменитости, приезжающие на гастроли, все самобытные, талантливые, нетривиальные личности, на знакомства с которыми она была просто мастер. Ей всегда были интересны люди, круг ее контактов казался бесконечным, но единственный свет, на который она летела неизменно, был светом настольной лампы в его кабинете. Эта лампа освещала книжные полки, полки, полки - настоящие воинства книг, заполонивших пространство сначала в маленьком апартменте, потом в квартире побольше, потом в таунхаузе и, наконец, в большом светлом доме, где можно уже было наконец выделить комнату под библиотеку. Самое смешное, что именно тут, в библиотеке, каждый раз рвались ночевать все прибывающие из разных концов света гости, игнорируя гостевые спальни. А потому что именно она была самым любимым, самым уютным, теплым и красивым местом в их уютном, красивом и теплом доме. Вымечтанная библиотека, вожделенное хранилище, постоянно пополняющееся, в котором место нашлось и для Дрюона – а как же, - и для легендарного «Архипелага».
Джозеф каждый день встает в половине седьмого утра, пьет крепкий кофе и уезжает на работу. Он давно уже большой начальник, но до сих пор никогда не использует больничные дни и отгулы.
Он постоянно опекает старенького отца и мачеху, он привез и устроил в Америке мать своей Маргариты. Ему вечно звонят знакомые, полузнакомые, а также знакомые знакомых – просят совета и помощи. У него не голова, а филиал Академии наук. И он неизменно помогает, и пишет за них разные петиции, и одалживает деньги, и дает советы, которые всегда оказываются верными. Джозеф не отказывает никому. Его Маргариту это порой даже раздражает: она, хрупкая бабочка, растопырив крылья, изо всех сил оберегает покой своего повелителя. Иногда это у нее даже получается. Иногда – нет. Потому что он по-прежнему твердо стоит на земле и все так же молча стоит на своем.
...Мы знакомы, кажется, тысячу лет. Круг общения иммигрантов в Америке в момент переезда на другой континент резко сужается – особенно остро это проявлялось раньше, когда не было еще Интернета. В этом кругу время от времени возникают разные люди, потом они уходят, пропадают, и след их теряется. Появляются новые лица, которые тоже уходят... Редко-редко кто сохраняет связи, возникшие на заре, так сказать, новой жизни.  Но вот Джозеф и Маргарита остаются неизменными для нас, не слишком склонных заводить новых близких друзей, - как бы далеко мы ни забирались в своих поисках другого глобуса, мы всегда возвращаемся к этим книгам, к этому теплому свету лампы, к салату с пармезаном и сухариками («потому что Джозеф ест только такой салат!»), к неспешным разговорам о жизни, о литературе, о политике и экономике и беззлобным шуткам на тему асфальтового катка, у которого все всегда расписано на двадцать лет вперед и в закромах хранится всего нужного «по четыре, по шесть и по восемь». Всем этим нужным Джозеф неизменно делится  – и кажется, собирает-то только для того, чтобы поделиться. К материальному миру как основе существования он относится с уважением, но без трепета. Другое дело – книги.
Книги по-прежнему царят в этом доме. Они выползают из библиотеки и бесшумно разбредаются по всему этажу. Они размножаются и образуют популяции внизу, в бейсменте, и наверху, в комнатах хозяина и хозяйки. Они выглядывают из-под подушек, заполоняют столы и столики, оккупируют кухонный прилавок. Они все время читаются, пестрят закладками и разворачиваются на нужной странице сами. Они, когда-то подведшие хозяина под монастырь, остаются его неизменной любовью. Как бабочка, присевшая однажды на асфальтовый каток и навсегда завоевавшая его замкнутое сердце. Как бабочка-блондинка, бесстрашно и безбашенно полетевшая когда-то за моря-океаны.
Кстати, я не говорила?.. Джозеф совершенно не похож ни на какой асфальтовый каток. Бывший московский еврейский мальчик с не совсем характерными зелеными глазами, никогда в жизни не повысивший голоса, очень образованный, очень умный, очень много читавший и все прочитанное аккуратно расположивший в своей теперь уже начинающей седеть голове. Мягкий. Воспитанный. Упрямый. Занудливый. Очень добрый, очень порядочный и очень сильный. С виду и не скажешь – в меру субтильный, в меру крепкий, но при этом совершенно железный. Такие, я вас уверяю, редко встречаются.
...А посадили его – да, за фарцу. И ладно бы за джинсы, а то за книжки. Даже не смешно.