Памяти Виктории Беломлинской

Культура

Как в это поверить? Неужели я никогда больше не услышу в телефонной трубке глухой голос: «Наташка, привет. Ну как ты там?»
С Викой Беломлинской я познакомилась в юности. В Ленинграде. Как-то мы с ней были на каком-то балу в Академии художеств. Уходили поздно большой компанией. Остановили пустой автобус. Мы ехали по набережной Васильевского острова. Тяжелым темным лаком сверкала вода Невы, проплывали мимо знаменитые виды Петербурга, к красоте которых, даже объездив весь мир, привыкнуть невозможно. Стояли у разведенного Дворцового моста. Чтобы скоротать время, читали стихи.
Вика, похожая на Анну Маньяни и Лючию Бозе «в одном флаконе», – «Поэму Конца» Цветаевой и Ахматову, «штатник» Евгений Рейн в какой-то невообразимой шляпе «Барсалино» – Пастернака и что-то свое, Володя Герасимов, эрудит и большой любитель оперы, – Велимира Хлебникова, я – «Ландыши» Григория Левина, только что вышедшие в «Новом мире», и кого-то из Обереутов. Миша Беломлинский, студент Академии, делал наброски в своем вечном блокнотике. Живописец, писатель в будущем Виктор Голявкин мрачно смотрел в окно.
Да-да, все эти люди, «наш круг», интересовались поэзией, искусством, ходили в Публичку, зачитывались журналами 20-х – 30-х годов, листали иностранные монографии по искусству и были ужасными снобами.
«Продвинутая молодежь» тех лет... Как все это было давно! Бродский еще даже не написал своих знаменитых «Пилигримов».
Вика в молодости (и это осталось с ней навсегда) была очень теплым человеком. Она любила устраивать обеды, принимать гостей, необыкновенно готовила. Она, как бы сейчас сказали, отдавала предпочтение семейным ценностям и в то же время была страстной, одухотворенной, парящей над бытом артистической натурой. В ней каким-то необъяснимым, неожиданным образом сочетался суровый кодекс чести - чуть ли не самурая, всеобъемлющая любовь к людям, нежность-забота всемирной матери и вдохновение, любовь к импровизации, креативу. Она многим помогала, всегда была готова терпеливо выслушать, принимала участие... Была умна, остроумна, парадоксальна. Наверное, каждый чувствовал поток творческой энергии, исходивший от нее.
Викину суровую прозу не печатали в СССР. И не только потому, что время было такое, а еще и потому, как мне кажется, что и СССР, и нынешняя Россия – сугубо патриархальное общество. Вика была тем самым человеком, той женщиной, которая, не формулируя, в далекие 70-е отстаивала женское право на независимость, самостоятельность, созидание.
Она не была пафосной, любила людей, и те отвечали ей взаимностью.
Наташа Шарымова

Не может быть, ведь ты была всегда....
Полвека назад в Ленинграде мы заворачивали в книжный магазин на Литейном, чтобы посмотреть на одну из продавщиц, юную красавицу Вику Анцелович. Потом она стала женой моего друга художника Миши Беломлинского.
 Вика была вызовом соглашательству, равнодушию, энтропии. Она умела от души воздать хвалу тому, кто ее заслуживает, и устроить звонкий скандал негодяю; когда другие мямлили, она произносила красивый тост; она самозабвенно читала прекрасные стихи Бродского, Кушнера.
Несомненно романтическая натура, она писала неожиданно суровую реалистическую, граничащую с натурализмом прозу.
 Она прожила жизнь сполна и храбро встретила смерть.
Лев Лосев,
поэт, писатель, профессор

Трудно, невозможно писать о Вике в прошедшем времени. Совсем недавно мы говорили по телефону, и я собиралась в Нью-Йорк навестить ее...
 Мы знали Вику много-много лет. Помним ее молодой красавицей с загадочным взглядом темных глаз, тонким профилем и заразительным смехом. Наши дочери-ровесницы дружили в детстве, бывали друг у друга на днях рождения. Мы помним, как ездили вместе зимой на дюны в Солнечное кататься на лыжах, помним смеющуюся Вику на залитом мартовским солнцем льду Финского залива.
Мы очень ценили Вику - талантливого прозаика. Ее книги ”Роальд и Флора” и “Берег” смотрят на нас с книжной полки.
На одной из них надпись: “Люда и Витя! Дарю ее вам с той же любовью, с которой она писалась.”
Мы любили Вику за ее острый ум, горячий темперамент, независимые суждения, за бескомпромиссное чувство справедливости, за широту ее души и гостеприимство.
А в последний, самый тяжелый год ее жизни мы поражались мужеству, чувству собственного достоинства и героическому поведению, которое Иосиф Бродский называл “взять нотой выше.” Вика взяла эту очень высокую ноту, став примером для нас всех. Мы никогда ее не забудем.
 Людмила и Виктор
Штерн

ТЕОРИЯ КИТАЙСКОГО ЧАЙНИКА

Осенью 1993 года Виктория Беломлинская-Платова дала интервью газете «Новое русское слово», в котором – среди прочего – объясняла свою теорию литературного творчества:
«Как-то у меня появился старинный китайский чайник... На одном боку его нарисована картинка: на холмике под сосной лежит дама в кимоно. Красивая картинка и простая, можно сказать, банальная... Но по верху чайника и по краю крышки идёт сложнейший орнамент – тонкий, насыщенный необыкновенно. Переплетение каких-то фантастических тварей, рыб, медуз. Трудно поверить, что он создан человеком, а не машиной...
Как будто художник хотел сказать: видите, это делала не машина, а живой человек. Его рука устала и глаза устали. Но всё-таки он – Мастер. Я смотрела на этот чайник и мечтала так научиться писать рассказы...»
И она научилась. Но в Ленинграде 1960-70-х её ждала судьба, похожая на судьбы многих её сверстников, входивших в литературу в те годы: Иосифа Бродского, Якова Гордина, Владимира Гандельсмана, Рида Грачёва, Сергея Довлатова, Анатолия Наймана, Евгения Рейна, Генриха Шефа. Глухая стена непечатания. Их книги ждали публикации десять, пятнадцать, двадцать лет.
Только после эмиграции писательницы в 1989 году удалось её рассказам и повестям пробить дорогу к печатному станку. Я рад, что мне довелось принять участие в издании трёх её книг. Читатель, который откроет их сегодня, сможет убедиться, что Виктория Беломлинская сумела овладеть этим искусством: за внешне банальным рисунком создавать трепещущий и непредсказуемый мир человеческих страстей.
Игорь Ефимов

Вику я впервые увидела лет 15 назад. Возраста я не заметила - меня поразила её красота и королевская аура, которая вокруг неё витала. Она так вкусно курила – нога за ногу, с прямой спиной, отводя от губ изящные прямые пальцы с сигаретой, - и с таким смаком пила, и так остро шутила. У неё был глубокий, звучный, мелодичный голос. Низкий, слегка хрипловатый, чувственный голос. Его всегда было слышно. Хотя в основном Вика молчала.
 Говорила мало, очень коротко и объёмно. Когда она говорила, народ притихал. Мы встретились в большой интересной компании. Но там была Вика, поэтому я сразу перестала замечать компанию.
 Женщина с породистым точёным лицом и бездонными антрацитовыми очами смотрела на говорящих людей очень заинтересованным, прямым, внимательным взглядом... Я думаю, эти люди тоже переставали замечать компанию. И часто прекращали говорить красно, начинали излагать свои мысли проще и конкретнее. Мне при ней как-то стыдно становилось “занижать планку”, ляпать что-то непродуманное, выдавать эффектные фразы, прикрывающие недоношенные идеи...
К ней магнитило. Её хотелось рисовать.
Виктория Беломлинская-Платова - жена нашего друга Миши Беломлинского и мама моей любимой подруги Юльки. Лезть к Вике с комплиментами я не рискнула. Оттащила в сторонку Мишу и восторженно прошептала: “Мишенька, какая красивая у вас жена!” Миша подмигнул: “Она у меня не только красивая, но ещё и талантливая”.
 Совсем недавно из издательства “Эрмитаж” привезли авторские экземпляры Викиных книг, и её “Берег” меня пронзил. На всю глубину нутра и дальше, туда, где моей глубины не хватало. Больше всего меня потрясло то, что в её книгах не было автора. Автор отсутствовал. Стиль тоже как бы отсутствовал. В том смысле, что стиль прозрачен. Без выпендрёжа. Ничто не стоит между читателем и тем, что происходит на страницах её прозы. В Викиных повестях страшно весомо, на полную живут настоящие, реальные люди. Добрые и злые одновременно, святые и грешные - как это обычно и бывает. Попросила у Миши остальное: “Роальд и Флора” и “Неяркая жизнь Сани Корнилова”... Каждое слово - “как в пулю сажают вторую пулю”, ни одного лишнего. Каждый образ - живёт.
 В характере Вики напрочь отсутствовала слащавость. Дёгтя, вероятно, было больше, чем мёда. К себе строго, к другим - строго. К другим чуть мягче, чем к себе. К близким, наверное, строже - я подозреваю. Близким всегда тяжелее. Гениев с лёгким характером природа не производит. Было бы, ради чего тащить крест. Мне, чужой, очевиднее всего была Викина красота - внешняя и внутренняя.
Люди подобного масштаба редко рождаются. Безумно жаль, когда такие люди уходят. Но эти люди всегда оставляют богатый посев: картины, книги, детей, внуков, память. То есть как бы и не уходят, а вовсе даже остаются, в какой-то другой форме.
 “Умирая физически, человек не умирает соматически, если жил при жизни, а не был мёртв” - надпись с надгробия академика Мара. Лучше я придумать не могу. Потому что я всё ещё не в состоянии сделать из живой Вики Беломлинской некий абстрактный образ. Для меня она - на всю катушку живая, красивая, недосягаемая по высоте, со своей вечной сигаретой у рта.
Наталья Бертель,
писатель, художник

Меня иногда называют “Писательница Беломлинская”. Так никогда и не привыкну. На самом деле Писательница Беломлинская - моя мама.
- Что может написать эта красивая, обеспеченная мужем дамочка!
Вот эту фразу, сказанную редакторшей некоего московского издательства, я запомнила на всю жизнь. Было очень обидно за маму. Тогда, в тридцать с чем-то лет, мама была совсем еще с виду Бедная Девушка, и слово “дамочка” с ней категорически не вязалось. Писала она о нищих стариках, о матерях-одиночках, о военном детстве, голоде, дистрофии. В то время бытовала шутка: “Соцреализм - это конфликт хорошего с еще более прекрасным”. Ну а старый классический реализм - это всегда конфликт плохого с еще более кошмарным. Вот такую “тяжелую” русскую прозу и писала моя мать. Пыталась напечатать - безуспешно. Я помню, как в тогдашнем питерском прогрессивном журнале “Аврора” сняли уже сверстанный рассказ.
Прочтя его, читатель может подумать, что у нас все только и делают, что стоят в очередях!
Ну конечно,  кроме как из рассказа моей мамы о старухе-перекупщице читателю неоткуда было бы узнать о наличии очередей...
Постепенно сложился узкий круг поклонников и покровителей маминого творчества. Юрий Нагибин  долгие годы пытался пробить стену, воздвигнутую перед ней. Писал рекомендательные письма, упоминал маму в своих интервью. Все - впустую. У мамы хранятся письма от женщин-редакторш, о том, как”...не спала всю ночь, читала не отрываясь...”А потом “... к сожалению, наш главный... в наших планах... отдел культуры...”
- Да смените вы ему имя, этому вашему отцу из повести! Евреи, армяне - ну куда такое! А может в “Дружбу народов?
В “Дружбе народов” сказали, что армян принять согласны, а евреев принимают только на языке идиш и только от жителей республики Биробиджан. Вот такая незадача.
Действительно, поменять бы... А как поменяешь отца и мать?
Еще ее все время обвиняли в пессимизме. Ну да, мама у меня невезучая: вовремя вырваться из блокадного Ленинграда и заболеть дистрофией в относительно благополучной эвакуации – это конечно не каждый умудрится. А голодали, потому что дед так торопился посадить их в какой-то последний грузовик, что не дал собраться как следует. Вот и нечего было продавать. Вот и голодали - в тыловой Астрахани. Интересно, как это можно изменить собственное детство - выпирающие ребра, наголо обритую голову.
Наверное, с этой бритой головы началось ощущение, что она - урод. С этим она так и прожила до самой юности.
А дальше сказка о гадком утенке. Вдруг в одночасье выяснилось, что мама - красавица. Настоящая - точно такая, как показывают в итальянском кино. Туда, в сторону кино, она и направилась. Поступила в школу-студию МХАТа. Год проучилась с Высоцким на одном курсе. А потом при попытке перевестись в наш питерский Театральный как-то глупо вылетела - из-за несданного экзамена. Больше она никогда нигде не училась, и вот это отсутствие бумажки о высшем образовании тоже сыграло роковую роль в ее писательской судьбе.
Мама работала в типографии, потом продавщицей в книжном магазине. У красавиц, желающих честно трудиться, всегда есть еще два пути: если ноги от ушей - то в модели, а если покороче - то в натурщицы. Там, в натурщицах, мама познакомилась с отцом. Вышла замуж. Потом родилась я...
Писать мама начала после тридцати. Помню, когда мне было пятнадцать, в Коктебеле мы познакомились с Беллой Ахмадулиной. Белла, про которую все говорили, что она не замечает других женщин, а общается только с мужчинами, прочла мамину прозу и очень даже маму заметила, пришла в маленькую сторожку, которую мы снимали, специально высказать маме свое восхищение и пригласила нас в Волошинский дом – на свое чтение...
Мама писала “в стол”. Левые звали ее к себе, но она как огня боялась Гэбухи, говорила, что красивых женщин они с особенным усердием стараются на чем-нибудь подловить, чтобы, шантажируя, завербовать в стукачки и что лучше жить так, чтобы никогда вообще не попадать в поле зрения этой организации.
Писала “в стол” и давала конечно читать всем, кто ни попросит. Однажды пришла Писательница, Которую Печатали, взяла мамину рукопись. Через какое-то время вернула, мамина проза ей очень понравилась, особенно название одного из рассказов - “На златом крыльце сидели”. Прошел, кажется, год, и писательница выпустила сборник с таким названием. Взять у писательницы, которую не печатают, - нормально. А чего ж не взять то?
У мамы был псевдоним, еще с того раза, когда рассыпали верстку в “Авроре”. Тогда в том же номере шли рисунки моего отца, и редактор решил, что многовато в номере Беломлинских, и предложил взять какой-нибудь псевдоним. В то время у нас жил старый родительский друг Евгений Рейн. Зная мамину любовь к Андрею Платонову, он предложил псевдоним “Платонова”.
Нет - это уж слишком...
Ну тогда - “Платова”.
Так мама и стала “Виктория Платова”- году эдак в 1974-м. Под этим именем и вышел еще через пару лет ее единственный напечатанный рассказ “Дачница”.
Больше не печатали категорически. В какой-то момент мама попыталась поступить на Высшие сценарные курсы. И опять рекомендации ей написали такие люди, как, например, Александр Володин, любящий ее прозу, и ее приняли. А потом обнаружилось, что нет высшего образования, - и все, разговор окончен.
Когда наступила Свобода, начали печатать всех. Евреи вообще вошли в моду - наряду с эротикой и какой-нибудь там эзотерикой. Но только опять какие-то свои правила: все должно быть или уж совсем кроваво-разоблачительно, или же, наоборот, сексуально-жизнерадостно. Рынок есть рынок, выбор у него невелик - либо секс, либо ужастик. А вот так, как пишет мама – (просто по правде, “критический реализм” называется - старинная русская литературная забава), вышло, что опять не подходит. То есть это можно - но уже знаменитым, ранее прорвавшимся. А новенькие должны следовать жесткому диктату рынка.
Потом мы уехали в Америку. Там шла своя бурная русскоязычная литературная жизнь. У мамы вышли две книжки. Но она все равно оставалась аутсайдером.
В Америке мама работала сначала нянькой для стариков, а потом в организации, помогающей больным СПИДом, на складе, она сортировала вещи и собирала коллекции для продажи в дорогом “секонд-хэнде” этой организации. Там, в организации, помогали всяким оступившимся - вокруг мамы работали все сплошь отсидевшие в тюрьме. Еще инвалиды. Мама сама туда пришла и устроилась. Убедила парня, нанимавшего на работу, что ее, с ее английским, тоже можно смело считать за инвалида или за оступившуюся.
Там она и проработала почти десять лет. Потом они с отцом вышли на пенсию и поселились в настоящей американской деревне. Там у них небольшая русская колония, и мама выглядит вполне счастливой и умиротворенной. Наверное, она уже просто устала расстраиваться и ощущать обиду. И теперь обиду за нее ощущаю я.
Еще живя в Нью-Йорке , мама дважды оказалась номинирована на Букеровскую премию. Номинировали ее, неизвестную ни читателям, ни критикам, те самые немногие Понимающие. Одним из них был академик Всеволод Иванов. И оба раза ее проза оказывалась в букеровских шорт-листах. Во второй раз из России даже прислали премию - тысячу долларов. Узкий круг поклонников маминой прозы расширился. Я помню, в Нью-Йорке, на какой-то русской выставке, к маме подошел один из членов тогдашнего букеровского жюри - Сергей Юрский и долго-долго говорил о том, какая замечательная вещь ее повесть “Берег”.
Два года назад у мамы вышла ее первая российская книжка “С любовью, на память”. Они вышли одновременно, обе наши книжки - моя в Питере и мамина - в Москве. Я в это время была в Америке. Сразу приехала на Брайтон, в книжный магазин “Санкт-Петербург”, вижу - моей книжки нет, а мамина стоит на самом видном месте! Вот думаю, все-таки понимают! Говорю менеджеру: “У вас много экземпляров этой книги? Я несколько куплю. Это ведь моя мама!”
А менеджер отвечает: “Много. И все остальные книжки вашей мамы вон там лежат. Мы ведь заказываем всегда сразу все, что ваша мама пишет. Ее очень хорошо берут.” Я думаю, какие такие “другие книжки”? Смотрю, куда он показывает, и вижу детективы в ярких обложках “Виктория Платова”.
Потом все бесконечно спрашивали, почему мама скрывала, что пишет детективы. Брайтоновские старушки с гордостью повторяли: “Оказывается, Виктория Платова тоже “из наших”, а говорили - сибирячка, ну вот же ее автобиография вышла”. Самое смешное, что поклонницы детективщицы Платовой (все как одна) купили эту “автобиографию” и остались ею вполне довольны.
В России мама и та Виктория Платова почти не пересекаются, они лежат в разных отделах. Иногда даже в разных залах. Почему эта, еще одна Успешная Писательница решила взять мамин псевдоним - неизвестно. Откуда она его узнала, можно догадаться - на тех самых Высших сценарных курсах, куда маму не приняли, Наталья Рязанцева, еще одна мамина поклонница из Понимающих, долгие годы преподавала мамину прозу своим ученицам. Мама давно была уже в Америке, на складе, а мне рассказывала приехавшая туда Светлана Василенко: “ Мы росли на вещах твоей мамы”.
Вполне возможно среди них была и та, что нынче называется Виктория Платова. Нормально - человека нет. Он где-то далеко за морем. Хороший псевдоним плохо лежит - отчего не взять?
В общем, маме нужно было отступать обратно в Беломлинские...
Мамина книжка вышла в гробовой тишине. Для критиков мамы по-прежнему нет. Тем не менее в гробовой тишине весь тираж был раскуплен и прочитан.
И этого маленького тиража конечно же не хватает. Потому что мамин голос - пронзительный, трагический и никогда не фальшивый, он нужен. Такая проза - настоящая - никогда не выходит из моды.
Недавно я собрала мамину мемуарную прозу, ее уникальные воспоминания о Бродском, Довлатове, Нагибине, Галиче. Я придумала такую книгу “Семейный альбом” - мамина мемуарная проза, и наши с отцом рисунки, портреты этих людей, сделанные с натуры. В “Амфоре” и в “Лимбусе” мне сказали, что с такой вот мемуарной идеей надо идти в издательство “Х”. Я пришла, отдала все это некоей блеклой тетке и через некоторое время получила ответ: “Мы не можем печатать эту прозу по этическим соображениям”. Круг замкнулся.
Оказывается, там, в американской деревне, моя мама написала нечто оскорбляющее “этические соображения” - очередной литературной начальницы. Мама написала о мальчишке, которому изменила невеста, он мечется, режет вены, его успокаивают, утешают... Мама не виновата, что мальчишка этот - Иосиф Бродский - нобелевский лауреат. Это тоже не переделать, тот факт, что мой дед и отец Иосифа работали вместе в “Вечерке”, дружили. И мама с мальчиком Осей дружили с семнадцати лет.
Многое меняется вокруг, но что-то остается неизменным. Например, вот такие Церберы-Капо, стоящие на страже. Они по-прежнему стараются отгородить читателя от неугодных, неудобных им голосов. Не своих. Никому она не своя - моя мама...

Юлия Беломлинская