«Слова не должны отвлекать внимание...»

Восходящее солнце щедро освещало эту страну во все века
Прозрачная волна у белых берегов,
Раскинутых, как белоснежный шарф,
Порой бурлит, но к берегам не подойдёт.
Так – ты ко мне. И полон я тоски...
Есть что-то неизъяснимо трогательное в этих очень старых японских танках и хокку, жемчужинах мировой поэзии. «И полон я тоски...»

С чем можно сравнить эту всепоглощающую, всезаполняющую тоску отвергнутости? Ведь правда – только с бурлящим морем, волну свою к брегу ожидания не подпускающим, но всякий раз жестоким велением отсылающим её в даль. Нет, не голубую, почти чёрную. Невозвратимо. Неостановимо.

Это снова хокку или уже какая-то неправдоподобно сверхэмоциональные, поэзией  насыщенные, мастерски, не кисточкой (тоненькой-претоненькой, тайну которой те старые, талантом осиянные мастера унесли с собой), а душой исполненные удивительные панно, краски которых, в реставрации не нуждающиеся, и сейчас, столетия спустя, вибрируют, трепещут в унисон с биением нашего сердца. Вот как в пейзаже с белыми берегами, с разлившимся в густом воздухе отчаянием: в лодке двое, но она отвернулась и в непреклонности нелюбви своей застыла. «И полон он тоски...»

Господи, ведь всё это в миниатюре – как волны, вздымающиеся чувства и боль, и утонувшие в боли этой надежды... Всё то, что ведомо было людям от времён библейских, от «милого Севера до стороны южной». Так же, как и в мыслью могучем, маленьком, по сравнению с евразийскими гигантами, островном государстве, многие века для соседей, а уж тем более для Европы закрытом, жившем замкнутой, со своими обычаями, ритуалами и табу особенной жизнью и создавшем свою уникальную, пониманию нашему (будем откровенны) не всегда доступную, неповторимую культуру.

И вот сейчас любимый наш музей Метрополитен дарит нам абсолютно оригинальную экспозицию, да нет, скорее спектакль, поставленный талантливым режиссёром, узнавшим и познавшим искусство Страны восходящего солнца (их даже несколько: это Масако Ватанабе, Дэниэл Кершоу, София Джеронимус – все они искусствоведы этого знаменитого многопрофильного музея). Выставка эта, столь же уникальная, как и само японское искусство, приблизит нас не только к пониманию его специфики, стилистики и философии, но и позволит (а может, заставит?) искусство это полюбить, сравнив собственный эмоциональный опыт с  чувственными, углублённо психологическими изысканиями блистательных японских мастеров кисти и слова. И захотеть (наверное, к месту оказалось бы из обихода, к сожалению, ушедшее словечко «возжелать») познать этот многоплановый и неоднозначный, не всегда доступный для расшифровки мир.

Выступают тут авторы этой театрализованной, даже со световыми эффектами, экспозиции в роли сказочников, увлекающих зрителей не столько старыми легендами, наподобие серии шутовских рассказиков-анекдотов о развесёлых зверюшках, очень напоминающих людей, или сказки о пьяном демоне, сколько иллюстрациями к ним.

Разумеется, те старые художники, в ХII–ХIХ веках жившие и шедевры свои творившие, совсем не задавались целью перевести на язык живописи хокку, отличавшиеся простотой языка поэтического, или танки, сочетавшие в веках узаконенную краткость с объёмностью мысли. Просто их, живописцев и графиков видение – и природы родной страны, и всех рукотворных чудес, и страстей человеческих было таким же неповторимо японским, как и поэзия рядом с ними живших современников. Хотя восходящая к IХ веку традиция говорила именно об иллюстрировании манускриптов, причём зачастую сам оформитель создавал и каллиграфически выписанный текст, каждый иероглиф которого был истинным произведением искусства.

Девять десятков шедевров – прежде всего из запасников самого музея, из собрания японской поэзии и новелл нью-йоркской публичной библиотеки, из частных коллекций – представлены на выставке. Общий девиз поэтов и художников – строка корифея японской поэзии и философии Мацуо Басё: «Слова не должны отвлекать внимание на самих себя, потому что истина – за пределами слов».

То же о деталировке в картине и рисунке.
На белой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.

Как же написана осенняя ночь! Как апофеоз уходящей жизни и одиночества...
Сражение – воевали столь же яростно, как во все века на планете. За что? За власть, за первенство, за честь с её более чем размытыми понятиями,  за волю. Самураи – не просто знать, это воины по определению, рыцари. И вот страшная картинка: цунами, нападавшие на Японию и в древности точно так же, как и сейчас. Люди стараются спастись – каждый борется с гибельной волной за себя, а самурай рыцарски спасает любимую женщину. Даже в этой, в общем-то трагической картине слышатся эротические нотки. Как и во многих многофигурных жанровых композициях (как и в пейзажах, превалирует вертикальность), где мы, зрители, становимся не свидетелями даже, а участниками этих бытовых сценок в экзотических для нас интерьерах с минимумом изящной мебели, оригинального рисунка паласами, одной (!) картиной на центральной стене и единственной вазой в нише – в домиках с бумажными стенами или в дворцовых покоях.

Откровенные карикатуры (очеловеченные ослы, козлы, зайцы и хитрющая, как и в русских сказках, лиса, злобные крысы – современники, надо полагать, узнавали оригиналы); японский Маугли на спине добрейшего тигра; и снова ассоциация с русской стариной: ладьи с парусами, напоминающие русские челны. И какова колористика – нежная зелень травы, голубизна мирного потока, бирюзовый любовный призыв. Но серый ветер, зло – багровое... И потрясающие ландшафты.
Ещё один, наравне с безупречной лаконичностью и отсутствием лишних деталей, феномен японской живописи и повторяющей традиции печатания с резной колоды графики – удивительный эффект озвученности: мы не угадываем, мы слышим этот плеск воды, рёв злобного цунами, даже тихое-тихое шевеление листвы на покорившихся этой тишине деревьях, даже зов каждого цветка... Словом, вам удастся ощутить особенную ауру той давно отлетевшей жизни далёкой страны и войти в её совсем иную культуру, если посетите музей Метрополитен, где наверняка бывали не однажды.