Защищая свою крутизну

Григорий Михайлович Поженян (1922-2005) родился 20 сентября 1922 года в Харькове. 1939-1945 гг. - служба в ВМФ СССР. Участник Великой Отечественной войны.

 

Окончил Литинститут им. М.Горького. Автор 30 книг стихов,50 песен, киносценариев.

 

Награды: ордена Красного Знамени, Красной Звезды (два), Отечественной войны Iстепени (два), Дружбы народов, “За заслуги перед Отечеством” IIIстепени, Лауреат Госпремии СССР, дважды лауреат Госпремии России.

 

Специально для “Секрета” написал и подготовил Борис ГЕЛЬМАН

 

 

 

В ночь, когда на Севастополь упали немецкие мины, старшина 1 статьи Григорий Поженян нес вахту на крейсере “Молотов”. А в августе 1941 - го он уже сражался с врагом в составе особого диверсионного отряда, который направили в помощь осажденной Одессе. Туда брали только добровольцев. Линия фронта проходила в 10-15 километрах от предместий города. Бойцов и население отрезали от питьевой воды. Диверсионный отряд разведчиков получил задание переправиться на берег Днестра к водокачке в поселке Беляевка и дать воду хоть на несколько часов.

 

Ситуацию морякам объяснил член Военного совета ЧФ вице-адмирал И.И.Азаров: “Вы спасете тысячи людей. Но обязан предупредить: пустит дымок котельная - и вы демаскируетесь. Рассчитывать придется только на себя”. Все 13 бойцов ушли в ночь. Воду город получил. Долго о разведчиках ничего не знали. Их всех посчитали погибшими.

 

После войны в Одессе на улице Пастера,37, установили мемориальную доску: “В цьому будинку пiд час оборони Одеси в 1941 р. мiстився загiн морякiв - розвiдникiв”. И перечислены тринадцать фамилий. Восьмая сверху: Поженян Григорий.

 

Только после войны Поженян узнал, что мать получила похоронку. Его, раненного в голову, несколько дней укрывала и выхаживала в сарае украинская женщина. Через много лет он написал сценарий кинофильма “Жажда” о событиях того времени.

 

Потом Григорий Поженян сражался в морской пехоте под Севастополем, воевал на Карельском фронте, вернулся на Черное море: десанты в Эльтиген, Керчь, Новороссийск. И по Дунаю дошел до Белграда. Мог ли он себя в чем-то упрекнуть? Вот очень характерные для поэта Поженяна строчки:

 

Тех, что погибли, считаю храбрее...

Может, осколки их были острее...

Может к ним пули летели быстрее?!

Дальше продвинулись, дольше горели.

Тех, что погибли, считаю храбрее.

 

О том, как воевал Поженян, можно судить по его боевым орденам и ранам. А вот что отметил в мемуарной “Исповеди сталиниста” писатель Иван Стаднюк: “Человека с более интересным - взрывным, бурным и целенаправленным - характером, я в своей жизни не встречал. Да и поэт он, в моем, даже нынешнем, понимании - один из крупнейших в советской литературе. Биография поэта тоже впечатляла: заслуженный морской офицер исключался из Литературного института за “политическую неблагонадежность”. Когда тогдашний ректор Литинститута Федор Гладков, объявляя ему приказ, воскликнул: “Чтоб вашей ноги здесь не было!”, Поженян ответил: “Уже нет здесь моих ног!” - И тут же в кабинете, стал на руки и так, вверх ногами, вышел из здания института на Гоголевский бульвар”.

 

Однажды Поженян позвал Стаднюка в гости к адмиралу Ф.С.Октябрьскому, которому принес новую книгу стихов. В разговоре Филипп Сергеевич поругивал Григория за былые вольности и, как пишет Стаднюк, пожаловался: “Более хулиганистого и рискованного офицера у себя на флотах я не встречал! Форменный бандит! Я его представил к званию Героя Советского Союза!.. Сделал это ещё до своего отъезда на Амурскую флотилию. А потом, в дни подготовки Эльтигенского десанта, он молча показал матросам как опустить за борт “малого охотника” вздремнувшего политработника! Поболтался бедняга за кормой, наглотался воды. И под всеобщий смех его вытащили.

 

На такую “шутку” последовала жалоба в Военный совет. Стали затевать трибунал. Но опомнились и ограничились тем, что отозвали представление к Герою...”.

 

- После войны, - вспоминал Григорий Михайлович, - я думал: и бои, и взорванные мосты, и дерзкие выходки навсегда позади, они позабудутся. Но оказалось, что самое значимое время прожито на войне. Никогда потом я не чувствовал себя так уверенно, не был так плотно и надежно прикрыт дружеской спиной и плечом, так остро осознавал, что нужен, что не одинок. Моя жизнь, как и многих других людей, делится на “ до войны” и “после войны”. Главное прожито на войне.

 

Война свела Григория Поженяна со многими достойными людьми. Что-то привлекло их в этом порывистом, крепко сбитом лейтенанте, прозванном Угольком. Степенный вице-адмирал Илья Ильич Азаров чутким сердцем уловил в рисковом разведчике не только бесстрашие и азарт, но и творческую одаренность. И все же Илья Ильич считал, что 22-летнему Григорию Поженяну с его боевыми навыками, командирским характером, умением вести за собой людей самой судьбой предназначена флотская стезя. И тогда Григорий спросил: “Вы мое личное дело посмотрели?” Из секретной части принесли серую папку. Адмирал приоткрыл обложку. Поженян знал запись на первой странице. Однажды ему её показала юная солдатка - секретчица, которую он оградил от “наездов” начальника. Григорий Михайлович запомнил особую пометку: “Внимание - сын врага народа” - крупно красным карандашом. И чуть пониже и помельче: “Мать-еврейка”.

 

Тогда И.И.Азаров нацелил Уголька на Литинститут: пусть уж пишет стихи. В одно время с другими фронтовиками Поженян пришел в поэзию. И они стали связными между теми, кому судьба даровала жизнь, и теми, кто навсегда остался на полях Великой Отечественной. До сих пор это лучшее поколение в русской поэзии.

 

При своем полемическом запале, образной, взрывной речи Поженян поставил бы на место многих оракулов. Но Григорий Михайлович - человек поступка. И в иные годы натерпелся лиха от власть предержащих.

 

Ещё в 1949 году в Литинституте Поженяну предложили осудить на собрании “космополита” - поэта Павла Антокольского. Моряк отказался. И вылетел из Литинститута и комсомола.

 

- Вопрос о том, что нужно человеку, - говорит Григорий Михайлович, - чтобы чувствовать себя человеком, - это вопрос о смысле жизни, о готовности принять свой удел достойно. Каждый решает его сам. Так определяется позиция. И суть в том, что её нужно порой отстаивать и любой ценой защищать. Требуется мужество, и не меньше, чем на войне.

 

“Защищая свою крутизну” - так называется одна из 30 поэтических книг Г.М.Поженяна, за которую он удостоился Государственной премии России. Григорий Поженян остался верным девизу “Отдай жизнь Отчизне, сердце - женщине, душу - Богу, честь оставь себе”. И таким он запомнится навсегда!

 

 

ВРЕМЯ ТАКОЕ БЫЛО...

 

В разгар перестройки газета “Советская культура” в 1988 году опубликовала письмо о собрании Московской писательской организации, на котором Бориса Пастернака исключили из Союза писателей после присуждения ему в октябре 1958 года Нобелевской премии по литературе. В читательском обращении содержался призыв к писателям о покаянии. Кто-то из литераторов (А.Вознесенский, Е.Евтушенко) высказал сожаление о тогдашней, 30-летней давности травли Б.Пастернака. Однако известный поэт Владимир Солоухин, беспощадно клеймивший Нобелевского лауреата: “...он нам не нужен!”, от своих давних утверждений не отказался.

 

Вот как расценил позицию своего однокурсника по Литинституту Григорий Поженян в бурной полемике 1988 года.

 

“Владимир Алексеевич! Зная вас свыше сорока лет, я ничуть не сомневаюсь в искренности признания, что вы “острого желания” отмываться, как-то никогда не испытывали”. Уж лучше бы покаялись. Ан нет, решили все же обвинить всех других.

 

А Сергей Сергеевич Смирнов вечно маялся и много раз при встречах со мной, особенно в застолье - казнился, не скрывая, что стыдится за содеянное. Мучил грех и Бориса Слуцкого. Врачи подозревали, что его выступление на том собрании стало причиной его неизлечимой душевной болезни.

 

Мы живем давно и знаем, как этот злополучный список обсуждался, обмусоливался. Утверждались надежные, управляемые люди. На одних действовал могучий партийно-административный гипноз, на других - страх перед возможным крушением деловых жатв. Некоторые просто выслуживались.

 

И все-таки можно было отказаться, отвертеться, увильнуть, заболеть, наконец...

 

Каифа менее грешен, чем Пилат Понтийский, говорите вы?! Вы свидетелей обвиняете как главных преступников. Но преступник и молчаливый свидетель все-таки не равны, Владимир Алексеевич. Та - 1958 года - трибуна и тот зал были особенные. Зря вы обвиняете своих товарищей по перу в трусости. “Почему - ни шороха? Ни возгласа? Почему промолчали? Пятьсот трусов? Жуть!” пишите вы с озлоблением.

 

Полно вам притворяться несмышленышем! Многих сидящих - наиболее талантливых - нашими же руками распинали. Кто же им дал бы слово?

 

Не правы вы и насчет “нечистой силы” искусства ХХ в. Не в разрушении и распаде его сила, а в милосердии и прославлении подвига, в жертвенности ради других.

 

Так было на войне, на которой вы, мой ровесник, не были. Вы служили в охране Кремля и гордились тем, что стояли с автоматом у дверей, из которых выходил Сталин.

 

Вы хорошо знали мою биографию. Я пришел с войны, был разведчиком, долгое время считался погибшим. Вы гостили в моем доме, когда вернулась с войны мать - хирург фронтового госпиталя с орденом Красной Звезды, получившая извещение о моей смерти. Помните тот литинститутский полдень 1949 г., когда вам поручили выступить против нашего общего учителя Павла Григорьевича Антокольского?

 

Я был вместе с ним на Голгофе. Вы - вбивали гвозди. Я хорошо помню папку с моими стихами, высовывающуюся краешком из-под вашей подушки. (Мы жили в подвале Литинститута в одной комнате). Меня тогда исключили из института и из комсомола с формулировкой (цитирую дословно): “За пособничество в организации беспринципной групповщины на семинаре бывшего руководителя, ныне разоблаченного космополита Антокольского”.

 

Я уехал работать котельщиком на калининградские верфи растерянным. Ещё молодой, только что вернувшийся с войны, не мог понять причин “дружеского предательства”. А потом на очереди был наш общий друг- Владимир Тендряков. Он рассказывал мне, как, смеясь и улыбаясь, чуть ли не в обнимку, вы вошли на партсобрание в редакции “Огонька”, где обсуждалось его персональное дело”. Вы первый “понесли” его, безжалостно и четко. Он был так потрясен, что до конца жизни не подавал вам руки.

 

Вы хотели объясниться начистоту. Публично. Итак (вы любите это словечко), не случайно обратились к вам с просьбой выступить и тогда, в сорок девятом, и потом - в пятьдесят восьмом. Не случайно пытаетесь, да, да, уравнять топор, взметнувшийся над плахой, и ошеломленную безмолвием толпу...”

 

И так было всегда: Поженян рубил наотмашь. Не гнулся, не просил, не преклонялся.                          

 

 

ДЕД АРАМ И БАБКА ХАНА

Из устных рассказов Григория Поженяна

 

Надо не ждать любви, а самому любить. И тогда все будет в порядке с дружбой. Тех, кого хотим видеть, с кем хотим встречаться, мы должны любить еще больше. И радоваться им бесконечно. И находить в них бесконечное количество достоинств.

 

Мой дед по отцу - Арам  - почти не говорил по-русски. Он приехал однажды в Харьков, где мы жили и где отец был директором знаменитого ХТЗ. Не просто погостить, посмотреть внука. Он приехал разобраться. Он хотел понять, почему его сын, такой умный человек, женился на еврейке. Но мою маму он видел только мельком. Она была потрясающим врачом, и в самые метельные вечера ходила на вызовы знакомых и незнакомых людей. С войны она вернулась майором медицинской службы с орденом Красной звезды. А тогда, до войны, она еще занималась наукой и дома появлялась поздним вечером.

 

И крупному, с виду суровому деду досталась бабка. Еврейская бабка! Хана Зисель Рувиновна! Меня она дико любила, но никак не могла приучить обращаться с посудой. И когда я брал ее кошерную ложку, она кричала: “Пусти мне кровь, Вера Чемеричка!”. Наверное, Чемеричкой звали какую-то отпетую разбойницу.

 

Бабка была такая маленькая, хрупкая, добрая. Мы ее очень оберегали. Она постоянно читала Тору, и оттуда она знала все ответы. Целыми днями дед Арам и бабка Хана оставались одни в большой квартире. Они совсем не разговаривали, но у них нашлось одно общее занятие: домино.

 

Потом я слышал, как дед прощался с отцом. “Не понимаю, - развел он огромные руки. - Кто говорит плохое о евреях? Какая чудная бабка! Мало того, что так замечательно готовит, так вкусно меня кормила и всегда проигрывала в домино, она еще все время молчала!”.

 

И дед понял, что она очень хороший человек. Они расстались большими друзьями.

 

 “Секрет”