РАСКОЛОТЫЙ МИР

Как-то позвонила мне Наташа Шапиро из «Русского базара», с которой мы время от времени по телефону ведем душещипательные беседы, а не только по делу, и сказала, что хотела послать к нам своего сотрудника, чтобы сделал интервью с Еленой Клепиковой, а потом подумала - не сподручнее ли взять интервью у нее ее мужу? То есть мне. Идея, что говорить, смелая. Наташа вообще человек головокружительных замыслов, которые, увы, не всегда адекватно воплощаются. Вот и тогда: сначала я согласился, а потом призадумался. Ведь вся наша совместная жизнь с Леной Клепиковой - это сплошное интервью, которое мы берем друг друга, причем многие вопросы так и остаются без ответа.
А если пойти на компромисс и прочесть ее прозу вчуже, профессионально, как литкритик?
Убей меня бог, если я понимаю, почему не могу писать о Елене Клепиковой как о писателе на том только основании, что она живет в одной со мной квартире, является моим соавтором по политическим триллерам, да и еще - по совместительству, всё с большим трудом совмещая - женой Владимира Соловьева? А если мы с ней разбежимся, а то и вовсе разойдемся, не дай бог - тогда табу будет снято? Я столько раз - под именами вымышленных персонажей, а в исповедальной прозе и под ее собственным именем - писал о ней как о жене, как о женщине, как о человеке, наверняка наговорил про нее кучу несправедливостей либо нелицеприятностей (смотря как посмотреть), так отточил об нее свое перо прозаика, то в самом деле почему - равновесия, эквилибриума и справедливости ради - не дать наконец слово литкритику, коим я, будучи в литературе многостаночником, тоже являюсь, и написать о Клепиковой вчуже, со стороны, будто и не знаком лично, а токмо по прозе и публицистике?
Прочь сомнения - решаюсь. Хотя отстраниться полностью вряд ли удастся - будет наигрыш, фальшь. Начну как раз с совместного опыта сочинения кремлевских триллеров. Там есть, конечно, и совместные главы, но в основном сольные, написанные каждым по отдельности. Скажу сразу же: написанные Леной лучше моих, но не это главное. Главное - они написаны иначе, в ином ключе, в другом жанре, на глубине, которая мне и не снилась. Я, правда, писал быстрее, а у нее были проблемы с переводчиком и издателем. По условиям договора, мы сдавали нашу первую американскую книжку - «Юрий Андропов: тайный ход в Кремль» - по главам: сначала Гаю Дэниэлсу, нашему переводчику (и другу), потом получали ее обратно, чтобы сверить и отредактировать английский перевод, и только потом забрасывали в «Малмиллан», наше издательство.
График был жесткий, книгу надо было сделать по-быстрому - сдать английский вариант в три месяца, были дни, когда мы не успевали сбегать в уборную, мочевые пузыри, слава богу, были железные. Так вот, Лена запаздывала со своими кусками - не потому что копуша, а потому что ставила перед собой более сложные задачи. Я занимался политикой, Лена - психологией. И оказалась права: просечь кремлевские интриги только на идеологическом или политическом уровне - невозможно. Коварство, подсидки, слухи, заговоры - чтобы понять механизм интриги, нужен был автор «Макбета», «Короля Лира», «Ричарда III», «Генриха IV», но Шекспира под рукой не было, и за эту адову работу взялась Лена.
Особенно ей удалась глава «Кавказские черновики Андропова». Для того чтобы совершить кремлевский переворот, шефу КГБ Андропову надо было сначала отрепетировать его в кремлевских сатрапиях, и вот он тайно помогает своим субординатам - шефу КГБ Азербайджана Гейдару Алиеву и шефу милиции Грузии Эдуарду Шеварднадзе подсидеть своих партийных боссов и занять их места, что потом сделал он сам, но уже в масштабах всей империи. Клепикова работала над этой главой именно как прозаик, а не как политолог, потому что на политологическом либо публицистическом уровне интрига ну никак не схватывалась. Когда книга вышла, американские рецензенты на все лады расхваливали нас именно за эту главу, а я чувствовал себя крошкой Цахес, который присваивает чужие достижения.
Так и пошло: в следующей нашей книге лучшей оказалась написанная Клепиковой глава «Почему в Кремле нет евреев, женщин, москвичей и военных?», а в нашей биографии Ельцина - написанный ею же самостоятельный отсек в духе Плутарха «Принц и нищий: Сравнительные жизнеописания Михаила Горбачева и Бориса Ельцина». Фактически книга в книге, которую следовало бы издать отдельно, без указания на меня как соавтора. Можно и так сказать: Клепикова добавляла в политологические исследования то, чего ни по жанру, ни по содержанию, ни по сути вроде не требовалось, но что вносило в наши кремлевские триллеры живу душу и выделяло их на фоне этой все-таки однодневной, скоропортящейся литературы.
Даже в нашей совместной книжке «Довлатов вверх ногами» - как и в моем фильме о Довлатове - лучшая глава, по единодушному признанию, принадлежит Клепиковой: «Трижды начинающий писатель». Объяснить это только тем, что в отличие от меня и других вспоминальщиков Лена знала Довлатова во всех трех его топографических инкарнациях - питерской, таллинской и нью-йоркской, было мне как соавтору соблазнительно, но поверхностно. Как и в наших кремлевских книгах, в книге и в фильме про Довлатова я выступал как публицист (в данном случае мемуарист), в то время как Клепикова - как психолог, как прозаик. Недаром, переименовав в «Мытаря», она включила рассказ о Довлатове в свою сольную книгу прозы «Невыносимый Набоков». Этот докурассказ, завершая ее книгу, идейно и композиционно служит ей как бы фундаментом. Замечательно само сочетание классной прозы с цепкой памятью и точным глазом мемуариста.
Рассказ о Довлатове поделен на три главы: «Ленинград: хождение по мукам», «Таллин: бросок на Ближний Запад» и «Нью-Йорк: дебют - триумф - смерть». «Как-то повелось вспоминать и писать о Довлатове - с легкой руки его автогероя - иронично, светло и в мажоре. По мотивам и в тон его эмоционально бестрепетной прозы. У меня в дневнике за ноябрь 1971 года записано: «Снова приходил Довлатов. Совершенно замученный человек». Вспоминаю мытаря, поставившего рекорд долготерпения, убившего годы, чтобы настичь советского гутенберга». Проницательный биограф, Клепикова достигает физической зримости не только облика, но и образа своего героя, которого знала во всех трех городах, на которые распалась его нелегкая судьба. Портретист высокого класса, она создает незабываемый трагический портрет Довлатова.
Появляется Довлатов и в прозе-фикшн Елены Клепиковой - в ее рассказах «Невыносимый Набоков» и «Лебеди Летнего сада», составляющих цикл-складень с вымышленным героем Коротыгиным в качестве главного. Трагический парадокс в том, что Коротыгин не просто андеграундный и тайный ото всех писатель, он еще официально числится редактором молодежного журнала «Аврора», безуспешно пытаясь протолкнуть в печать стихи Бродского и прозу Довлатова, причем последний, не подозревая о подпольном писательстве Коротыгина, возмущается его советом писать в стол:
«Я - писатель-середняк, упирающий на мастерство. Приличный третий сорт. Массовик-затейник. Неизящный беллетрист. У меня нет тяги в будущее. Я - муха-однодневка, заряженная энергией и талантом, но только на этот день. А ее заставляют ждать завтра и послезавтра. А вы предлагаете мне писать для себя и в стол. Не суйтесь, куда не годитесь!»
И то, что Довлатов так с ходу отметает Коротыгина с литературного порога, не разглядев в нем родимых примет, саднит Коротыгина еще больше.
Здесь угадывается опять-таки тайный автобиографизм прозы Клепиковой, несмотря на гендерную подмену. Ведь это она - как и ее герой - работала редактором в отделе прозы «Авроры», где и встречалась с питерскими писателями, включая Довлатова и Бродского, и тот даже начал свой заздравный стих: «Позвольте, Клепикова Лена, пред Вами преклонить колена». И, понятно, мало кто тогда подозревал в Елене Клепиковой тайную писательскую страсть. Разве что ее муж, но ему в этом очерке слово предоставлено больше не будет.
Взамен - слово питерскому писателю Илье Штемлеру (из его статьи в «Новом русском слове»):
«Помнится, в моей ранней литературной жизни я был вхож в журнал «Аврора», редакция которой размещалась на Литейном проспекте. Отделом прозы заведовала миловидная всегда доброжелательная сероглазая девушка - предмет воздыханий многих молодых писателей. Так вот, та самая завпрозой Елена Клепикова и ответила сейчас на вопрос - кто такой редактор? Редактор - это не состоявшийся «до поры» писатель. «До поры!» Одному, чтобы наступила эта пора, не хватает жизни, другой же становится писателем - как стала им сама Елена Клепикова. Эти два рассказа вернули меня в петербургскую жизнь андерграунда 60-х - 70-х годов, в ту жизнь, которую я знал по опыту своих друзей писателей-нонконформистов. Что и дает мне право судить о достоверности поведения общего героя обоих рассказов писателя Коротыгина. Изнуренный запойным чтением запрещенного Набокова и завистью к мастерству великого писателя, Коротыгин как бы превращается в его творческую тень...»
Я бы уточнил: не мастерство, а магия, волшебство, не преодолев которые невозможно встать на собственные ноги. С этой сокрушающей любовью и связана критика Набокова - чтобы освободиться от его гипноза, самоутвердиться, стать самим собой. Относится это и к вымышленному герою Коротыгину и к вполне реальной Елене Клепиковой. Органично вросший в ткань прозы критический портрет «невыносимого» Набокова - полагаю, лучшее из того, что я читал о нем. С любовью, но без оторопи, восторженно, но трезво и критически. Здесь ей в помощь многолетний опыт литературного критика - живя в России, она регулярно печатала статьи и рецензии в «Новом мире», «Юности», «Звезде», «Неве».
Сам по себе сюжет «Невыносимого Набокова» диковинный. Преодолев в себе Набокова, Коротыгин пишет собственный роман и даже публикует его, но весьма, мягко говоря, парадоксальным образом: его друг вывозит рукопись за кордон и издает роман под своим именем. И вот уже Коротыгин слушает написанное им по «Голосу Америки». Жертва предательства, Коротыгин настолько верен литературе, что даже такой, извращенный, способ связи с читателем его в конце концов устраивает: «А ведь открыт! - печально ликует Коротыгин. В том-то и дело, что открыт уже скоро четвертый год - пусть и не родным читателем, пусть и без его, Коротыгина, законного авторства, - но какое ему дело, под чьим именно именем шикарно выпевал диктор «Голоса Америки» его собственную прозу». И Коротыгин продолжает посылать своему лжедругу новую прозу. Так сказать, доведенный до абсолюта пушкинский принцип «Служенье муз не терпит суеты». В данном случае служение литературе оказывается выше личного честолюбия.
Самый сильный и увлекательный текст в книге Клепиковой - повесть «Отсрочка казни». Композиционно сложное и метафорически насыщенное произведение с двумя местами действия - Нью-Йорк и Ленинград, но последний дан сквозь двойную призму времени: брежневского застоя и сталинского террора. Сюжет второго ретро необычный и сильный: как время опережает реабилитированного концлагерника, который и выжил только благодаря жажде мести следователю-мучителю.
Повесть читаешь не отрываясь, буквально на одном дыхании. Чему способствует точная сюжетная разработка с элементами детектива. Там действует эдакий постаревший Раскольников - Саня Петров, попавший в эмиграцию и одержимый идеей мести, которую таинственно и жутко осуществляет и которую проваливает, губя себя, другой персонаж этой повести. Страшная месть - как единственное средство исцеления и спасения жертвы.
В эмиграции, в чуждом ему со всех сторон Нью-Йорке, Петров держится одним Петербургом. Только в его случае это - Ленинград. Не фон, а именно герой, отдельный герой или, скорее, стихия, пронизавшая всю прозу Клепиковой. В итоге возникает такой лирически пронзительный и сугубо индивидуальный портрет города, оприходованного литературой до упора. Однако Клепикова различает в нем черты и оттенки, не уловленные еще другими фанатами Петербурга. О том, что «закат в Ленинграде предпочитал Офицерскую улицу», что Петербург «уж точно единственный на земле морской порт, что держит свое море на запоре от жителей» и многое, многое - без всякой натяжки - другое. Эти оригинальные черточки и маннеризмы в знакомом, казалось бы, наизусть лице и складе Петербурга особенно ценны и кстати к его, 300 лет назад, рождению. Мало того: отстаивая уникальность и вдохновенность родного города, автор в лице своего героя Петрова устраивает очную ставку Петербурга с Нью-Йорком. Побеждает, конечно, и без всяких усилий колдовской и ни с чем не сравнимый город на Неве - а не на Гудзоне.
Вот еще одна, почти уже драгоценная сейчас, на пейзажном безрыбьи нынешней российской прозы, авторская мета Клепиковой - внимание и любовь к природе, тонкий лиризм природных описаний. Тут будет и «окно в шестом этаже, принявшее на себя весь закат», и мыло «Земляничное», пахнущее «именно лесной, обочинной земляникой», и «шершавый лист земляники, когда ягода уже съедена - это был, помнится, колючий, в рубчик, шевиотовый лист, обдирающий губы», и список всех родов и видов облаков, включая «облако, похожее враз на цветочную клумбу». Эту живописную, расцвеченную метафорой и образностью прозу хочется цитировать и цитировать.
Ограничусь еще одной цитатой, построенной по всем правилам стилевого контрапункта:
«Его первый самостоятельный выход на Невский проспект, весь в кромешном ужасе мороза, в инее, кашле, дымах, истошном визге санок по песку, в махровом сукровичном солнце, повисшем за Адмиралтейством, когда он, скуля в воротник, задыхаясь от щетинистого и твердого, как стена, воздуха, перебегал от дома к дому и - в парадную согреться, отдышаться - до магазина «Учебные пособия», где контурных карт не оказалось».
Не физическим отсутствием Клепиковой в России, а скорее отсутствием в России литературного процесса как такового можно объяснить, что ее книга, там изданная, не стала событием в культурной жизни страны. Конечно, жаловаться ей грех. Клепикова была номинирована на престижные премии, включая «Национальный бестселлер» и «Премию Белкина». Появились серьезные и весьма положительные рецензии. К примеру, у статьи Ольги Кучкиной в «Комсомольской правде» был вопросительный подзаголовок «У Набокова появился наследник?», а ответ содержался в последней фразе: «Талант Елены Клепиковой победил». А что касается рассказа «Невыносимый Набоков», давшего название всей книге, в сюжетной связке с другим рассказом «Лебеди Летнего сада» этот цикл печатался в периодике по обе стороны океана и сам по себе получил восторженные отзывы. «Русский базар» писал о «крепкой метафорической прозе высокой пробы и индивидуального чекана». «Новое русское слово»: «Рассказы впечатляют еще и потому, что в них помимо вымышленного героя фигурируют и реальные - тогда еще молодые - Бродский и Довлатов...». О том же - калифорнийский еженедельник «Панорама»: «реальные Довлатов и Бродский - вместе с сюжетной экстраваганзой - придают крепкой, зрелой талантливой прозе Елены Клепиковой особый пусть даже несколько фривольный интерес».
Последний довод оспаривала рецензент «Комсомольской правды»: «Фривольного интереса нет - есть просто интерес. ...Проза бывшей ленинградки Елены Клепиковой в самом деле весьма любопытна. Прежде всего это не женская проза. Холодный ум, отсутствие всякой эмоциональности, острая наблюдательность, владение словом и стилем выводят ее из разряда женской». Цитируемая рецензия так и называлась - «Неженская проза».
Соглашаясь с высокой оценкой прозы Елены Клепиковой, не могу признать верной ее характеристику. С точностью до наоборот - эта проза держится на высоком эмоциональном напряге, именно на лирической ноте, а потому не нуждается в сентиментальных подпорах. Истинная, глубокая эмоция чурается внешних проявлений, она заявляет себя художественно, стилево, метафорически, как угодно - только не прямоговорением. Когда появились первые фильмы Трюффо и Годара, их тоже поначалу упрекали в недостаточном лиризме, не улавливая нового языка, который принесли в кинематограф представители «новой волны». Что же до скальпельного аналитизма Елены Клепиковой, касается ли он поколенческих черт или характеристики литературного письма Набокова, то он не противоречит лиризму, а укрепляет его, возводит на более высокий уровень.
Да и само деление прозы на женскую и неженскую достаточно условно: есть проза - и есть непроза. Крепкая, зрелая, сильная проза Клепиковой - не побоюсь сказать - примыкает к высоким образцам русской литературы, а та никогда не разделялась по гендерному признаку.
Я говорю «проза», объединяя под этим именем разножанровые произведения, включая мемуары. В том и дело, что между фикшн и нон-фикшн у Клепиковой нет демаркационной линии - редчайший случай в современной литературе. Появление в ее вымышленных рассказах и повестях вполне реальных Набокова, Бродского, Довлатова, Евтушенко, Кушнера, Битова придает прозе Елены Клепиковой пусть не фривольность, но достоверность, автобиографизм и головокружительный сюр - даже там, где автор и рассказчик гендерно различны. С другой стороны, мемуарная проза либо документальные вкрапления несут индивидуальное, именно художественное тавро автора - в языке, стиле, приемах, метафорах, аналогичных тому, который заявлен - и проявлен - в «чистой» прозе, прозе как таковой. В том же портрете Довлатова автор точным и емким словом схватывает трагическую сущность этого ироничного прозаика, чья жизнь и судьба оказалось расколота вынужденной эмиграцией. На примере Довлатова Елена Клепикова показала трагизм судьбы писателя без читателя, который пришел к нему только посмертно - вместе со славой.
Уж коли о том речь, то Клепиковой не только в документальной, но и в вымышленной прозе удается с удивительной глубиной и психологической тонкостью передать этот трагический раскол русской культуры последней четверти прошлого века даже в тех случаях, когда ее герои безвыездно живут в России, а тем более - когда они оказываются в культурной диаспоре. Недаром на форзацах ее книги контрастно изображены питерские и нью-йоркские пейзажи. Пользуясь заезженным выражением Генриха Гейне, трещина мира проходит сквозь сердца ее героев - реальных и вымышленных.
Даже портретируя самого вроде бы удачливого представителя этой генерации русской культуры, Иосифа Бродского, образ которого мелькает в ее рассказах, повестях и воспоминаниях, Клепикова удачно избегает аллилуйщины и амикошонства, давая портрет беспристрастный, сложный и противоречивый, с взлетами и падениями - как творческого, так и морального порядка.
Что следует Клепиковой посоветовать - дать отдельный портрет Бродского, аналогичный и парный мемуару о Довлатове. Портретный жанр - это то, чем она владеет виртуозно. Реальные персонажи вылеплены автором именно с художественной убедительностью, во всей их сложности и амбивалентности.
Еще раз слово критику «Комсомольской правды»: «Эти расчеты с ближними, отлично написанные, приобретают другой оттенок, когда наступает время расчета с самым ближним - собой. В повести «Очень жаль» действует так же холодно и великолепно выписанная противная и несчастная десятилетняя девочка Саша. Ее отношения с отцом, психом и пьяницей, делают убедительной догадку о чисто биографической детали. И вдруг - несколько финальных строк, неожиданное откровение ничуть не лирического автора: «Так и идет она в моей памяти, жалкая, много о себе думающая девчонка, сокровище мое, несчастье-счастье, пустое обещанье мне». Кто так свидетельствует о себе, имеет право на свидетельство о других. На равных».
У Клепиковой-прозаика цепкий взгляд и точное слово. Не только литературные персонажи, но и время дано ею емко и полно - в щемяще-узнаваемых деталях и в концептуальной сути. Отточенные до блеска тексты ее 250-страничной книги психологически, семантически и метафорически перенасыщены - эссенция в чистом виде. Другому бы этих сердечных и визуальных замет хватило на пару-тройку объемных томов. Вспоминаю четверостишие Фета на книжку Тютчева:
Но муза, правду соблюдая,
Глядит - и на весах у ней
Вот эта книжка небольшая
Томов премногих тяжелей.