Брайтон-Бич Опера - 2

Экран голубой мечты

- Всё зло на свете от телевизора, - говорит Алик и наливает нам по второй. Вернее, это мне он наливает вторую, а сколько им самим было выпито до того, как пятнадцать минут тому назад он неожиданно возник на пороге моей квартиры, я знать никак не могу. Предположить, судя, например, по некоторым интонациям в голосе, могу, а знать наверняка - никак.
- Прямо-таки всё? - говорю я и рукой показываю Алику, что больше наливать мне пока не надо.[!]
- Абсолютно всё, - подтверждает он, делая вид, что не замечает моего жеста. - Вот смотри...
Водка льется через край здоровенного фужера (Алик всегда считал, что пить из рюмок безнравственно), но я вижу, что протестовать бесполезно, и молчу. Мой гость наконец останавливается.
- Разве я не знаю, что это гадость? - он обводит рукой мою кухню, но мне понятно, что он имеет в виду не ее, не груду немытой посуды в раковине, не ржавые подтеки на стенах, напоминающие о том дне, когда у соседей сверху прорвало водопроводную трубу, не лампочку без абажура, качающуюся под потолком, как один из пяти предводителей декабристов, которым так завидовал Пушкин, и даже не всю нашу жизнь в целом. - Знаю, что гадость, и все равно пью. Пью ее, потому что без нее у меня теперь в мозгу сахар не расщепляется и мыслительный процесс отказывается идти так, как ему положено. А еще знаю, что расщепить-то реально нужно всего грамм сто, чтоб приподняло чуть-чуть, и уже достаточно. Но вот ты когда-нибудь видел, чтобы я на ста граммах остановился?
- Нет, никогда, - отвечаю я, и это чистая правда.
- Никто не видел, - говорит Алик и пододвигает мне фужер с водкой, еще больше расплескивая ее по заштопанной скотчем зеленой клеенке. - Ладно, что-то затянулась у нас эта... рекламная пауза.
Мы пьем, не чокаясь и без тостов - Алик подобных глупостей не переносит. Он считает, что это опошляет весь процесс, превращает нормальную мужскую беседу в банальное застолье. Да и за что пить-то? За здоровье? Так его от этого навряд ли прибавится. За удачу? За счастье? За прекрасных дам? За тех, кто в море? Нет, все-таки в этом отношении Алик прав абсолютно.
- Вот смотри, - говорит он, закусывая куском «одесской» колбасы, которую я вчера купил в «Золотом ключике» на распродаже. - Вот ты сидишь сейчас и злишься, что я к тебе без приглашения вломился, без звонка, что тебе теперь пить со мной надо, разговоры разговаривать. А ведь когда ты телек свой включаешь, ты точно так же впускаешь в свою квартиру всяких людей, которых ты тоже не приглашал и которые, заметь, могут оказаться гораздо менее приятными собеседниками, чем я. Целая толпа уродов всяких и недоумков вламывается без приглашения и тут же лечить тебя начинает.
- Их всегда выключить можно, - буркаю я и тянусь за последним куском колбасы.
- Меня ты тоже можешь выключить, причем раз и навсегда. Правда, без меня ты прекрасно обойдешься, а без них уже вряд ли. Потому что у тебя без них теперь тоже что-то там в мозгу не расщепляется. Ты так привык, что они тебе все рассказывают, все разжевывают за тебя - как тебе жить, что думать, какое мнение иметь по всем вопросам, какие продукты покупать.
- «Одесскую» по телевизору не рекламируют, - замечаю я, - а я ее все равно покупаю.
- Это не важно, - говорит Алик, опять берет в руки бутылку и разливает остатки ее содержимого по нашим фужерам. - Ты покупаешь, а другие нет. Другие только пиццу теперь едят, а предел их мечтаний - это поход всей семьей в «Макдональдс». Они что видят по телевизору - то и едят. Что видят - то и хотят. Особенно дети. Их с пеленок самых растят для тех товаров, которые продавать нужно. Они точно знают, какой фирмы кроссовки должны быть, что на майке должно быть написано, что - на кепке. Потому что им так по телевизору показали. А если вдруг что-то другое написано будет, то они из-за этого могут потом из окна выброситься или повеситься.
- При чем здесь дети? Мы разве дети? - пытаюсь возражать я и понимаю, что от выпитой водки и от всего этого разговора мне ужасно хочется закурить, хотя я бросил два месяца назад и последние несколько дней уже казалось, что в этот раз навсегда.
- Мы хуже, чем дети, - говорит Алик. - Гораздо хуже. А рулить нами так же легко. Может, даже еще легче.
Он лезет в карман, достает оттуда запечатанную пачку «Мальборо» и протягивает ее мне.
- Откуда у тебя? Ты же не куришь.
- Не курю, - кивает головой он.
- Что-то случилось? - спрашиваю я. - Телевизор сломался?
- Нет, всё пучком. Телевизор работает, холодильник тоже, - он ставит на стол пустую бутылку. - Ну, ушла она. Так не в первый же раз. Раньше всегда возвращалась и сейчас вернется.
Я закуриваю, а он поднимает свой фужер и смотрит через него на меня, на потемневшую от пыли карту мира на стене за моей спиной и на сигаретный дым, медленно поднимающийся к висящему под потолком декабристу.

* * *
Алика я знаю со школы. Правда, мы там учились в параллельных классах и почти никогда не пересекались. В Нью-Йорк он приехал на несколько лет позже меня и разыскал через каких-то общих знакомых. Сказать, чтобы я был от этого в восторге, никак нельзя. Ну, посидели один раз, выпили, поговорили, вспомнили химичку нашу зловредную, одноклассников. Кто там из них как, где, с кем и почём. А дальше что? Через месяц опять химичку вспоминали, еще через пару недель по третьему кругу пошли.
Алик делал при этом довольно внушительную карьеру - впрочем, он был профессиональным программистом, с солидным, советским еще, образованием, так что ничего удивительного в этом не было. Его жена Мила с гордостью рассказывала, что на третьем курсе он сам какой-то язык компьютерный изобрел, потом на работе весь отдел на себе тащил - один там за всех все программы писал. Надоело, и решил уехать.
Мила говорила мало, но всегда с каким-то значением, немного даже растягивая слова. Да и вообще вела себя так, как и подобает красивым женщинам. Впрочем, и Алик тоже был не урод, так что вместе они с Милой смотрелись, как пара с какой-нибудь журнальной картинки. Или с телеэкрана. Из передачи про богатых и незнаменитых.
Через год они уже купили дом в Нью-Джерси, но видеться от этого реже мы не стали. Они все равно приезжали на Брайтон за продуктами и регулярно заходили - чаще всего без звонка, что очень не нравилось как мне, так и моей жене. Почему мы их терпели - непонятно. Каждый раз зарекались, что больше не пустим, но проходила неделя-другая, и мы опять пили водку из фужеров и вспоминали то, чего уже нет давно, а может, и вообще не было никогда. Или было, но совсем не то и не так, как мы это всё запомнили.
Мила на работу не устраивалась, сидела дома с ребенком, книжки всякие умные читала, нам их потом пересказывала.
- Недавно я прочла, - говорила, например, она, - что канадцы такой эксперимент поставили. Провели одному племени эскимосскому телевидение. Так там за год преступность утроилась. Эскимосы воровать начали, пьянствовать, драться, дебоширить. А потом у них впервые за последние чуть ли не тридцать лет человека убили. Муж жену из ревности застрелил. Как ты думаешь, Алик, он это по телевизору увидел?
- Наверное, «Отелло» накануне показывали, - попыталась разрядить обстановку моя жена.
- А вот у некоторых теперь вообще телевизора нет, - улыбнулась Мила. - Так что им такие ужасы не грозят. Им теперь вообще все абсолютно без-раз-лично.

* * *
- Вот смотри, - говорит Алик и достает из стоящего у его ног целлофанового пакета еще одну бутылку. - Телевизор вытеснил все - театр, книги, общение. Человек приходит с работы, утыкается в экран этот. А там уже все готово для него, все отобрано, что ему посмотреть надо. Немножко порнушки, немножко крови, чуть-чуть политики, потом веселое что-нибудь, да еще с фонограммой, на которой смех записан: сам-то он не понимает, в каких местах смеяться надо. Или шутки такие пошли, что без фонограммы все, наоборот, рыдать начнут?
- Может, у тебя просто с чувством юмора проблемы, и ты этих шуток не понимаешь? - спрашиваю я, решительно отодвигая свой фужер так, чтобы Алик не мог до него дотянуться.
- Не придуривайся, ты ведь прекрасно понимаешь, о чем я, - он как ни в чем не бывало перегибается через весь стол за моим фужером. - Они ведь хотят прямо в голову к человеку залезть, в самый мозжечок, в самый, прости за грубое слово, эпиталамус. И ведь как хитро все делают, гады. Вроде бы и разнообразие мнений у них, и объективность освещения событий, а если присмотреться повнимательнее - то все в одну дудку дудят, все под одну музыку пляшут. Хочешь - переключай программы, хочешь - нет. Все равно всюду одно и то же. Только лица меняются. Одно другого краше.
- Бывают вещи и пострашнее телевизора, - говорю я. - Вот при декабристах, например, не было телевизора, так ты что, думаешь, люди лучше были?
- Нет, не думаю, - отвечает Алик. - Люди были такими же, но вот управлять ими, голову им морочить было труднее.
- Но бывает же такое, что просто новости хочется узнать, - я с тоской смотрю, как опять наполняется водкой мой фужер. - Не сериалы эти дурацкие смотреть, не мыло, не аналитиков-паразитиков, а просто новости. Посмотреть быстренько и сразу же выключить.
- Новости, Лёша, у Парменида, - говорит Алик. - Закусить у вас есть здесь еще что-нибудь?
- Это ты прямо сейчас придумал? Сам?
- Нет, это Бибихин сказал. Философ такой был, в МГУ преподавал. По Хайдеггеру специализировался.
- А Парменид - это кто?
- Парменид - это тот, который не Гераклит. Гераклит считал, что все течет и изменяется, и поэтому в одну воду дважды ни в жизнь не войдешь. А Парменид, наоборот, был уверен, что не меняется никогда и ничего.
- Так ты что, хочешь сказать, что она насмотрелась красивой жизни по ящику, и из-за этого ушла от тебя?
- Нет, конечно, - он останавливается на полуслове, как будто хочет еще что-то добавить, а потом поднимает ко мне голову. - Так есть закуска какая-нибудь еще?
- Татьяна обещала по дороге домой в магазин зайти, - я смотрю на часы, которые висят у нас на стене. - Скоро уже должна вернуться.
- Ладно, - говорит Алик, - тогда давай без закуски выпьем. - Только я сначала тост скажу.
От удивления я даже поднимаю мой наполненный до краев фужер.
- За сбытие мечт, - говорит Алик. - Вот у тебя, например, есть мечта?
- Есть, конечно. А у тебя?
- Тоже есть.
- Какая?
- Не имеет значения, - говорит он. - Понимаешь?
Я понимаю, и мы пьем молча, не говоря ни слова. За школу нашу, за химичку, за одноклассников, раскиданных по всему свету, за Пестеля с Муравьевым-Апостолом, за Пушкина, за Москву, какой мы ее помним и какой она уже больше никогда не будет, за Америку, где сбываются мечты, за Милу, за жизнь с телевизором и без, ну и за нас самих, конечно, - за тех, какими мы были и какими не были никогда.
Мы пьем молча, в полной тишине, как, по представлениям Алика, пьют настоящие мужчины, когда им есть что сказать друг другу. Так пьют за что-то очень серьезное, что больше и важнее слов. За сбытие мечт, например, за тех, кто в море, или еще за покойников.