Приемные дети войны

Наш постоянный автор, ведущий программы “Вечерний калейдоскоп” на радиостанции “Коль Исраэль”, писатель и художник Ефим Гаммер стал дипломантом четвёртого международного конкурса детской и юношеской литературы имени А.Н.Толстого (2011-12 гг.) в номинации “Художественная проза для юношества”. Поздравляем лауреата и предлагаем вашему вниманию фрагменты из романа “Приёмные дети войны”

 

- Ох, и накурено у вас, батюшки-родные! - сказала Полина, входя в землянку и сгибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку.

 

Никита воспринял ее слова как упрек и начал лапать дым, будто вознамерился поймать его в пригоршню и выбросить за дверь.

 

- Мы... эта... ничего... нам можно, даром что раненые, - оправдывался он. - Мы... эта... курим для пользы организма. Махра микроба бьет наповал. Факт проверенный.

 

- Ладно тебе, балаболка, - отмахнулась Полина. - Губи на здоровье свое здоровье. Мне-то что. Я за Колей.

 

Коля вопросительно глянул на девушку, но своего занятия не прерывал. Сидя на чурбаке, под мохнатой шапкой табачного дыма, он взбивал в уткнутой в колени берестяной коробочке мыльную пену самодельным помазком.

 

- Чего тебе? - наконец спросил он.

 

- Петрович тебя вызывает, через полчаса.

 

- Вот и заявилась бы через полчаса.

 

- Ты мне не указчик! - девушка пыхнула укоризной и скосила взгляд на посасывающего цигарку Никиту, тайного ее воздыхателя.

 

Никита уловил взгляд и начал для солидности, в подражании знакомому киномеханику, аристократу районного масштаба, пускать дым кольцами, с натренированной ловкостью нанизывая одно на другое.

 

- Так я пойду.

 

- Иди, - буркнул Коля, хотя ему совсем не хотелось, чтобы Полина ушла.

 

- А ты не забудь - через полчасика.

 

- Не забуду. Скажи хотя бы, зачем я ему понадобился?

 

- А как без тебя снимать допрос с немца?

 

- Значит, опять будем крутить радио.

 

- Какое радио?

 

- Обычное, разговорное, - усмехнулся Колька. - “Языки” у нас вместо радио, пора бы знать - большая уже.

 

- И ты не маленький, - с какой-то едва заметной двусмысленностью откликнулась Полина.

 

- Уже бреюсь, - для солидности заметил Коля.

 

- Вот добрейся и выходи слушать свое “радио”.

 

- Хорошо. Мне еще Никитку надо побрить. А ты иди пока. А то - порежусь. И его зарежу.

 

- Шутки шутим?

 

- Чего?

 

- Иду-иду.

 

Сразу же после ухода девушки Никита мечтательно молвил:

 

- Красивая...

 

Коля потянулся ко лбу Никиты, якобы вознамериваясь проверить температуру.

 

- Перегрелся?

 

- Красивая, говорю, девка Поля!

 

- Ну, говори, говори...

 

- А что? Грудь! Стать! Понимать надо. Да ни хрена ты не понимаешь в женщинах - пацан еще!

 

- В них и понимать нечего!

 

- Салага! Без понятий никакую девку в себя не влюбишь. А чтобы влюбить, надо знать, что она ценит. А ценит она мужское отличие.

 

- Мужское?

 

- Мужское!

 

- И как оно выглядит?

 

- Э, нет! Вовсе не так, как ты подумал. А выглядит оно в виде медали, либо ордена. - Тогда у нас здесь, в партизанах, никаких мужских отличий.

 

- В этом и заковыка. Жизнью рискуешь так же, как и на фронте. А отличий - нема, воюй - за “спасибо”.

 

- При чем тут “спасибо”? Не за “спасибо” воюем, за себя.

 

- Оно-то верно, - не смущаясь, продолжил Никита. - Но какая из баб опосля оценит, что ты воевал “за себя”? Сначала они глаза вострят, потом уши, куда лапшу вешают. Вот я и говорю, без медали никак.

 

- Я тебе медаль из консервной банки вырежу. А то у тебя как с деньгами получается: “чужих” всегда много, а своих постоянно не хватает.

 

- Э, недопонимаешь, друг-человек! С медалью мужик куда ценнее в глазах бабы покажется. Вот я читал в наградной книжке. С медалью “За отвагу” - тебе бесплатный проезд полагается в трамвае. А это - что в наличии? Это большая экономия в семейной жизни.

 

- О-го-го! - присвистнул Коля от неожиданности. - Трамвай тебе понадобился. А ездил ли ты когда-нибудь на трамвае в своей деревне, Никитка?

 

- Не ездил!

 

- А потом, когда женишься?

 

- Что - “потом”?

 

- Проведут ли в вашу деревню трамваи потом?

 

- Была бы наградная книжка. А трамвай... Я за трамваем специально в большой город поеду, чтобы прокатиться разок. В самую Москву-матушку выберусь, медаль привешу и на подножку, А там и Полю задарма прокачу...

 

Коля не позволил партизанскому красавцу развить свою мысль, забил ему рот мыльной пеной, мазнул пышной кисточкой по щекам и взялся за остро отточенный кинжал, заменяющий опасную бритву.

 

* * *

 

Приближался полдень. В пронзительно голубом небе плавали редкие облака, невесомые и белесые, как ангелочки на рождественских открытках Третьего рейха. Тени заключенных концлагеря, занятых благоустройством двора, становились все короче и неприметнее. Женщины думали о скором обеденном перерыве - пусть быстротечном, но все-таки перерыве в изнурительной работе. Он вонзали лопаты в смерзшийся песок, грузили его на тачки. То и дело слышалось:

 

- Сил моих нет, надорвусь я на песке.

 

- Пропади они пропадом, со своими указаниями!

 

Вася вкалывал вместе со всеми. Но чтобы не надорваться на погрузке песка, мысленно увел себя далеко от колючей проволоки. Вот он бежит по летному полю аэроклуба. Вот садится в свежевыкрашенный ПО-2 и взмывает под облака. Летит по направлению к древнему Риму, в старые-престарые времена, на выручку Спартаку, окруженному войсками Красса. Но какая высь? Взгляд упирай не в небо, а под ноги, и копай себе, копай. Внезапно под лезвием лопаты мелькнул клочок серой бумаги, испещренный неровными буковками. Вася нагнулся, поднял листок. И вдруг его опалило: да это же листовка! Он поспешно спрятал ее за пазуху, оглянулся: как охрана? Нет, вроде бы пронесло - никто ничего не заметил.

 

Звонкие удары куска металла по рельсу возвестили о начале обеденного перерыва.

 

* * *

 

Из-за какого-то мальчишеского озорства или неподотчетного желания увидеть снова Полину, Коля заскочил к ней в землянку. И застал девушку за приготовлением к стирке.

 

- Каким ветром? - спросила она, резким движением головы откинув назад закрывающие глаза волосы.

 

- Собирайся!

 

- Куда?

 

- Замуж! - Коля чуть не подавился от распирающего его хохота. - Никитка влюбился в тебя. Все стены покрыл поцелуями. А признаться стесняется.

 

- А ты?

 

- Что - я?

 

- Ты не стесняешься?

 

- За Никитку не стесняюсь.

 

- А за себя?

 

- Еще чего!

 

- Вот когда надумаешь признаться за себя, тогда и приходи.

 

Коля, как ошпаренный, выскочил из землянки и долго еще проклинал себя, что сунулся не по адресу со своим дурацким розыгрышем.

 

В штабе партизанского отряда было накурено посильнее, чем в землянке у Никиты. Мужики неторопливо переговаривались, тяжело бросая слова:

 

- Костусь сказывал, печь у него развалилась. А починить некому.

 

- Хреново!

 

- Был бы наш Никитка в селе, он вмиг бы управился - наладил печь.

 

- Что есть, то есть. Печник от Бога!

 

- В деда пошел, что и говорить. Дед его, сказывали, мастер был, каких поискать.

 

С появлением Коли разговоры прекратились.

 

Анатолий Петрович, командир отряда, поднялся из-за бревенчатого стола и зычно провозгласил:

 

- Кончай перекур!

 

Подозвал к себе Сеню Баскина, механика-водителя Т-34 в прошлом, а ныне командира разведгруппы, неразлучного с танковым шлемом и синим комбинезоном:

 

- Сбегай за “языком”.

 

- Есть!

 

Коля привычно настраивался на предстоящую беседу с пленным. Прокручивал в уме, как заезженную пластинку: “Имя? Фамилия? Звание? Где воевал прежде? Во Франции? Польше? Какое настроение в частях сегодня?”

 

Подняв задумчивые глаза на вошедшего в землянку фельдфебеля, он в первый момент не понял, отчего вдруг громыхнул смех, мощный, из глоток - стволов главного калибра. Потом разобрался. И сам - калибр ПТР - запоздало хохотнул.

 

Действительно, было отчего развеселиться. Завоеватель Европы, двухметрового роста, вынужденный круто согнуться под низким потолком, придерживал, чтобы не упали, сползающие брюки с обрезанными пуговицами. Эта забавная картина, напоминающая семейным мужикам голопуза, наделавшего в штаны, не могла не вызвать могучего резонанса.

 

- Чего это он? - обратился к Сене Баскину командир отряда.

 

- А чтобы не бегал! С голой задницей далеко не убедишь. Светится, что твоя мишень.

 

- Ладно, умник! Пристраивай его... только не голой задницей... на чурбак. И поговорим.

 

Немец, придерживая брюки, присел к столу.

 

Коля приступил к допросу.

 

- Имя?

 

- Генрих.

 

- Фамилия?

 

- Клинберг.

 

Анатолий Петрович тронул Колю за плечо.

 

- Спроси у этого завоевателя Европы, доволен ли он оказанным приемом?

 

Фельдфебель вопросительно посмотрел на командира отряда, все лицо которого было упрятано в густую бороду, перевел взгляд на “киндера”, свободно владеющего немецким. И когда уловил смысл сказанного, резко поднялся с места, стукнувшись макушкой о бревенчатый потолок.

 

- О чем вы говорите? Какой прием? Азиаты! Зарылись в землю, как кроты, и людей тащите за собой в могилу! - закричал он, возмущенно взмахнув руками. И тут же начал стыдливо ловить выскользнувшие из-под мундира брюки.

 

- Тебя никто не приглашал к нам в гости! - буркнул Анатолий Петрович.

 

Немец немного успокоился. Прицельно, исподлобья глянул на Анатолия Петровича, как бы оценивая свои шансы в предстоящей словесной схватке. И размеренным голосом выдал нечто несусветное:

 

- Предлагаю не самообольщаться, а сдаться на милость победителя! Ваше уничтожение - только вопрос времени.

 

- Сдаться? - Анатолий Петрович привстал из-за стола. - Я на Халхин-Голе не сдавался. Я в сорок первом, в окружении, не сдавался. Вот пентюх кирзовый! Вымахал в два метра ростом, а ума не нажил, - повернулся всем корпусом к переводчику. - Растолкуй ему, Коля, чтобы не фардыбачил. Шлепнем за милую душу.

 

Когда угроза дошла до фельдфебеля, он пожал плечами:

 

- Я солдат.

 

- Зачем же ты, солдат, расстреливал мирных жителей в Змеиново?

 

- Был приказ - ликвидировать гетто.

 

- Ликвидировал?

 

- Приказы не обсуждаются.

 

- Вот за это мы и тебя ликвидируем.

 

- Не торопитесь. В обмен на жизнь я готов предоставить вам ценную информацию.

 

- Какая информация?

 

- О дислокации вашего отряда.

 

- Что?

 

- Нам в подробностях известно место вашего базирования.

 

- Кто доложил?

 

- Информация в обмен на жизнь.

 

- Лишней жизни для тебя нет.

 

- А для ваших ста двадцати партизан?

 

- И это тебе известно?

 

- Нам все известно.

 

- Откуда?

 

- Точных данных у меня нет. Предполагаю: где-то в ваших штабах засел наш человек. К нам информация поступает из Абвера, по линии разведки генерального штаба. Отсюда и предписание: изучить все подходы к вашей базе и готовиться к штурму.

 

- Вот на этом “изучении” ты и попался?

 

- Нас было в поиске трое...

 

- И наших не больше. Но наши все целы. А ваши...

 

- Наши - ваши... Не имеет значения! В час Х все ваши жизни будут аннулированы, если вы вовремя не перебазируетесь.

 

- Мы перебазируемся, ты не беспокойся.

 

- Час Х в обмен на жизнь!

 

Анатолий Петрович, кивнув, заметил Коле:

 

- Пообещай ему жизнь, - и, усмехнувшись, почти не слышно, уточнил: - Из резерва главного командования.

 

* * *

 

Вася Гуржий проскользнул в барак, залез на нары. Здесь, в полутемном углу, бережно расправил на коленях листовку. Прочел:

 

“Дорогие подруги!

 

Соединяйте свои силы. Помогайте друг другу. Войне скоро конец. Фашисты хотят нас сломить физически и морально. Не поддадимся им. Будем дружны и стойки. Берегите свои силы. В этом наша победа. Смерть фашизму!”

 

Всего несколько строк на русском языке. Но каких строк! Жаль, нет в них даже намека о детях, которых наравне со взрослыми мучают здесь до полусмерти. Вот бы написать! Но без пера, без чернил... Однако... Вася вытащил из подушки колкую соломинку - “сойдет за ручку”, прокусил себе палец - “кровь сойдет за чернила”. И склонился над помятым листком.

 

Когда Вася увидел в проеме дверей старшую надзирательницу Бинц, он понял, что ауфзеерка уже не щурила глаза, а, значит, освоилась с полумглой вытянутого подобно пеналу помещения и, по всей вероятности, заприметила его на третьем этаже нар.

 

- Поди-ка сюда! - поманила она мальчика пальцем.

 

На ватных ногах он шел к ауфзеерке Бинц.

 

“Хорошо хоть, что листовку успел сунуть за пазуху. Может быть, не заприметила”.

 

“Заприметила! Заприметила!” - бешено выстукивало сердце.

 

“Не должна была заприметить. Не должна была...” - отчаянно сопротивлялся рассудок.

 

Подойдя к ауфзеерке Бинц, мальчик в ожидании удара затравлено обхватил плечи перекрещенными руками. Но удара не последовало.

 

- Что у тебя там? - спросила надсмотрщица, ткнув его пальцем в грудь.

 

- Ничего, кроме сердца.

 

- А ну мне - не вольничать! - холодная и скользкая, как змея, рука скользнула под его полосатый пиджак. - А это что? Прокламация?

 

- Нет, нет! - отшатнулся Вася.

 

- Не ври! Знаешь, чем тебе это грозит? Штрафблоком! Откуда у тебя прокламация?

 

- Ниоткуда.

 

- Выходит, сам написал?

 

- Сам.

 

- Опять врешь!

 

- Не вру!

 

Вася, пойманный с поличным, принял всю вину на себя, как в былые времена, в школе, когда вместе с Володей заложил карбит в чернильницы на партах, чтобы сорвать контрольную по математике.

 

Ауфзеерка Бинц уже с интересом смотрела на подрагивающего мальчика и пощелкивала стеком по голенищу сапога.

 

- Тебя в школе не учили, что взрослых обманывать - неприлично?

 

- Я не обманываю. Сам писал.

 

- Тогда почему разными почерками? И разными чернилами?

 

- Это кровь, - внезапно признался Вася.

 

- Кровь? - посуровела надсмотрщица. - У тебя, видимо, излишек крови, если ты переводишь ее на бумагомарание. Забыл? Кровь твоя требуется Рейху, для немецких солдат.

 

- Я не забыл, - замешкался Вася, и получил удар стеком по голове.

 

- Нет! Мне представляется, что забыл. - Кончиком стека она приподняла подборок мальчика. - Придется тебе напомнить. Иди за мной!

 

* * *

 

В землянке было тихо и спокойно, никто не мешал.

 

Когда Коля поставил завершающую точку и вновь перечитал написанное, он удовлетворенно закрыл глаза и, покачиваясь в такт ритма, мысленно повторил только что созданное стихотворение.

 

Мы были такими, какими были.

 

Мы стали такими, какими стали.

 

Из детства на войну отплыли,

 

А к зрелости еще мы не пристали.

 

Мы где-то - между. Возраст не помеха.

 

Пусть не всерьез зовут нас “мужиками”.

 

Зато всерьез, не ради смеха,

 

Сражаемся мы с лютыми врагами.

 

Мы рождены для боя - не парада! Любой из нас в сражении неистов.

 

Мальчишески мы любим автоматы.

 

По-взрослому разим в боях фашистов.

 

Коля засунул огрызок химического карандаша в карман широкого в плечах ватника. Отсутствующим взором окинул высеребренные сосны с заиндевелыми стволами и игольчатыми верхушками. Пробежал глазами по чирканному-перечирканному листу бумаги, не примечая, как подтаявшие снежинки выводят на округлых буковках фиолетовые разводы.

 

Он пребывал далеко от искристых снежинок, от мелькающих между деревьев, у покатых землянок, людей в телогрейках и меховых шапках. Мысли паренька вели хоровод, подобно снежным звездочкам, оседали в глубине мозга, неспешно таяли там, одаряя приятным, растекающимся по телу холодком. Почему-то думалось о Полине и хотелось писать стихи о любви, а не о войне, стихи для нее, а не для всего отряда. Впрочем, так оно и бывает в шестнадцать-семнадцать лет, в пору первой любви, когда стихи, казалось бы, рождаются сами собой.

 

А я тебя

 

Еще не встретил.

 

Не знаю,

 

Что тому виной. Порывистая,

 

Словно ветер,

 

Еще неузнанная

 

Мной.

 

Еще неузнанная,

 

Где ты?

 

Как долго мне

 

Осталось ждать?

 

“Где ты? - задумался Коля. - И ты ли это?”

 

* * *

 

Сеня Баскин сидел в штабной землянке напротив Анатолия Петровича, сосредоточенно смолившего цигарку, что было признаком глубокого внимания, и приводил заранее обдуманные доводы в пользу выношенного им, но при всем при том явно авантюрного плана.

 

- Куда денется этот фриц? Обязательно пойдет! Вынужден будет пойти на это!

 

- А где уверенность, что Клинберг не подведет? Гарантии...

 

- Риск - наша гарантия, батя.

 

- Риск - благородное дело, согласен. Но...

 

- Опять “но”. Пора позабыть о нем. Один раз живем, один раз и умирать!

 

Анатолий Петрович никак не отреагировал на сорвавшуюся с языка Сени Баскина резкость. Он с живой заинтересованностью следил за тем, как этот чернявый танкист набивал миниатюрную, выдолбленную из вишневого корня трубочку, будто от того, удастся ли ему, не просыпав ни крупинки, наполнить ее до краев, зависело принятие окончательного решения.

 

План, с каким командир разведгруппы пришел к Анатолию Петровичу, был сумасбродно прост и дерзок. Вот это и смущало. Сеня предложил переодеть партизан в немецкое обмундирование и под предводительством фельдфебеля Клинберга двинуться к складу с оружием, собранному немцами на полях сражений. Внезапность нападения - залог удачи. В то время, как открытый бой повлечет за собой большие потери.

 

По мысли танкиста, пленный фельдфебель даст согласие на участие в операции. Почему? По той элементарной причине, что неожиданное предложение разбудит в нем надежду на спасение, пусть эфемерную, но надежду, которая, как известно, умирает последней. Ведь стоит ему каким-то образом - ловким намеком, случайно оброненным словечком - предупредить часового у склада об истинном положении дел, и ситуация разительно переменится. Всего один выстрел, и прощай внезапность, диктовать условия теперь начнет соотношение сил, которое не в пользу горстки разведчиков.

 

Сюрприз, какой способен преподнести фельдфебель Клинберг, следовало заранее предусмотреть. Для этого Сеня Баскин хотел взять на операцию Колю-толмача. Присутствие переводчика предостережет двухметрового Генриха, и он не сболтнет лишнее. А если присоединить к группе еще и Гришу Кобрина, по кличке “Кобра”, то немцу мысль о побеге вовсе не придет в голову. В свои восемнадцать лет Гриша был лучшим снайпером в отряде. И это не удивительно, если учесть, что он чемпион Белоруссии по стрельбе из мелкокалиберной винтовки среди школьников. 1 сентября 1941 года, в Международный юношеский день, ему предстояло защищать спортивную честь республики на всесоюзном первенстве. Но началась война. И 1 сентября он встретил не на стрелковом полигоне в Москве, а в партизанском краю.

 

Немец, извлеченный из каталажки для прогулки, был выведен на заснеженную лужайку, где Гриша “опробовал” винтовку с оптическим прицелом.

 

Со странным чувством удивления и заинтересованности фельдфебель смотрел на тренирующегося в меткости юношу. Что ни выстрел - попадание. Подбрось в воздух каску - пробоина. Подкинь еловую шишку - тотчас разлетится в клочья.

 

- О! - восхищенно цокал он языком, не ведая о цели показываемого ему циркового представления. - Гут! Гут! Вильгельм Телль!

 

Когда все мишени были расстреляны одна за другой, Сеня Баскин предложил пленному фельдфебелю слепить парочку снежков и подкинуть их вверх.

 

Минута, и два плотных комка взвились к небу. Яркие, нарядные, они сверкали округлыми боками и неслись прямиком к солнцу. Но где-то, в высшей точке, полет их замедлился, игристые шарики заскользили по дуге вниз и на какое-то мгновение оказались на одной линии.

 

- Гвоздь программы! - воскликнул Сеня.

 

Громыхнул выстрел. И только что живые мячики рассыпались в прах, будто были взорваны изнутри.

 

- О!

 

Под это восхищенное “О!” Анатолий Петрович протянул пленному кисет с махрой и неторопливо, с помощью Коли, стал вводить в суть намеченной операции.

 

Клинберг быстро уловил, что от него хотят, и без долгих размышлений дал согласие.

 

Это настораживало.

 

Предполагая, что он задумал какой-то хитрый ход конем, Анатолий Петрович подозвал к себе Гришу и со значением сказал:

 

- Этот парень будет личным вашим телохранителем. На все время проведения операции.

 

Двухметровый Генрих разом поскучнел.

 

Видя, как он неумело, крючковатыми пальцами сворачивает цигарку, Анатолий Петрович перенял у него полоску бумаги, роняющую на снег крошки табака, ловко упаковал ее, вернул по адресу:

 

- На! И чему вас только учили в Германии? Все у вас не как у людей. Лизни языком по краю и кури на здоровье.

 

* * *

 

Тюремное заточение - боль, тоска, душевные мучения... Васю преследовали запахи и вызванные ими рези в желудке. Казалось, что некто, сердобольный и заботливый, запрятал в укромном уголке одиночной камеры буханку свежеиспеченного хлеба. И еще что-то. Очень вкусное. Но сколько мальчик не рыскал по каменной клетке, сколько ни заглядывал под лежак, сколько ни ощупывал шероховатые выемки в стенах - напрасно, нигде ни крошки.

 

Испытание запахами началось у него сразу после допроса.

 

В кабинете ауфзеерки Бинц царил полумрак. Настольная лампа с фиолетовым абажуром едва высвечивала продолговатое лицо старшей надзирательницы с темными провалами глаз. Неестественный свет придавал ее волнистым локонам странный оттенок. Шея, плечи, руки - все тело женщины тонуло в полумгле. Создавалась иллюзия, будто ее лицо парит в воздухе. И от этого становилось страшно.

 

Вася сидел на табурете, напротив тяжеловесного стола, и без какого-либо внутреннего протеста подчинялся властному голосу. И тут на него впервые обрушился этот поразительный запах: так может пахнуть только свежеиспеченный хлеб, покрытый хрустящей, ломающейся от прикосновения пальцев тонкой корочкой. И еще что-то. Очень вкусное.

 

 Окончание следует

 

“Секрет”