Крутой маршрут Элиан Краснер

История далекая и близкая / Новости филателии Америки

Многие жители Нетании знают Элиан Краснер, прежде всего, как художницу и преподавателя живописи. Для тех, кто приехал в Израиль в начале 1990-х годов, Элиан стала бесценной помощницей в деле знакомства с израильскими реалиями и проводником по лабиринтам бюрократии. Многие до сих пор уверены, что она их "дважды соотечественница" - приехала в Израиль из СССР где-то 1970-х годах, поэтому ее русский не вызывает у них удивления. Между тем в России Элиан впервые побывала совсем недавно - в качестве туристки. А история жизни и выживания в огне Катастрофы этой и сейчас очень красивой элегантной женщины поистине удивительна...

Петр ЛЮКИМСОН

- Элиан, я знаю, что ваша юность прошла в Париже, там же состоялись первые выставки. Но как вы оказались в послевоенной Франции?

- Я не оказалась, я там родилась. Мои родители уехали из России после революции. Это довольно долгая история. Прадедушка по материнской линии Макс Робинсон был основателем компании "Бликген и Робинсон" – самого крупного в Санкт-Петербурге производителя шоколада, бисквитов и печенья, входившего в число поставщиков двора Его императорского величества. В годы Первой мировой войны дед занялся еще и производством оружия. У нашей семьи был большой особняк на Лиговке, 52. У мамы с детства была няня, гувернантка и все, что положено. Отец происходил из более скромного достатка семьи, но она тоже владела большой фабрикой в Ростове. Фамилия отца была Хельмер, но во Франции он стал Кельмером. Познакомились родители уже в Париже.

- И как это произошло?

- Моя бабушка в те годы была президентом Всемирного ОРТа ("Организация ремесленного труда"), который прадед создал вместе с бароном Гинцбургом и другими еврейскими банкирами. В 1930-е годы она продолжала активно действовать, поддерживала еврейские кооперативы в СССР и профессиональное образование в Палестине. Чтобы собрать пожертвования для этой организации, бабушка устраивала благотворительные балы. На одном из таких балов и познакомились мама с папой.

- Балов?! Но на какие деньги ваша бабушка их проводила? Разве, бежав из России, семья не потеряла состояние?

- Не совсем. В годы войны дед явился к царю и сказал, что не может делать шоколад без сахара, и с разрешения и благословения Его величества приобрел плантации сахарного тростника в Америке. В период гражданской войны он продал эти плантации за 700 тысяч долларов. Тогда это были очень большие деньги. Двести тысяч бабушка с дедушкой оставили себе, остальные разделили поровну между детьми. Таким образом, каждому досталось по 100 тысяч долларов. Это тоже были большие деньги, на которые можно очень долго и очень прилично жить. Кроме того, мама зарабатывала как оперная певица. Родители поженились в 1932 году, а в 1933-м на свет появилась я. Как раз в тот год, когда Гитлер пришел к власти.

- Но как же вам удалось сохранить такой великолепный русский язык? В доме говорили по-русски?

- В том числе. Но, главное, у меня была русская няня. Точнее, это была няня моей мамы, которая вместе с ней уехала из России. Няня прожила в нашей семье 53 года, это тоже особая история. Так вот, до трех лет родители запрещали говорить со мной на каком-либо другом языке, кроме русского. И только затем меня начали учить французскому. У меня было счастливое детство!

- У вас в Париже был свой дом?

- Нет, мы снимали хорошую квартиру - семь комнат для нас и три для прислуги.

- Почему же ваши родители не приобрели дом?

- Они были убеждены, что советская власть - это ненадолго, и верили, что скоро вернутся в Россию. Франция для них оставалась временным местом жительства, так что дом был не нужен. Войну они встретили в Париже.

- Но почему?! У них не было своего дома, их ничто не связывало. Почему, когда гитлеровцы вошли во Францию, они, зная, что немцы делают с евреями, не попытались бежать?

- Никто тогда не знал, что происходит в Германии, какую участь нацисты уготовили евреям. В начала войны мы, опасаясь налетов, выехали в деревню, но именно она, как ни странно, оказалась под бомбежками, а в Париже было тихо. Когда немцы вошли в город, они вели себя прилично. Евреев поначалу не трогали, только велели всем записаться в специальный реестр в префектуре и надеть желтые звезды. Парижские евреи объяснили это себе тем, что немцы, мол, любят порядок, и ничего страшного им не грозит. Еврейские беженцы, которых тогда было много в Париже, тоже записались. Но отцу это не понравилось. Поэтому он и дедушка выполнили указание и внесли свои имена в реестр, но меня, маму и бабушку не записали. Логика была простая: еврея-мужчину можно опознать, но как они могут опознать женщину? Тем более что мама говорила по-французски не хуже любой парижанки. Впрочем, так же свободно она говорила на немецком и английском. Аресты и вывоз евреев в концлагеря начались уже потом. Производились они по адресам, указанным в том самом реестре: особо трудиться, чтобы найти евреев, нацистам не было нужды - те сами сделали эту работу. При этом сами немцы евреев не арестовывали, за ними всегда приходили французские полицейские.

- И настал день, когда постучали и в вашу дверь… 

- Нет. Евреи, в основном, жили в кварталах для бедноты и среднего класса, и аресты производились именно там. В наш 16-й квартал немцы и полиция не ходили - не хотели тревожить богатых людей и аристократию, которая продолжала во время войны жить обычной жизнью. Прийти в такой квартал и арестовать его жителей на глазах соседей, вызвать у них неприятные ощущения в их планы не входило.

- Но вы не могли не знать, что происходит с парижскими евреями. И как себя чувствовала восьмилетняя еврейская девочка, зная, что делают с ее народом?

- А я ничего не знала. В том числе, и того, что я - еврейка. Родители мне этого никогда не говорили, сказали уже после войны. Я ходила в школу, которая была расположена в паре десятков метров от дома, ссорилась с подружками и была занята своими детскими проблемами. Правда, летом 1942 года отец, видимо, что-то почувствовал и попытался пробраться в Вишистскую Францию. Там он был уличен в подделке документов, арестован и направлен в пересылочный лагерь, откуда написал матери. Мы с мамой остались в Париже, и она, чтобы нас обезопасить, крестила меня в протестантской церкви. При этом она попросила священника указать в документах, что я была крещена в 1934 году, то есть вскоре после рождения. Таким образом, мама создала легенду, что мы христиане, русские эмигранты, и вот вам доказательство - свидетельство о крещении дочери, а свое она, дескать, вместе с другими документами потеряла в России в дни революции.

- Что ж, убедительно…

- Убедительно, но мама, очевидно, все-таки чувствовала себя неуверенно и в сентябре 1942 года решила перебраться из Парижа в ту самую деревню, где мы некоторое время жили в начале войны. Соседям она объяснила это тем, что в Париже паршивая еда и все такое прочее. Перед отъездом мама сняла с нашего банковского счета все деньги - 300 тысяч франков. Ехать мы, разумеется, собирались с няней. Она была уже очень пожилой, и оставлять ее одну было никак нельзя. Но у нее была подруга - жена русского полковника, которая шила маме шляпки и часто заходила к няне на чай. Няня рассказала ей о том, что мы уезжаем, и та тут же направилась в гестапо, где за свой донос получила 20 тысяч франков - немалые по тем временам деньги.

Перед отъездом мы пошли прогуляться по городу. Обе были очень элегантно одеты: на маме пальто с каракулевым воротником и очень большими карманами; в то время такие как раз были в моде. А когда мы вернулись домой, нас ждали два агента гестапо. Они заявили, что по их информации мы - незарегистрированные евреи, которые хотят бежать из Парижа, и они пришли провести обыск и арестовать нас. Но мою маму было не так-то просто напугать. Она вообще никого не боялась! Мама заявила, что донос был ложным, что ее муж действительно еврей, но я родилась не от него, мы русские эмигранты. А затем потребовала, чтобы гестаповцы убирались из ее дома, поскольку она не желает ронять свое достоинство и разговаривать с всякими плебеями. Если она с кем-то и станет говорить, то только с самим шефом гестапо.

Гестаповцы растерялись, но продолжали настаивать на своем. В конце концов, сошлись на том, что мы с мамой сами явимся в гестапо завтра в десять утра, чтобы объясниться, а пока они проведут обыск. В ходе обыска они нашли снятые мамой в банке деньги и положили их в чемодан. Туда же полетела мамина шкатулка с драгоценностями. Ну, а потом они нашли документы и среди них - родительскую ктубу. "Ну, вот вам и доказательство! - сказал один из эсэсовцев. - Вы сочетались браком по иудейскому обряду, значит, вы еврейка!" Но мама заявила, что на ктубе настоял ее муж, и раввин провел церемонию, не спрашивая ее согласия. "Вы же знаете этих евреев, они за деньги сделают все, что угодно. Муж заплатил раввину, и тот уже ни о чем не спрашивал!" - сказала она.

- А может, ваша мама на самом деле не была галахической еврейкой?..

- Ну вот, и вы засомневались! То же самое произошло и с немцами. Мама могла убедить кого угодно в чем угодно!

- Вы были свидетельницей этой сцены?

- Да, конечно. Но я беспокоилась не за маму и не за себя, а за своего любимого котенка. Чтобы он не испугался таких злых дядей, я взяла его на руки и стала гладить. Один из гестаповцев, видимо, тоже любил кошек, подошел ко мне и попросил дать ему погладить котенка. В это время за его спиной мама выхватила из чемодана документы и шкатулку с драгоценностями и положила в карманы пальто. Когда гестаповцы ушли, мама немедленно обзвонила всех родственников, сказала, что гестапо висит у них на хвосте, и надо бежать. Ей отвечали, что она паникует, но даже если и права, день-два вполне можно подождать. Но мама заявила, что не останется в Париже ни одной лишней минуты. Созвонилась с бабушкой, и та передала ей всю наличность, которая была в доме – 25 тысяч франков. Мама попросила дядю сложить деньги в саквояж, отвезти в камеру хранения и купить нам билеты в вагон первого класса до Бордо. Когда дядя все это сделал, мы, в чем были - в тех же пальто и платьях - вышли из дома так, словно отправляемся в гости к знакомым, и поехали на вокзал. Через час из дома вышла няня с чемоданом, в котором были все наши вещи. В восемь вечера мы выехали из Парижа.

Еще через час в нашей квартире снова были гестаповцы: они обнаружили, что мама "украла" свои драгоценности и документы, и пришли ее арестовать. Как раз в этот момент дедушка с соседским мальчиком по просьбе мамы выносили из квартиры ценные вещи. Оба они были арестованы, дедушку страшно пытали, и он, прежде чем умереть, рассказал, что мы с мамой не поезде едем в Бордо. Так что утром, когда мы прибыли в этот город, на вокзале стояли эсэсовцы, проверявшие документы у всех пассажиров. Они искали Ирену Робинсон, а мама была Иреной Кельмер. Порядок есть порядок - и нас пропустили.

С вокзала мы поехали к старому другу отца в надежде, что он даст нам убежище. Он нас накормил, выслушал нашу историю и сказал, что оставить у себя не может - слишком рискованно для его семьи. "Но, - добавил он, - я найду вам такое убежище, где вас точно никто не станет искать". И он правда нашел! Догадайтесь, где?

- В монастыре? Но немцы, как известно, приходили и туда…

- Нет, не в монастыре, а в месте, прямо ему противоположном - в публичном доме для немецких офицеров. Но мама все равно чувствовала себя неуверенно и решила перебраться в вишистскую зону. Она нашла женщину, которая согласилась за 4000 франков перевести ее через границу. Деньги та потребовала вперед. Но няне лицо этой женщины не понравилось; она сказала, что та, как только получит деньги, сразу же сдаст нас гестапо. Поэтому - опять-таки по совету няни - мама разрезала пачку банкнот на 2 части, дала ей      половину и сказала, что другую половину отдаст, когда мы будем по ту сторону границы. До границы мы ехали в поезде, по которому постоянно ходили немцы и французские полицейские и проверяли документы - искали потенциальных беженцев. Если бы они проверили нас, это был бы конец. Но мама выглядела так аристократически, а ее французский с бордовским акцентом был так превосходен, что они все говорили: "Нет-нет, мадам, вас это не касается!"

Так мы добрались до самой границы, а оттуда пошли пешком. Впереди шла наша проводница, сзади я с мамой, потом няня. В какой-то момент впереди показался патруль. Мы спрятались, но няня была старенькой, спрятаться не успела, и ее арестовали вместе с нашим чемоданом. Уже потом мы узнали, что спустя пару дней няню освободили, она вернулась в Париж и через три месяца умерла в приюте для стариков.

Мы же перебрались через границу и оказались в городе По. Здесь мама немедленно направилась к шефу местной полиции Пете. "Я русская эмигрантка из Парижа, - сказала она. - Мы находимся на вашей территории нелегально, но врачи сказали, что дочке нужен горный воздух, и ради ее спасения я решила уехать. А как бы вы поступили на моем месте?!" "Мадам, - ответил Пете, явно очарованный мамой. - На вашем месте я поступил бы точно так же. Оставайтесь, в городе, а я пока найду для вас место на каком-нибудь горном курорте. Могу ли я вас поцеловать?" Мама позволила себя поцеловать, а за еще один поцелуй получила разрешение навестить папу в лагере.

Мы несколько дней прожили в самой лучшей гостинице По, с превосходным питанием, считаясь личными гостями шефа полиции. И съездили на свидание с папой, который очень перепугался, увидев нас, - подумал, что нас тоже поместили в лагерь. А затем мы уехали в курортный городок О-Бон, где собралась богатая публика со всей Европы, надеявшаяся пересидеть войну.

- Пересидели?

- Мы находились там до ноября 1942 года. За мамой стразу стали ухаживать двое мужчин, соперничавших друг с другом за ее внимание. Их поддержка значила для нас много, ведь у нас почти ничего не было, кроме вещей, которые на нас: чемодан остался у няни. Жизнь в О-Бон была постоянным праздником. Еврейские дети из Германии ходили в еврейскую школу, но я училась в обычной, где занятия проходили лишь три дня в неделю, да и то неполный день. Постоянно устраивались балы, катание на лыжах и т.д.

Увы, все это быстро и внезапно закончилось: немцы распорядились собрать всех незаконных эмигрантов и перевезти их в глухую деревушку Сан-Себастьян, распложенную в центре Франции. Ехали мы туда в ужасном вагоне, в который набилось 400 человек, почти неделю. Мы с мамой оказались возле клозета, из которого невыносимо воняла, и всю неделю я не могла заставить себя сходить в туалет. Выходить на станциях не разрешалось, но мы, дети, выглядывали из вагонов, и сердобольные французы давали нам яблоки и орехи. Никто из них не догадался, что на этом морозе нам больше всего нужен простой кипяток! А мама стала давать концерты для немцев, и ей разрешалось на станции набрать воды и умыться.

Жизнь в Сан-Себастьяне показалась мне раем. Там мы и дожили до конца войны.

- Уже без приключений?

- Это как сказать. У нас не осталось ни денег, ни одежды, и я стала работать - после школы пасла коз и овец. Козы, должна заметить, очень капризные и несносные животные. Еще я работала в гостинице, там я научилась красиво сервировать столы. Дочери и до сих пор просят меня сервировать стол на всякие торжества, потому что только я могу сделать так, чтобы стол выглядел поистине великолепно. Но самое страшное было в другом: каждые пять-шесть недель немцы отбирали 30 человек из нашей колонии для отправки в концлагерь. Сначала отправили всех холостяков, затем женатых мужчин. Потом - одиноких женщин, наконец, дошла очередь и до женщин с детьми. Всякий раз я смертельно боялась, что мы окажемся в очередной партии. Две недели после такой акции я жила спокойно, потом снова наваливался страх. Наконец, нас осталось всего 30 человек. Париж уже был освобожден, но немцы продолжали уничтожать евреев. Как-то, когда я пасла овец, ко мне подошел полицейский, попросил передать маме, что ночью придут за оставшимися, и посоветовал нам спрятаться. "Только не говори об этом подружкам - если не хватит больше двух человек, мы вынуждены будем начать поиски", - сказал он.

Ту ночь мы провели в доме одной фермерши, а наутро, несмотря на запрет мамы, я выбралась на насыпь и увидела, как мои школьные подруги стоят с родителями в окружении солдат. Меня мучила совесть и душили слезы: ведь я могла их предупредить, но не предупредила…

Потом было еще много всего. К нам приехал папа - его из лагеря направили в местную гостиницу мыть посуду. Был момент, когда немцы его чуть не арестовали, заподозрив, что он дезертировал из армии. Папа с трудом убедил их, что на самом деле он русский - к счастью, нашлись немецкие солдаты, которые подтвердили, что он хорошо говорит по-русски, а немецкий знает плохо.

После войны папа уехал в Париж обустраиваться, и мы приехали к нему только в 1945 году. Жили в крохотной квартирке, и когда смогли снять двухкомнатную, были счастливы. В 1949 году я окончила школу и поступила в школу декоративного искусства, где получила диплом художника и преподавателя живописи. В 1954 году я впервые участвовала в групповой выставке, затем был еще ряд выставок, и мои картины стали продаваться в самых престижных галереях Франции. В 1955 году несколько моих картин попали на Выставку современного французского искусства в Лондоне.

- А как вы оказались в Израиле?

- Хороший вопрос… В том же 1955 году проходил конкурс на звание "Идеальная девушка мира". И так как мой папа был убежден, что я и есть идеальная девушка, то, не спросив меня, отправил мои документы на конкурс. В итоге я была отобрана из 3000 претенденток.

- Погодите, вы имеете в виду конкурс "Мисс Вселенная"?

- Нет, не совсем. Там мало было быть красивой, следовало еще продемонстрировать интеллект, эрудицию и все такое прочее. Среди участниц были и модели, но были и поэтессы, художницы, музыкантши. Францию представляли две девушки и обе мы были еврейки. А вот израильтянки среди участников конкурса не было. Тогда я заявила, что буду представлять Израиль, и потребовала вывесить на сцене вместе с другими и израильский флаг.  

В общем, все было чудесно. Но по возвращении во Францию у меня вдруг резко испортились отношения со всеми подругами, а мужчины, напротив, стали показывать мне повышенное внимание, и мне приходилось каждый раз объяснять, что я - не красивая декорация, я - художник! В общем, все это начало сильно раздражать.

И тут однажды позвонил какой-то мужчина, сказал, что он из ЮАР, но сейчас находится в Париже, а когда был в Женеве, его родственница, близкая подруга мамы, попросила передать ей привет. Следуя неписаным правилам нашего дома, я пригласила этого человека на ужин. Думала, что явится пожилой дядечка, а пришел молодой симпатичный мужчина по имени Джо Краснер. За ужином он спросил, может ли как-нибудь написать мне. Я согласилась - и через некоторое время получила от него письмо с предложением руки и сердца.

Так я вышла замуж и сначала оказалась в Кейптауне. Мой муж был очень талантливым и востребованным инженером, но страдал страстью к перемене мест. Пожив пару-тройку лет в одной стране, мы переезжали в другую, где его уже ждала работа. Мне эта его страсть нисколько не мешала. В 1963 году мы оказались в Израиле, и старшей дочери как раз пришло время идти в школу. И тут я заявила, что пока девочки не окончат школу, мы никуда не поедем. Так мы и остались в Нетании. Здесь я продолжала писать, выставлялась, преподавала. Ну, а когда началась алия 1990-х, и срочно потребовались добровольцы, знающие русский язык, начала помогать людям. Вот, собственно говоря, и все.

Остается сказать, что картины Элиан Краснер, напоенные светом и голубыми тонами, - это, безусловно, тема отдельного разговора. Как и ее книга "О поездах и яблочных пирогах", вышедшая на иврите и французском языке и получившая высокие оценки читателей. Сегодня же, в преддверии Дня Катастрофы, нам хотелось рассказать историю еще одной, может быть, не самой типичной еврейской семьи, прошедшей через ужасы тех лет. И, согласитесь, история эта заслуживает того, чтобы быть выслушанной.  

Фото из книги Элиан Краснер "О поездах и яблочных пирогах"

"Новости недели"