Памятники из слов

Из слов, бывает, как из камней, складываешь памятник какому-то Событию, Впечатению, Картинке, что поразила воображение. Картинка сначала только запомнилась, запечатлелась в сознании (сколько их в каждом из нас!), потом уже приходят слова и краски, с помощью которых и воссоздаешь ее на белом листе бумаги, хорошо зная, что не зря она продержалась в памяти столь долго.
Тот, кому довелось побывать в глубине России, когда над всей ее территорией звучал тревожно-торжественный голос Юрия Левитана, должен узнать мои слова.

БАЗАР
Зимний русский базар - это скрип.[!] Мерный - от валенок, визгливый - от полозьев, похожий на треск - скрипят под тяжестью мужика затвердевшие на морозе сани; поскрипывает кожаная упряжь, позванивают колокольцы на дуге.
Посельчане, расхаживая, продают самовары, зеркала, часы; летнюю, еще довоенную одежду - странно видеть на морозе яркое, с бантом, платье; крестьяне, притоптывая, торгуют мороженым молоком (оно сохраняет форму миски, в которой и было заморожено), мучицей, редко - коровьим маслом, всегда - репой. Картошку, лук и морковь жители поселка на берегу реки выращивают сами.
Торгуются нещадно. Отойдя и махнув рукой, расплакавшись от обиды, обозвав хозяина муки живодером и кровопийцей, подходят все же снова. Каждый шаг - скрип, каждое слово - клуб пара.
Над всем живым на базаре клубится пар. Иней покрывает все: выпавшую из-под платка прядь волос, брови, ресницы, усы, бороду, ворот тулупа и пуховый платок - и глаза выглядят незащищенно, как родник посреди снега.
Лошади побелели от инея.
В воздухе радужно сверкают искринки, которых особенно много в районе базара, над спорящим людом. Искринки - это замерзшие слова.
И неумолчно скрипят на морозе валенки, вкусно, словно уминая свежую капусту.
Мы с мамой несем с базара два желтоватых круга мороженого молока, мешочек ржаной муки и пяток реп для меня. Мяса мы не купили: в сараюшке, прилегающем к стене нашего дома я держу кроликов, Они живут в глубоких норах.
Дома я полосками сдеру с репки синюю с белым кожу и стану грызть ее - сочную, морозную, чуть сладковатую, но больше горьковатую...

ЛЕДЯНОЙ ДОМИК
Каждый раз, когда я полощу в ванне кое-какое бельишко, передо возникает на на мгновение Ледяной Домик.
На берегу реки Вятки и затона, впадающего в нее, с давних-давних пор существует поселок судоремонтного завода, названный Аркуль (с татарского, кажется, сеть). Он в 30 километрах от Уржума, в котором родился Сергей Киров, убитый 1 декабря 1934 года то ли Сталиным, то ли, говорят сейчас кое-какие историки, просто мужем любовницы Кирова. С этого убийства началась в Ленинграде и в России очередная великая кровь репрессий. Такая вот советская география...
Поселок в основном бревенчатый, только недавно в нем появилось несколько каменных двухэтажных домов. Спасаясь от лютых зимних холодов, жители бревенчатых домов засыпают стены по окна снегом, который сбрасывается с них с наступлением весеннего тепла. Лед на реке и затоне полуметровой толщины, зеленоватого цвета с вмерзшими в него водорослями, а то и красноперым карасем.
Стиранное дома белье жители поселка полощут в прорубях во льду затона, затон под боком. Над прорубями каждую зиму выстраивается для защиты от ветра деревянный зимний домик. Внутри домика - прорубь. И над ней, стоя на коленях на круглом ледяном валу, наросшем вокруг проруби, раскачивается женщина с красными донельзя руками. Она полощет в зеленоватой дымящейся воде затона белье. Брызги летят во все стороны - и стены домика, обрастают льдом, а на потолке точно так же нарастает изморозь, белая шуба изморози. Снаружи домик тоже в шубе, и бел, как сугроб.
Дымится в тазу рядом с прорубью не успевшее замерзнуть белье, а то, что уже смерзлось, приходится отмачивать в ледяной воде, раздирать негнущимися пальцами - простыни, наволочки, мужнины кальсоны, собственные ночные рубашки, полотенца...
Вода, как назло, подтекает и под колени, и они стынут, холод начинает ломить ноги - кости отзываются болью, холод поднимается выше, достигает поясницы - и вот уже схватывает за сердце.
Какая-то из тряпок вдруг вырывается из непослушных рук и тонет, зеленея на глазах, и тогда женщина, опершись одной ладонью в лед, другой ныряет за тонущей простыней, вытаскивает ее, а левую руку уже не отодрать ото льда и приходиться поливать ее водой...
Лед внутри домика от брызг все нарастает, пространство его уменьшается, стены теряют прямоугольность и круглеют, крыша из-за белой шубы становится ниже, ледяной вал вокруг проруби - выше, вода - дальше, как в колодце, и нагибаться приходится все сильнее... скоро ли, скоро ли, скоро ли весна?..
Не писал бы я о Ледяном Домике, да, боюсь, существует он до сих пор...

ПАМЯТНИК ВЬЮГЕ 42-го
И еще сохранились в памяти зимние вечера, когда весь мир был занесен снегом, над поселком нависала бескрайняя ночь, а за окном, раскачивая дом и звеня стеклами, бушевала вьюга.
Тускло горела лампочка над столом, где моя 28-летняя мать шила что-то на швейной машинке или чинила старье; стрекотала машинка, тикали ходики...
Я знаю, шитье и штопка были необходимы; но еще нужнее была матери эта работа - и особенно неумолчное стрекотание машинки, - чтобы заглушить растущий внутри страх перед стихией, перед нависшим над ней одиночеством, перед незащищенностью от всего, что могло случиться завтра или послезавтра.
За ночь вьюга заносила дома чуть ли по крышу; по стеклам было видно, как поднимается уровень снега. Нельзя было и думать о том, чтобы выйти куда-то в такой вечер; жизнь в поселке пряталась в дома. А вьюга, разгулявшись на просторах и споткнувшись о горстку домов, носилась, не зная удержу, над низенькими крышами, билась с размаху в стены и стучалась, грозя, в светящиеся окна, гудела в трубах, свистела, выла - злая ведьма Вятки, зимняя ночная владелица этих мест.
Вьюга казалась мне чем-то похожей на войну.
На ночь электричество отключали; перед отключением станция подавала знак трехкратным миганием лампочки, - тогда срочно стелилась постель, плотнее запирались двери, закрывалась печная вьюшка.
Свет гас, вьюга гудела сильнее, теперь было слышно, как скрипит и потрескивает, качаясь под ее бешеными ударами, старенький дом, как шарит она снежными лапами по стеклу.
Вот тогда-то приходили мысли об отце. О том, где он лежит, сжимая винтовку в руках, в эту страшную ночь, как выдерживает ее гнет, думает ли он о нас; сознание напряженно вслушивалось в ночь, в космический ее простор, ловя в шумах ночи неслышные уху сигналы живого присутствия на земле родного человека. И эти сигналы долетали из снежного далека, и мы слышали их, и отец виделся нам живым, думающим о нас...