«Я ТЕПЕРЬ МИШЕЛЬ, А НЕ МИША...»

Художник Рогинский заменил парижскую жизнь московской живописью
В парижской галерее Жоржа Алискевича проходит выставка новых работ 72-летнего художника Михаила Рогинского, одного из признанных мэтров современной российской живописи, который с 1978 года живет во Франции. Его экспозиция «Пешеходная зона», которая недавно была показана в Третьяковке, путешествует сейчас по России - Ярославль, Кострома, Вологда и т.д. «Вот я и стал передвижником», - шутит Рогинский, которого отечественные критики в свое время окрестили «отцом русского поп-арта». В Советском Союзе он рисовал на своих полотнах бесхитростные атрибуты нашей жизни - примусы и чайники, газовые плиты и спичечные коробки, кафельные плиты и табуретки.
- В 60-е годы примус для вас был символом советской эпохи?
- Нет, не был. Я его рисовал, потому что в примусе есть чувственность. Он мне напоминал женщину. К тому же я три года проработал в театре, где предмет должен нести какую-то нагрузку, и от этого пошли мои первые работы типа газовой плиты.
- От изображения предметов вы перешли к людям...
- Это была долгая дорога. В брежневскую эпоху я изготовлял картинки, от которых сегодня отказываюсь. Когда я приехал в Париж и пришел в Бобур (Национальный центр искусства и культуры имени Жоржа Помпиду. - Ю.К.) , то увидел: все, что я начинал в живописи, уже есть, только сделано гораздо лучше.
- Принято считать, что вы переносите жизнь на полотно, ведете документальную хронику улиц, подворотен и прочей бытовухи.
- Все это лишь интересный материл, а для меня важна только живопись, И когда я рисую подворотню, то я отнюдь не бытописатель.
- Картины вы часто сопровождаете ироническими надписями типа «Днем на главных улицах много народу», «Со следующего года обещают повысить» или «Москва - это прежде всего дворы, улицы, переулки»...
- Надписи появились у меня сразу. Они нужны, чтобы снять картинность с картины, сделать ее больше похожей на плакат. Я люблю живопись, но у себя ее без контрапункта не выношу. В свое время я мечтал писать так, как в МОСХе, но только изображать очередь, пьяниц, падших людей. Меня все это интересовало не столько в социальном смысле, сколько в эстетическом. Я пытаюсь сопереживать тому, что изображаю, но никакой «литературы» в этом нет.
- Что же побудило вас четверть века назад эмигрировать в Париж?
- Прежде всего, ненависть к советской власти. Нельзя было жить и ненавидеть.. Помню плакаты типа «Народ и партия едины!», все эти лозунги, вранье... Другим моментом оказалась выставка художников на ВДНХ - такое жалкое зрелище. Мне тогда уже было 40 с лишним лет, и я подумал: «Разве можно что-нибудь сделать в искусстве, если видишь только это?!». И понял - надо бежать!
- И как вам с тех пор живется в Париже?
- Здесь я не живу, а работаю. Единственное оправдание живописи для меня заключается в том, что она вместо жизни... В Москве я преподавал, ходил в театры, встречался с друзьями, а в Париже у меня нет никакого общения ни с кем, в том числе и с русскими художниками...
- Это, кажется, ваши слова: «Живопись - это не искусство. Вот балет - это искусство! А живопись ближе к жизни...». Как в песне - «Эй, товарищ, больше жизни!».
- «... Поспевай, не задерживай, шагай!» Художник Раушенберг сказал: «Живопись - это среднее между жизнью и искусством». Я говорю иначе: «Живопись - это вместо жизни».
- Однако Париж - город замечательный и для живописи, и для жизни...
- Я так не считаю. Не понравился мне Париж с первого дня. Не мое это. Нельзя современному человеку жить в музейном городе. Мне Париж интересен своими окраинами, а 17-й район (один из буржуазных кварталов.- Ю.К.), где я живу, я просто ненавижу. Мне по душе Нью-Йорк и Москва.
- Вы пытались рисовать Париж?
- Первые два года я писал много парижских пейзажей, но почти все уничтожил. Одно время я очень хотел стать как все, старался быть французским художником. Но не вписался я сюда, и об этом не жалею.
- Вы певец родного и невзрачного Хорошево-Мневники, а тут вокруг все шикарные Елисейские поля да авеню Опера...
- Однажды на выставке ко мне подошел француз и сказал: «Знаете, я никогда не был в России, но, посмотрев ваши картины, увидел в них такую ностальгию. В них нет никаких знаменитых мест, но есть что-то такое, что мне захотелось поехать в Москву».
- Наверное, трудно сегодня в Париже писать Москву, где все так стремительно меняется?
- Это в ее середке, а окраины стали только хуже. Все разваливается, кругом грязь, в подъездах воняет. Лужков в Москве делает фонтаны и ставит скульптуры, которые стоят бешеных денег. Все это потемкинские деревни. А отъедешь немного от Москвы, там только сапоги и ватники. Россия живет сама по себе, а власти - сами по себе.
- Россия еще долго останется такой же?
- Я надеюсь, и это, по-моему, хорошо. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы все там наладилось, чтобы появились расторопность и деловитость. Вот приехал я во Францию западником, а пожив здесь, перестал им быть. В Париже удобно, но это разве все? Меня раньше коллективизм раздражал, а теперь кажется, что в нем что-то есть.
- Но, наверное, с выставками у вас проблем не было - на берегах Сены галереям несть числа...
- В свое время я обивал пороги многих парижских галерей, но больше никогда туда не пойду, если, конечно, меня не позовут как следует. Как художника меня в Париже просто нет, никто меня не знает. И выставляюсь я только у Жоржа Алискевича. Он все-таки человек славянского происхождения - украинец, родившийся в Аргентине.
- Последнюю выставку для Третьяковки вы готовили в Париже?
- Да, я Москву рисую в Париже. Это, наверное, странно, но объяснить я этого не могу. Я здесь не живу, я здесь работаю.
- Получается, что вы пророк в своем Отечестве, пускай бывшем. Там вы классик, тогда как в Париже вас знает узкий круг специалистов и коллекционеров...
- Я понятия не имею, чем объясняется здесь моя ненужность. Важный вопрос заключается в том, что человек хочет от искусства. Французы хотят продукт потребления. А для меня наоборот: продукт потребления - это не искусство, а дерьмо.
- И все-таки русское и французское искусство - это сообщающиеся сосуды?
- Я думаю, что все русское искусство 20-х годов прошлого века вышло из Франции. Если бы не французы, не было бы ни Гончаровой, ни Ларионова, да и Малевич жил и писал в Париже. Сейчас же французское искусство не играет никакой роли вообще. Сейчас все интересное происходит в Америке, в Германии и частично в Италии. И молодые русские художники интересуются сейчас американской, а не французской живописью.
- Что вас больше всего поразило, когда вы первый раз вернулись в Москву?
- Это было в 1993-м. Во мне все перевернулось - такой контраст с парижской легкой и нежной жизнью. Около метро стояли женщины, продавали каких-то котят, сигареты, тряпки. И я почувствовал себя виноватым перед людьми, которые остались, в том, что я уехал... К сожалению, для большинства русских художников не существует того, что происходит вокруг них. Я не социальный художник, который пишет людей, чтобы показать, какие они хорошие. Нет, для меня все это материал. Я ничего не хочу сказать своими картинами. Живопись - это то, что тебе интересно нарисовать, а не выразить за пределами полотна. «Черный квадрат» - такая же живопись, как мужик или пейзаж на холсте.
- На вас повесили этикетку отца совкового поп-арта...
- Все это абсолютные выдумки. Искусствоведам нужно зарабатывать свой хлеб. Чтобы быть отцом, должны быть дети, а моей дорогой больше никто не пошел. У соцарта есть отцы - это, безусловно, Комар и Меломид. Какую этикетку можно приклеить к такому художнику, как Веласкес? Недавно на выставке я смотрел его картины и плакал.
- Ну а сегодня существуют художники, равные Веласкесу?
- Нет и быть не должно. Общее между ними только то, что они рисуют кистью на холсте. У них разное отношение к искусству и к обществу. Веласкес был бедным дворянином, придворным художником, который забавлялся живописью... Из современных художников последним гением был Поллок. Пикассо? Он был человеком необыкновенной силы, ума, великолепный график, абсолютно свободный, но ничего гениального в его работах я не вижу.
- Есть ли гении в русской живописи?
- Таковых не знаю. Вам будет странно услышать, но я очень люблю Владимира Маковского. У него есть замечательные небольшие вещи «Крах банка», «На бульваре», «Студенческая сходка». Из передвижников очень хорошим художником был Соломаткин.
- Вас не удивляют выражения типа «ярмарка искусства», «рынок искусства»? Либо это «рынок», либо это «искусство»...
- Раньше никто своих картин на рынке не предлагал, все работали по заказу - например, Рембрандт. Но когда к художнику перестала обращаться с заказами церковь, то живопись превратилась в рынок: художники стоят и каждый торгует своей «морковкой» - у одного она лучше, у другого - хуже.
- Вы задаетесь вопросом о возвращении в Россию?
- Я, конечно, им задаюсь, но это неосуществимо по нескольким причинам. Прежде всего, мне негде там жить, не говоря уже о том, где работать. Да и что я там буду делать? Я не знаю и этого боюсь. Теперь у меня французский паспорт, и я Мишель, а не Миша. Правда, и русский я себе восстановил. Там я Михаил Александрович.