ЛЕЙТЕНАНТ МОТЕЛЕ

В конце ноября 1941 года, на второй день моего пребывания в высокой должности командира взвода управления, я пошел получать личное оружие. В избе, где располагался наш начальник артиллерийского вооружения, увидел уютно устроившегося на полу рыжего лейтенанта. Он был такой рыжий, что на какой-то момент я загляделся на него и забыл, за чем пришел. Обычно рыжие отличаются нежной белой кожей. У этого же все было рыжим, ярко рыжим, пылающерыжим. Пылающие веснушки на пылающем лице и пылающих руках. Пылающие волосы. Боюсь, и белки глаз у него были рыжие. На расстеленной меж ног лейтенанта тряпице лежали части разобранного нагана. Лейтенант сосредоточенно удалял заводскую смазку и протирал детали. Протерев очередную деталь, он ее любовно рассматривал, нежно поглаживал.[!]
Вся армия, мне кажется, называла это оружие привычным словом - наган. Этот же Рыжий (скоро я узнал его имя) называл его полным титулом: Револьвер-самовзвод системы “Наган”. И вкладывал в этот титул любовь и нежность. Позднее мне пришлось видеть, как применял его этот Рыжий в бою, но тогда, в избе в самой позе и движениях лейтенанта было что-то необъяснимо удивительное.
Мне выдали пистолет ТТ и пистолет-пулемет ППШ. Нужно было удалить заводскую смазку. Но для этого необходимо разобрать ППШ. А как это сделать, если я его всего однажды видел и то только на плакате? К счастью, здесь же в избе крутился хозяйский сынок, мальчишка лет восьми: “А я умею разбирать ППШ!”
“Доверив” пацану такое важное дело, я привел оружие в порядок и, взяв положенный запас патронов, вышел на крыльцо.
Пока раскуривал свою трубочку, вышел и рыжий лейтенант. Я протянул руку: ”Лейтенант Ставицкий, командир взвода управления первой батареи...”
В ответ услышал: “Лейтенант Горшман, электротехник первой батареи.”
“Это чье творение?” - не очень удачно спросил я.
“А по роже не хочешь?” - приблизились пылающие глаза, и перед моим носом замаячил кулак, возможно, из-за бело-красной окраски показавшийся мне интеллигентным. - Еще раз скажешь - получишь!
Как ни оторопел я, все же сообразил: “Чего ты раскочегарился? Я же не про тебя. Я - про должность. Зачем электротехник в артиллерийской батарее?”
“Тебя не спросили!” - И вдруг совсем миролюбиво: “Я и сам не знаю, что буду здесь делать... Командир батареи сказал, что голову мне оторвет, если не проверю все электрооборудование на установках. А что это за “установки”? Ты их видел?” И без всякого перехода: “Меня зовут Матвей... А тебя?”.
“Давид... Я их тоже не видел... И вообще не знаю, из чего мы будем вести огонь. Кто говорит, что мы артиллеристы, кто - что минометчики.”
Но Матвей уже забыл об установках:
“Давид? Ты еврей? Что-то у тебя вид Фоньки. Я решил, что ты антисемит... А где ты живешь?”
“Я - вон в той избе, со своими солдатами.”
Матвей, оказалось, жил в соседней избе с огневиками. Пообещав вечерком встретиться, мы разошлись.
Ни в эшелоне, ни в первые недели на фронте мы почти не виделись. Но вот мне частенько стали слышаться слова “Лейтенант Мотеле”. Лейтенант Мотеле сказал... Лейтенант Мотеле что-то исправил на радиостанции... Лейтенант Мотеле смастерил какой-то особый фонарик... Так и не знаю, с чьей легкой руки лейтенант Горшман вдруг превратился в лейтенанта Мотеле.
Как-то прямо перед залпом я попал на огневую позицию. Батарея только что прибыла. Установки (теперь мы уже знали, что служим в “катюшах’’) размещались на указанных местах. За внешней суетой виделся четкий порядок, слышались команды, доклады об исполнении. И здесь же комиссар батареи политрук Корнеев отчитывал электротехника: “В каком вы виде, лейтенант? (Так и есть, не командир, а “лейтенант Мотеле’’!) Когда вы научитесь аккуратно форму носить?”
И впрямь, “вид” у лейтенанта был далек от воинского идеала. Из огромных валенок торчали ноги-спички, которым даже ватные брюки не придавали толщины. Из-под телогрейки снизу виднелась меховая безрукавка, а еще ниже, “третьим этажом”, выглядывал форменный китель. “Уши” едва державшейся на макушке шапки торчали в разные стороны. Из-под рукавов телогрейки на толстых веревках свисали трехпалые рукавицы. На правом рукаве блестела широченная полоса - результат непрерывного утирания носа.
Рыжие плутовские глаза электротехника безмятежно смотрели на комиссара. Подошел наш грозный командир батареи, лейтенант Кутузов. Я вытянулся по стойке “смирно”, но Кутузов глянул на Горшмана: “Мотеле, ты все проверил? Если хоть один снаряд не сойдет с направляющих, я спущу с тебя три шкуры вместе с тремя этажами твоей одежды!”
Мотеле вытер рукавом нос, а потом по-еврейски, нараспев: “Я знаю... Наверно, все снаряды сойдут... А как вы думаете?”
Пообещав лишить Мотеле детородных органов, командир батареи нас оставил. А мне представилась реакция моего дорогого командира, если бы я таким тоном доложил ему с наблюдательного пункта об обстановке на переднем крае: “Обстановка? Я знаю... Наверно, впереди противник... А как вы думаете?”
При таком “докладе” не иметь бы мне и мысли о женитьбе...
Мотеле же мог вот так разговаривать с командиром. Именно, разговаривать, а не докладывать.
В этом рыжем пацане - он был с двадцать третьего года, на целый год младше меня - удивительно сочетались городская плутоватость и находчивость питерского жулика с настоящей местечковой интонацией. Мотеле родился в Ленинграде, приобрел все повадки ленинградской шпаны. Как же он смог сохранить распевно-местечковое “Я знаю”?
И эти его «я знаю», “а как вы думаете” почему-то не вызывали у начальства раздражения. Предполагаю, потому, что никто никогда не видел Мотеле без дела. Если он не сидел в танках, проверяя электрооборудование, то в чем-то помогал зенитчикам или вычерчивал на обрывке бумаги какие-то таинственные электросхемы.
Правды ради скажу, ни разу не подводила нас электротехника, ни разу. Однажды этот тщедушный пацан заставил говорить о себе без улыбок.
Дивизион занял огневую позицию южнее поселка Чертолино и был готов к залпу. Все огневые расчеты располагаются в полусотне метров на флангах. В танках под закрытыми люками находятся только командиры установок - это они выполняют команду “огонь”. Хоть и было нам все это привычно, но всегда с волнением ожидали звонкую команду моего первого, а потому особо любимого командира дивизиона майора Юрия Александровича Камерного: “Дивизион, по фашистам ОГОНЬ!” Огневая позиция одновременно с шипением сходящих с направляющих снарядов озаряется ярчайшим, бушующим пламенем. Через короткое время от противника доносится звук рвущихся снарядов: тук-тук-тук, тук-тук- тук. Хорошо! За Москву!
А мы? Мы уже выполняем самую приятную команду: “Зачехляй!” Надо успеть смотаться с позиции, пока не прилетела авиация.
Так проходили залпы обычно. Под Чертолино получилась осечка. Сначала все шло нормально. Вот уже сошли с направляющих первые снаряды. Вдруг раздался странный хлопок и под направляющими второго справа танка мы увидели слепяще белое пламя. Горящие куски скатывались на радиатор. Кто-то сказал: “Реактивная часть взорвалась!” Кто-то добавил: “Бензобак взорвется!”
Вы когда-нибудь видели, как люди быстро соображают? Вот в тот раз так и получилось. Все одновременно, без единой команды бросились... от огневой позиции в лес. И тут я заметил метнувшуюся к горящему танку фигуру. По только на одном человеке так болтающимся голенищам валенок я узнал лейтенанта Горшмана. Он на ходу сбросил полушубок, вскочил на гусеницу танка, отбросил люк... Мгновенно взревел мотор и танк рванул с места. Куски горящего пороха ссыпались на мерзлую землю.
Все! Ни беды, ни самого захудалого ЧП не произошло. Теперь уже все одновременно побежали к танку, из которого неуклюже выкарабкивался Мотеле. Смущенный танкист подал ему полушубок.
Подошел командир дивизиона: “Ты, разгильдяй, где научился танк водить?”
Скажу тем, кто не понимает: Это был не вопрос. Это была высокая похвала. Мы ее оценили. Не зря мы боготворили командира.
А Мотеле? Так это же Мотеле: “ А что?... Я же все правильно сделал?! Я там часто сидел, я все рассматривал...”
И тогда Юрий Александрович посмотрел на нас: М###ки, ЗАЧЕХЛЯЙ!”
А скоро наступила весна. Весна с тяжелейшими боями. А там и окружение, подрыв материальной части и все прелести блужданий по тылам противника.