“Овеянная Черноморским ветром...”
История далекая и близкая
Валентина ТЫРМОС, Яков ВЕРХОВСКИЙ
Продолжение.
КОНЕЦ “ВОРОНЬЕЙ СЛОБОДКИ”
Молодых поселили здесь же, на Прохоровской 11, благо места хватало и в самом доме, и в пристроенных к нему во дворе трехэтажных доходных флигелях.
Жили счастливо. Пошли дети: сначала дочери - Циля, Фаня и Аня, а потом и сынок, названный в честь деда Тандета - Милей.
И все бы хорошо. Но грянула революция - в 1920-м в Одессу вошли красные, и кончилась веселая жизнь Военного спуска, разгромили его, как “Воронью слободку”. Только перья летели из пуховых перин пани Барбары Заржицкой, да весенний ветер гнал по брусчатке мостовой обрывки полосатых балконных маркиз мадам Хаи Шварцер.
Кануло в пропасть имущество Мордехая Бошняка - все его магазины - и на Военном спуске, и на Александровском проспекте, и на Толкучем рынке. Самого Мордехая к тому времени, уже не было в живых, а взрослые сыновья его - Иосиф, Рафаил и Давид сразу же были арестованы и сгинули в “Доме на Маразлиевской”, где твердокаменные чекисты “выбивали” из бывших купцов и бывших домовладельцев сведения о якобы спрятанном ими золоте.
Слува осталась одна, без средств к существованию. Дом на Прохоровской национализировали, а ее с четырьмя детьми поселили во флигеле, в небольшой двухкомнатной квартирке на втором этаже. Теперь никто и не вспоминал, кому когда-то принадлежал этот дом. И только дворник Прокоша, много лет проработавший у Бошняков и исправно получавший на праздники свой рубль на водку, завидев Слуву, сдергивал с головы картуз и подобострастно кланялся.
И потянулись годы. Как прожила их Слува - один Бог знает.
Настал 1930-й. Одессу трудно было узнать: Разруха. Голод.
Старшая дочь Слувы, Циля, ничем не может помочь семье - она еще в детстве переболела полиомиелитом и почти не может передвигаться. Младшая - Анечка, хоть и окончила гимназию с золотой медалью, все никак не может определиться в жизни. А сын Миля еще подросток. Вся надежда на среднюю дочку - Фанечку. А у той, как раз что-то не заладилось в семейной жизни, и она на сносях вернулась домой к матери.
Здесь, на Прохоровской 11, в старом доме Мордехая Бошняка, 3 ноября 1930 года Фаня родила сына - Янкале.
Рождение мальчика - такое радостное событие для маленькой семьи, ухудшило ее и без того трудное положение. Фане пришлось бросить учебу в Медицинском институте и устроиться секретарем-машинисткой в Еврейскую больницу на Госпитальной. Но зарплата ее была ничтожной, и Слува в отчаянье, приняла трудное для себя решение: отправить младшую дочь Анечку за границу - в далекий город Харбин. Там, в Харбине, у нее был родной человек - старший брат ее Барух - сын покойного Мили Тандета с Военного спуска.
Как и почему Барух оказался в Харбине - это отдельная длинная история, не имеющая прямого отношения к нашему рассказу. Но устроен он был хорошо, владел, как когда-то в Одессе отец его магазином готового платья, и Слува была уверена, что он поможет ее девочке. Не чужой ведь!
На пространное письмо с просьбой о помощи, Барух ответил коротко: “Присылай девчонку...”. И Анечку собрали в дорогу.
Плакала Слува. Плакали сестры. И только маленький Янкале весело гугукал.
А В ХАРБИНЕ...
А в Харбине все сложилось не так, как виделось, как мечталось. Много горя пришлось хлебнуть избалованной одесской гимназисточке. И, в конце концов, она вынуждена была согласиться на брак с богатым вдовцом, годившимся ей в отцы. Муж, правда, оказался человеком хорошим, он по-отечески любил Анечку. А она, после всех перенесенных испытаний, чувствовала себя Синдереллой, попавшей из кухни во дворец.
Но сказка длилась не долго. В 1935-м советское правительство продает КВЖД и возвращает ее служащих в Союз. Вместе с ними подлежат эвакуации из Харбина и все советские подданные.
Счастливые “харбинцы”, как теперь стали их называть, поехали домой - на Родину! Весело, с песнями, на особом поезде, украшенном флагами и снабженном несколькими багажными вагонами для нажитого ими добра.
Но... как только этот особый поезд пересек советскую границу, веселье кончилось: багажные вагоны отцепили, добро конфисковали, а “харбинцев” объявили японскими шпионами и арестовали. Все они, за малым исключением, погибли.
Анечка, как советская подданная, тоже подлежала эвакуации.
И она, испуганная возможной вечной разлукой с родными, решает покинуть мужа и вернуться в Одессу. Но почему-то тем, удобным, на первый взгляд, поездом “харбинцев”, Анечка не поехала. Муж проводил ее до Владивостока, а там она со всем своим багажом села на пароход, следовавший в Одессу.
И это было, наверное, счастьем. Иначе не видать бы ей ни матери, ни сестер, ни маленького племянника Янкале.
Анечка добралась до Одессы. Но какая это была Одесса?
На дворе был кровавый 1937-й. И в родном ее городе правил бал Большой террор.
СТАЛИНСКИЕ “НАЦИОНАЛЫ”
Начальной точкой Большого террора можно условно считать тот роковой день, когда Сталин спустил с цепи Николая Ежова*.
Теплым осенним вечером, 25 сентября 1936 года, вождь, отдыхавший в Сочи, отправил Молотову, остававшемуся в Москве “на хозяйстве”, телеграмму: “...Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначить т. Ежова на пост наркомвнудела...”.
Ежов был назначен, и... началась “Ежовщина”.
Не следует, впрочем, забывать, что Ежов, при всем нашем к нему отвращении, был всего лишь марионеткой - исполнителем воли властителя. История знает немало кровавых властителей. Взять хотя бы царя Ирода, правившего Иудеей в 4 веке до н.э. Но даже Ирод, убивший жену свою Мариамну и собственных сыновей, кажется жалким дилетантом по сравнению со Сталиным. Террор, развязанный Сталиным в 1937-м, по своей беспредельной жестокости, по своему цинизму, превзошел даже злодеяния Ирода.
Нет, мы, конечно, не станем здесь говорить обо всех преступлениях, совершенных во время Большого террора.
Вспомним только одну особую акцию, направленную против так называемых “националов”. И вспомним лишь потому, что эта акция прямо касается трагической судьбы наших родных и нашей личной трагической судьбы.
“Националами”, с подачи Сталина, стали называть всех людей нерусской национальности, включая тех, кто многие годы жил в России, любил Россию и был человеком русской культуры.
“Харбинцев” тоже считали “националами”, хотя они представляли собой не “национальность” в общепринятом смысле этого слова, а некую “общность” людей, живших в силу различных причин и обстоятельств какое-то время за границей - в Харбине.
“Национальная акция” была задумана широко. Сегодня уже рассекречены документы, в которых определены целевые группы репрессируемых “националов”, “лимиты” репрессий по каждой группе и даты начала репрессий по группам и по географическим регионам. Для каждой целевой группы были установлены “преступления”, которые следовало инкриминировать ее членам, и стандартные меры наказания за каждое такое “преступление”. “Националы” обычно обвинялись в связи с разведкой страны их базовой национальности, в шпионаже, в терроре против Страны Советов и в антисоветской агитации. А мера наказания ограничивалась двумя основными категориями: 1-я категория - расстрел, 2-я - лишение свободы на 10 лет. Дела “националов” в суды не передавались, а решались особыми тройками НКВД, без участия обвиняемых и бесполезных в данном случае адвокатов. Решение “тройки”, принятое за 10-15 минут, обжалованию не подлежало и приводилось в исполнение немедленно.
За 15 месяцев проведения “национальной акции”, с 25 августа 1937-го до 15 ноября 1938-го, было осуждено 335513 “националов”, большая часть из них - 247157 - расстреляны.
Почему Сталин взялся за “националов”? Почему объявил их всех без исключения виновными в шпионаже, терроризме, антисоветской агитации? Почему приказал расстреливать?
У историков на этот счет есть различные версии. И откровенно смехотворные, как, например, “психическая неполноценность вождя”, и, более близкие к истине, как необходимость “перманентной чистки” - главного условия жизнеспособности советского режима. По этой последней версии, целью акции против “националов” являлось создание атмосферы страха, подавляющей любое инакомыслие. Когда репрессии осуществляются непрерывно, а жертвы выбираются произвольно, чуть ли не по “таблице случайных чисел”, ни один человек не может быть уверен в своей неприкосновенности, и это каким-то непостижимым образом, укрепляет единоличную власть вождя.
Правда, в случае “националов” случайной выборки не было.
“Националы” уничтожались все до единого, тотально.
Начальник 3 отдела УНКВД по Москве и Московской области товарищ Постель, принимавший участие в акции, а впоследствии и сам арестованный и расстрелянный, показал на допросе: “Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых шли совершенно неграмотные женщины, несовершеннолетние и даже беременные, их всех, как шпионов, подводили под расстрел... только потому, что они “националы”.
И тут на ум приходит знаменитый гитлеровский эвфемизм: “очистка”. Да, да, именно “очистка”.
“Очистка” русского народа от всякой иностранной “нечестии”.
Сталин уже “очищал” страну от купцов и домовладельцев, от дворян и священников, от “кулаков” и “подкулачников”, от бывших белых офицеров и бывших полицейских. Теперь пришла очередь “националов”.
Первый, подписанный Ежовым приказ по “националам” за номером 00439, вышел 25 июля 1937 года. Он обязывал местные органы НКВД, в соответствии со спущенными им “лимитами”, в 5-дневный срок арестовать всех германских подданных, в том числе и политических эмигрантов. По этому приказу было осуждено 30 608 человек, их которых более 80% - 24 858 - были расстреляны.
Прошло около месяца, и 11 августа 1937-го вышел второй приказ, под номером 00485, предписывающий начать операцию против поляков, и в течение 3-х месяцев было арестовано и осуждено 139 835 поляков.
А дальше настал черед и всех остальных: латышей и греков, румын и финнов, норвежцев, эстонцев, литовцев, персов, мингрелов, японцев, корейцев, китайцев...
Каждая национальность в свое время, по своему приказу. Евреи, кстати, отдельной национальностью не считались, по их поводу никакого специального приказа не было. Они входили в состав (и иной раз весьма существенно!) каждой из национальностей - польские евреи, немецкие евреи, греческие евреи. Особенно тяжелое положение было в Одессе, поскольку здесь почти в каждой еврейской семье были родственники или друзья за границей, и каждый еврей мог быть объявлен польским, немецким, греческим и, даже, японским шпионом. Этим объяснялось и то, что “лимиты” по “националам” в Одессе были особенно велики.
Приказ о “харбинцах” под номером 00593 вышел 20 сентября 1937 года, и в течение нескольких месяцев после этого были выявлены и арестованы все разъехавшиеся по стране “реэмигранты харбинцы”. “Все” - именно так требовал приказ!
Арестовано было 46 317 человек, из них расстреляно - 30 992.
Усиленно искали “харбинцев” и в Одессе. Каждую ночь по городу, сновали “черные вороны”, увозя в подвалы “Дома на Маразлиевской”, где когда-то помещалось ЧК, а теперь гнездилось НКВД, удивленных людей. Все они очень скоро, не переставая удивляться, признают себя и японскими шпионами, и членами террористических организаций, и даже диверсантами. И напишут признательные показания и назовут “сообщников” - не смогут выдержать “физические воздействия”, введенные с 1937 года в практику НКВД. Дела их будут рассмотрены “тройкой”, и большая часть из них будет приговорена к расстрелу. “Лимиты” на расстрел - 70-80 и даже 90% - устанавливал сам Сталин. Александр Яковлев, председатель Центральной комиссии по пересмотру дел осужденных по политическим статьям, приводит написанную рукой Сталина записку, по которой Красноярскому краю был установлен даже дополнительный лимит на расстрел: “Дать дополнительно Красноярскому краю 6 600 человек “лимита” по 1-й категории. За И. Ст. В. Мол.”.
И люди стали исчезать. Просто исчезать. Вчера человек еще был на работе, шутил с сослуживцами, слушал музыку в Оперном театре, встречался с друзьями на бульваре, а сегодня его уже нет, и сослуживцы, друзья и соседи даже боятся спросить о нем.
Слува Бошняк разумеется не знала о выходе приказа по “харбинцам”. Но то, что многие из знакомых дочери по Харбину арестованы, наверняка знала: Одесса - “королева слухов” и слухи здесь всегда распространялись молниеносно. Знала она и то, что семьи реэмигрантов, если они по какой-то причине не были арестованы, высылались в Сибирь, а дети отправлялись в детские дома особого режима.
Опасность нависла над маленькой семьей. И Слува снова принимает решение: Анечка должна бежать.
Уехать. Туда, где ее никто не знает. Где нет дворника, нет соседей, которые, прилипнув к окнам, видели ее триумфальный приезд из Харбина с горой чемоданов и огромным, окованным железом китайским сундуком.
И снова Анечку собирают в дорогу. И снова плачет старая Слува.
И снова: “Поезжай с Богом, моя девочка. Даст Бог, весь этот кошмар кончится и мы снова будем вместе...”.
Но, кошмар не кончился.
После отъезда Анечки в Москву (как объяснили соседям, для продолжения образования), страх “разоблачения” не покинул Слуву. И сама она, и дочери ее Фаня и Циля, и даже внук Янкале, бывшие раннее “до 17-го года”, семьей купца и домовладельца, стали теперь еще и семьей “реэмигрантки”. И одно только слово сварливого соседа или донос дворника мог решить их судьбу.
Этот постоянный страх наложит отпечаток на всю их дальнейшую жизнь и сыграет роковую роль в те дни, когда в город придет война.
* Дмитрий Волкогонов “Сталин”, Новости, М., 1996
Продолжение следует
“Секрет”
comments (Total: 2)