РАССКАЗЫ ИЗ ПРОШЛОГО

Вечером, придя с работы, жена участкового Кабанина застала мужа дома - и очень удивилась.
- Ты чего? - спросила она, застыв у порога и даже не опустив на пол сумки, тяжелые и твердые, словно камень.
Кабанин тоже удивился. Он и дома сидел - удивлялся. Непривычно было. А сейчас, когда жена появилась, а он дома - удивился еще больше.
- Болит что-то, - пожаловался он, ткнув пальцем в живот.
- Ага! - злорадно посочувствовала жена. - Набегал себе язву!
Но потом смягчилась:
- Ничего, щас мы тебе курочку сварим, будешь вареное есть, а то все жареное да жареное, а с него живот режет и жжет...
Да, правда, любил Кабанин жареную курочку. А поскольку в Петропавловске с мясом давно не очень-то, то курица заменяла ему и вареную говядину с расползающимися в пальцах хрящиками; и казахский куурдак из баранины, то бишь кусочки мяса и кубики картошки, пережаренные в казане так, что картошка становится янтарно-желтой; и просто полупостную жареную свининку, до которой он когда-то был охоч - все заменяла ему курочка.
Намотается по участку за день так, что пятки горят, придет домой запоздно, а у жены все готово, все на сковороде. Пока он умывается - летом на огороде, под краном, в удовольствие, а зимой на кухне под умывальником, обнесенным ситцевой занавеской; пока полежит, вытянув гудящие ноги, - жена вытаскивает из духовки пылающую черным жаром сковороду, а на ней - золотистое, истекающее жиром, с корочкой. Садится Кабанин за стол: в левой руке кружка с домашним квасом, в правой - куриная ножка, дымящая паром на нежно-желтом изломе, и - приступает...
А вот сегодня по-другому. То-то они и удивились: никогда еще не было, чтобы Кабанин приходил домой раньше жены.
- Сварим, - бормотала жена, доставая снедь из сумок. - Теперь вареную будешь есть; я давно говорила - жареха до добра не доведет.
С самого дна добыла две тяжелые курицы, завернутые в газету, бухнула на стол и облегченно выпрямилась, шумно вздохнула.
Кабанин потянулся к курицам, как завороженный. Наверно, потому, что никогда не лицезрел их в таком виде - в сырости, в морщинистой коже и каких-то жестких остях, торчащих из тела. Он привык видеть курицу горячей, с золотистой корочкой, обложенную коричневой картошкой, запекшейся в вытекшем жире.
- Тяжелые, - сказал он, взвешивая куриц на ладонях. - Сколько заплатила?
Жена, низкорослая и крепкая, основательная женщина, - остановилась, будто ее в лоб ударили.
- Чего? - спросила она. - Кому платить?
- За кур сколько заплатила - спрашиваю.
- Ты што? - сморгнула жена, с трудом сообразив, о чем речь идет. - Когда я за кур платила?
Она работала на бройлерной фабрике и потому имела полное право удивляться.
Но удивился и старший сержант Кабанин. Он тоже считал, что имеет право.
Начался тяжелый, мучительный разговор слепого с глухим. До женщины наконец дошла суть дела, и она тогда вскрикнула:
- Да ты что, совсем чокнутый?! Всю жизнь курей жрешь и не знаешь, где я их беру?!
И осеклась, увидев окостеневшее лицо мужа.
- Одевайся, - приказал Кабанин. - И это - собирай.
И начал привычно вступать в портупею, галифе, сапоги.
Жена знала его - и покорно засобиралась. Просто она не думала, что он до такой степени... ничего не знает.
И повел вечернею порой старший сержант Кабанин свою родную жену в родное отделение милиции, расположенное в старом двухэтажном особняке, который в Зареченской слободе и в Петропавловске издавна называли Желтым домом не только потому, что раньше там находилась психбольница, а еще и потому, что во все времена и поныне красовался он неистребимым буро-желтым армейско-милицейским казенным колером.
Кабанин подробно растолковал дежурным, что и как, велел пригласить понятых и оформить дело как положено, а сам удалился, ибо был заинтересованной стороной, то есть наоборот - состоял в родственных отношениях.
Дежурные тоже хорошо знали Кабанина и внимали ему с каменными лицами, молча кивали, багровея, наливаясь краской, до боли сжимая челюсти.
И взорвались от хохота, лопнули от сдерживаемого рева и стона только тогда, когда за ним захлопнулась дверь.
- Ур-р-род! - рычали они. - Чувыр-р-ло! Жертва аборта!
Наконец отсмеялись, вытерли слезы.
- Ладно, - решил старший из дежурных. - Ты, Аня, пока посиди на всякий случай. А потом иди к подруге какой-нибудь, кур ей отнеси. А Кабанину скажешь, что всё оформили, штраф к тебе на работу пришлем и отдельное отношение напишем.
Аня кивнула. Только тень сомнения мелькнула: как странно, ведь только что они изнывали от изумления перед человеческой непонятностью, а сейчас как будто так и надо. И она ведь тоже в первый момент вздрогнула и онемела, а потом быстро прошло: это же, мол, Кабанин, а не какой другой нормальный человек.
И дежурные кивнули ей в ответ: что поделаешь, если за придурка замуж вышла.
Наутро вся Зареченская слобода знала, что Кабанин сдал в милицию собственную жену.
Кабанин шел по улицам, совершая ежеутренний обход участка, а встречные диковато и глумливо ухмылялись, завидя его. На Кабанина глазели из раскрытых настежь окон, к низким заборам подбегали, чтобы посмотреть на свое чудо-юдо в милицейском обличье. Ведь Заречье так и осталось слободкой, ничего здесь не изменилось: те же покосившиеся от времени дома, сараи, огороды, заборы и канавы, поросшие гусиной травкой. Только гуси на улице не пасутся, потому что все покрыто асфальтом и по нему то и дело проносятся машины. Здесь люди друг друга знают, не то что в Петропавловске, где можно всю жизнь прожить и ни разу с участковым не встретиться.
Идет по Заречью старший сержант Кабанин, насупив светлые, выгоревшие брови, спрятав глаза под козырьком фуражки, и никто не прочитает, не угадает, что написано на его красном, солнцем обожженном лице.
Кабанин заходит в магазин:
- Здравствуйте, товарищ продавец!
- Здравствуйте, дядя Коля! - испуганно отвечает молоденькая девчушка. Она тоже зареченская, своя, и с пеленок знает, что есть на свете строгий дядя-милиционер Кабанин. И Кабанин ее знает с пеленок, и родителей, и родственников, и уж имя-фамилию подавно, но никогда себе лишнего не позволит и не злоупотребит.
- А это что такое, товарищ продавец? - спрашивает он, тыча пальцем в стекло прилавка.
- Хек серебристый, дядя Коля!
- Хорошо! - говорит Кабанин. - До свиданья, товарищ продавец!
И продолжает обход.

Он был в центре компании. В самом прямом смысле. Парни стояли кружком, а он - в середине круга.
Размахивал руками, передергивал плечами, нагибался, вертел воображаемую баранку, накренялся вместе с воображаемой машиной. Обращался то к одному из приятелей, то к другому, и получалось, что за какое-то время он проворачивался вокруг своей оси. Недвижный круг - и медленно, беспорядочно, рывками вращающийся внутри него стержень. Какой-то больной механизм.
- Гляжу: какая-то баба голосует, - рассказывал он громко, на всю улицу. - Сажаю ее, а сзади уже сигналят. Я в зеркало глядь - менты! Патрульная машина! Ну, я сразу по газам! Они - за мной. Прём. А там улица-односторонка, встречных нет. Жму я сто двадцать, а больше не могу: “москвичок” старый, гремит, щас развалится. А баба-дура секёт, что дело неладно, и пищит: ой, остановите, ой, выпустите меня! Только я пасть открыл, чтобы обложить ее, смотрю: мент взял влево и обходит меня. Ему что, у него “волжанка”. Хочет, значит, обойти и встать поперек дороги: герой! Ну, думаю, подожди! Только он стал вперед уходить, я бабе говорю: “Упрись руками”, а сам ка-ак дал по тормозам, аж дым из-под колес! Мент пролетел вперед метров на пятьдесят, а я - на разворот! На два колеса встал, шины визжат, баба кричит, а я ей: “Молчи, шалава!” И - вперед, через кольцевую, в контору: вот, мол, я, какие приказания!
Парень в центре круга громко рассмеялся, обнажив высверк стальных зубов.
“Зубы или коронки?” - подумал я. - Если зубы, то когда же он успел потерять свои? Ведь ему лет восемнадцать, не больше.
Парень строен, гибок, смугл природной оливковой смуглостью, идущей к его узкому лицу. Правда, лицо портит постоянное выражение развязности и ухарства, сейчас, впрочем, малозаметное из-за множества свежих ссадин и громадных синяков под обоими глазами - заплывшими, мутноватыми.
Он красовался, а не притворялся, не тужился - он таким и был, натура у него такая - фанфаронить. Но парни, стоящие вокруг, не особо-то восхищались его подвигами. Слушали, улыбались, посмеивались. Ясно, вожаком он не был. Даже авторитетом весомым не обладал. Самый шустрый - да; самый, может быть, отчаянный - да; а в остальном - чрез меру суетлив, легковесен.
И, как бы уловив мои мысли, перехватив мой взгляд, стоящий рядом парень с простым, очень спокойным лицом тихо проговорил:
- Он и в школе такой же был. Бесом его звали. Как начнет - не остановишь...
И улыбнулся снисходительно, но в то же время отдавая должное неукротимому характеру своего школьного приятеля.
А тот продолжал рассказ:
- Приезжаю утром - повестку суют: мол, тебя в ГАИ вызывают. А там на меня капитан буром попер: почему не подчинился приказу патруля? Я с понтом ничё не понимаю: какой, говорю, патруль? О чем вы, отцы родные? А он: ты мне мозги не крути, где был вчера в одиннадцать часов? Да вы что, говорю, отцы родные! Весь день в районе, на объекте, аж отсюда не видать, хоть у кого спросите! Я-то вчера еще с шефом договорился. И стою щас перед капитаном - весь в белом! Сморю, он весь аж перекосоробился. Хочет нажать на меня, припугнуть, да сам видит - не проханже. Иди, говорит, подожди в коридоре.
Рассказчик замолчал, захлебнувшись воздухом. Но никто из парней не начал в паузу нового разговора - ждали продолжения. Да и остальной люд, что собрался возле магазина в ожидании открытия, прислушивался со вниманием. Здесь, у винного магазина в Зареченской слободе, собрались в основном свои, зареченские. Всем интересно было.
- Сижу я, значит, а сам думаю: звони, звони... - откашлявшись, продолжал смуглый парень. - Вдруг выходит совсем из другой комнаты какой-то сержант - и ко мне. Сует права, мой техталон и с угрозой так лыбится: “Смотри, еще выкинешь такое - посадим.” А я ему: да сажайте, отцы родные, чё мне, жизни жалко?! А сам - хвать документы - и бегом. Влетаю в машину, даю газ, с места третью скорость врубаю и на разворот вокруг ГАИ, на двух колесах: в-з-з-з-з!.. И - вперед, к себе. А там, из проулка на Партизанскую, выезд через мостик, через кювет. И там какой-то гад воду разлил, целый водовоз вылил. Я как пошел юзом в кювет! И на полной скорости - ба-бах! Бампер всмятку, передок дыбом, фары в крошево... Ох! Делать нечего, приезжаю к шефу, докладываю: мол, так и так, ремонт надо делать. А он встает - здоровый амбал, бетонщиком работал - берет меня вот так... Щас, думаю, задавит... Выводит на улицу и говорит: иди, гад, и чтоб я тебя здесь больше никогда не видел...Трудовую книжку и расчет тебе домой принесут, а явишься сам - смотри, потом не жалуйся...
Подумаешь, разувольнялся! Было б о чем жалеть, о разбитом “москвичонке”, что ль? Пошел я к Сереге, взяли бормоты, сколько могли унести - и в отруб, наглухо! Где был, с кем побуцкался... - Парень потрогал синяки. - Ничё не помню! Щас только проснулся. Ну, думаю, пора к магазину выгребать, время уже... Да! Такая, значит, житуха, век воли не видать!
А мне вдруг стало нехорошо. Смутно и страшно.
На лице смуглого парня явственно увидел я печать скорой смерти.
Его судьба на его лице была написана!
Я немало таких людей перевидал, хорошо знаю эту неукротимость, эту необузданную энергию, эту бесшабашную дурость, которой нет предела, которая исчезает только тогда, когда сама себя уничтожит.
Мне крикнуть хотелось: люди! Неужели вы не видите! На нем же знак! Скажите ему! Предупредите!
Но знал - бесполезно. Ни свата, ни брата, ни друга, ни тем более отца родного такой человек не послушает. Отмахнется, взовьется до потолка: “Да брось ты ерунду городить!” И так и будет переть дальше, подгоняемый дурной кровью и бешеной энергией. Переть на рожон, навстречу неминуемому и скорому концу.
Конечно, дай-то бог, чтобы я ошибся.
Москва