Сказка о брате

Литературная гостиная

Своего брата я никогда не видел. Даже не знаю, как его звали. Так что, если я назову его Борькой, он не обидится. Во-первых, так звали моего новосибирского друга, Симбирцева, а во-вторых, это имя моего деда, папиного отца, которого я тоже никогда не видел.
Итак, с именем мы разобрались. Фамилия его, раз у нас общий отец, одна и та же. Я не буду мозолить вам ею глаза, вы её и так знаете.
Фотографии Борькины не сохранились. А поскольку я похож не на отца, а на мать, как он выглядел – ума не приложу.
Предположим, он родился в 1930 году. Так что, моему отцу было тогда двадцать шесть? Не годится. Скинем отцу год, а Борьке – добавим. Итак, он родился в год великого перелома, в двадцать девятом. Месяц? Пусть будет мой – октябрь.
Доподлинно мне известно, что Борька жил на Маразлиевской, 5, в той же квартире, в которой прошло моё детство. Так же, как и я, он грел руки на кафельных плитках и через отцовское плечо заглядывался на таинство зарождения огня. Так же, как и я, он спускался в угольный погреб, расположенный под нашей квартирой, и в поисках сокровищ рылся в захламлённых углах.
Как бы он сейчас выглядел? Как Аба Сандлер? Маленьким и лысым? Не годится. Аба мне не нравится. Он относится к категории вечно испуганных евреев, боящихся даже собственной тени. Как-то в моём присутствии его чуть ли не матом распекал начальник отдела, а Аба безропотно стоял по стойке “смирно” и тихо лепетал: “Это не так. Позвольте я вам всё объясню”.
Но вот Аба пережил войну, а мой брат – нет.
Историю Абы я узнал совершенно случайно, в начале семидесятых. После того, как начальник отдела с презрением выплюнул ему в лицо: “Немцы – народ аккуратный. Если ты остался жив, то чем-то заслужил”, Аба плача рассказал мне, что когда позвали к яме его семью, он заупрямился и хотел идти только с соседским мальчиком. Мама погладила его по головке и пожалела: “Не бойся, Абочка, это не больно” – и оставила с соседской семьёй. На его глазах расстреляли родителей. Когда подошла очередь соседской семьи, прискакал всадник и вручил немецкому офицеру приказ о переходе этой территории под юрисдикцию Румынии. Так и стал он в шесть лет сиротой...
А мой брат... Я даже не знаю, где он захоронен. И похоронен ли он вообще? Но ведь он был, мой старший брат, которого я никогда не видел, и я обязан что-нибудь о нём рассказать.
Март сорок первого. Борьке неполных двенадцать лет, и, стало быть, он ученик 6-Б класса. Конечно, влюбляться ему ещё рано, но другого времени у меня для него нет, срок отпущен до осени сорок первого. Хотя почему бы ему не влюбиться? В его возрасте я был тайно влюблён в одноклассницу Таню Опанасенко, отличницу и красавицу.
Брат мой был влюблён... Он мог бы воспылать страстью к Вале Марченко, сидящей за кульманом в соседнем ряду. Ей сейчас около шестидесяти, и пятьдесят лет назад в неё вполне можно было влюбиться.
Итак, история любви моего брата и Вали Марченко, учеников 6-Б класса, легендарной 39-й школы.
Она началась с того, что из Борькиного портфеля пропала тетрадка по алгебре. Утрату тетради можно было бы пережить, если бы не вложенный на предыдущем уроке листок с только что написанным стихотворением, на котором сбоку, в подражание Пушкину, Борька нарисовал женский профиль и приписал посвящение – “В.М.”
Цветок чудесный
Еле-еле раскрылся.
Лепестки его росою
Утренней давно освежены. И
Юным счастье принесли.

Стих был с секретом, но Борька как назло выдал его, жирно выделив первые буквы. Любой желающий, прочтя стихотворение сверху вниз, расшифрует: “целую”. Кого? И здесь Борька оплошал, адресат раскрывался в следующих строчках.

Эх, Валя, Валя, дорогая,
Эх, Валя, знала б ты сейчас,
Как больно сердце мне сжимаешь
Ты только именем своим.

С рифмой, Борька чувствовал, он подкачал, и стихотворение нуждалось в коррекции, но напор... Почти как у Пушкина.
...А Валька была в бешенстве. Ежедневно она пришивала к своей шубке большую перламутровую пуговицу с серебряными блёстками, которой очень гордилась (ни у кого такой красоты не было), и ежедневно обнаруживала её срезанной и аккуратно лежащей в одном из карманов.
А теперь, когда девчонки посмеиваясь показали ей Борькину тетрадь, ей и без них стало ясно: его работа. Девчонки и не скрывали: “Кто же ещё? Думает таким образом обратить на себя внимание”.
О, женская месть! Сравниться с ней может лишь сицилийская вендетта. На ближайшем уроке физкультуры, распираемая жаждой мщения, Валька проникла в раздевалку мальчишек и, отыскав Борькины брюки, со злорадной мыслью: “Ты у меня теперь допрыгаешься”, вытащила ремень и срезала все пуговицы.
Мало того, что Борькины ноги выросли из этих брюк ещё два года назад и при желании он вполне мог бы выступать в них в цирке, но такой подлости, выставившей его посмешищем перед классом, он ни от кого не ожидал.
– Пацаны! Кому дать по рылу?! – закричал он и осёкся. Через перегородку из девичьей раздевалки прозвучало звонкое:
– Это тебе, чтобы ты мою пуговицу не срезал!
– Ты?! – с ужасом выпалил он и залился краской. – Какая пуговица?! Ты что!
– Какая, какая! Золотая! Борис – председатель дохлых крыс!
– Ты что! Как я теперь домой пойду? Иди пришивай...
С той стороны прыснули и завизжали в диком смехе девчонки.
– Ха-ха-ха! Как мы вас разыграли! А вы, дураки, поверили! Ой, умора!
– Так это всё вы?! – накинулась Валя на надрывающихся от гомерического хохота коварных соперниц. – Вас, что, жаба давит?! – и, сгорая от стыда, выбежала из раздевалки.
Как Борька дошёл домой и что он пережил за этот день – отдельный разговор, и если бы он не боялся огорчить маму, то обязательно достал бы где-нибудь наган (или лучше маузер) и на Валькиных глазах выстрелил бы себе в висок. Предварительно написав ей прощальное письмо, заканчивающееся душераздирающими словами: “Как ты могла так обо мне подумать?”
Письмо Борька, на всякий случай, написал, выплеснув на бумагу признание в любви, но до маузера дело не дошло. Утром Валька, выждав его у школы, подошла и извинилась, пообещав надрать всем девчонкам хвосты, и пригласила Борьку (вы даже не догадаетесь – ладно, скажу) на “Весёлых ребят”.
Фильм этот Борька видел трижды, а, может, даже четырежды, восхищаясь тем, что “босяк” (так почему-то мама называла главного героя кинокартины), как и он, родом из Одессы. А раз так, то быть босяком не стыдно, даже престижно – ему всё нипочём, легко, весело, беззаботно. Сегодня – босяк завтра - “шагающий с песней по жизни” народный любимец.
Борька также хотел быть народным любимцем. Тренируясь, по дороге в школу он насвистывал: “Нам песня строить и жить помогает”, и гордо расправлял плечи, чтобы прохожие видели: он, пионер из 6-Б счастлив, что живёт в советской стране, самой прекрасной и свободной в мире.
Правда, с недавних пор он стал подозревать, что его пламенные чувства разделяют далеко не все и вокруг происходят вещи, совсем для него непонятные.
Первые сомнения возникли после того, как, играя в казаков-разбойников и взобравшись по чёрной лестнице на чердак, среди запылённой груды книг он нашёл собрание сочинений Бухарина из их домашней библиотеки, с мамиными пометками на полях. Гордый находкой, он занёс их в квартиру, не понимая, почему шарахалась соседка, встретившаяся ему на втором этаже, а отец, ничего не объяснив, накинулся на него с оплеухами и быстро спалил книги в печи.
Отец – понятно, образование всего ничего: семь классов церковно-приходской школы, но мать, всегда его баловавшая и во всём потакавшая, на этот раз не заступилась, а только попросила: “Не говори, сыночка, никому. Мы и без этих книг имеем сплошные цурес”.
Мама была так встревожена, что даже Вальке, которую на зависть мальчишкам он ежедневно провожал домой и которой постепенно выдал все свои тайны, про странную находку ничего не сказал.
А тайна у него была. Не в укор другим, начиная с четвёртого класса, Борька ежедневно читал центральные газеты и слушал “тарелку”, а посему, несмотря на заключение пакта о ненападении, был твёрдо уверен: войны с Германией не миновать. Чтобы она не застала врасплох, к ней надо готовиться и ходить в тир. Он же, по окончании седьмого класса, планирует сбежать из дому, перебраться поближе к границе и попроситься к танкистам.
Валька горячо его поддержала и посоветовала, как в песне “Три танкиста, три весёлых друга”, уже сейчас подобрать кого-нибудь из класса в свой экипаж.
Класс, правда, был не героический. Головы мальчишек заняты были футболом, а девчонки, кроме мелких пакостей, типа срезания пуговиц, ни на что стоящее способны не были.
К Борькиному счастью, Валька была единственной настоящей девчонкой, с которой можно было дружить. Верная боевая подруга, она готова была писать на границу бодрые и нежные письма, при необходимости перевязывать ему раны (к счастью, не смертельные). С её помощью, мечтал Борька, он вновь вернётся на фронт, заслужит Звезду Героя, вернётся с победой домой и только тогда на ней женится.
Шестой класс оба закончили без троек. Хотя у Борьки существовали некоторые проблемы с русским и украинским языками, Валька, сев на годовых диктантах рядом, не только честно позволила ему всё скатать, но ещё и успела в конце урока бегло пробежать глазами его каракули.
22 июня, когда началась бомбёжка, Борька был на Приморском бульваре. Ему посчастливилось схватить горячий осколок немецкой бомбы, буквально выхватить его из-под тянувшейся к нему руки незнакомого пацана, вопреки диким воплям: “Назад! Убьёт!” – рванувшегося так же, как и он, из подъезда за ценным сувениром, и в тот же час принести его взволнованной Вальке.
– Ну, что я тебе говорил! Будет война с Гитлером! Жалко, что я не успею поучаствовать и его разобьют без меня!
Валька его поддержала: “Сталина не обманешь! Ты видел в кино, какие у нас танки и самолёты? Теперь Гитлеру крышка!”
Борька завёл тетрадку и скрупулёзно стал выписывать из газет количество ежедневно уничтоженных немецких танков и самолётов, подсчитывая невосполнимые потери врага и анализируя, сколько осталось дней до агонии немецкой военной машины.
Через две недели Борькиного отца призвали в армию. Уверенности в скорой победе у него не было. Он был суров. Борькина мама плакала. Отец расцеловал их, почему-то всплакнул и на прощание сказал: “Не надо меня провожать. Простимся здесь. Ждите меня в этой квартире, а если будет туго с продуктами или начнутся сильные бомбёжки, езжайте к моим родителям в Соболёвку”.
Больше мой отец никогда их не видел. Сгорели ли они заживо в зерновых складах на Люстдорфской дороге, умерли ли от голода, изгнанные в многочисленные гетто Одесской области, или им повезло – лёгкая смерть от пули в октябре сорок первого, – следов нет.
Осенью сорок четвёртого, получив десятидневный отпуск, мой отец приехал в Одессу. В его квартире проживала уже другая семья. Через год, демобилизовавшись, он вернулся домой и освободил квартиру от непрошеных постояльцев.
К нему возвратились голые стены. Ни жены, ни дочери, ни сына. Я забыл сказать, что у моего брата была младшая сестра, но о ней я также ничего не знаю, а придумывать ей биографию, – увольте, выше моих сил.
...Я родился через три года после Великой Победы, и как я ни пытал отца, никогда он не рассказывал мне ни о войне, ни о первой его семье...
А сказка о старшем брате? Должно же хоть что-то о нём остаться, кроме царапин на подоконнике, которые, хотелось бы верить, сделаны им...