Единство противоположностей

Броское сочетание несочетаемого – так коротко можно охарактеризовать две одновременно открывшиеся в Художественном музее Метрополитен выставки. Особое внимание публики привлекает одна из них: толпа посетителей по числу и напору не уступает той, что видели мы ежедневно до проклятого черного вторника. Что же это за выставка? Что вызвало такой неожиданный и такой невероятный, с таким нетерпением после спада вот уже полгода ожидаемый бум? Сюрреализм: дерзкое желание, не знающее границ.
Вот так, сразу расшифровывая истинную суть сюрреализма, назвали свою уникальную экспозицию ее устроители, вынеся в заглавие и пояснение, что есть это со всего мира свезенное собрание сокровищ: первая большая выставка международного сюрреализма более чем за двадцать лет, документы дореволюционного движения, открыто принесшего сексуальность в искусство.
Сюрреализм. Удивительное, взрывчатое направление искусства, никогда и никого не оставлявшее равнодушным или хотя бы спокойным. Его восхваляли без меры, его поносили, используя полностью весь джентльменский и неджентльменский набор ругательств - от интеллигентной язвительности до площадной брани. Но и то и другое делалось со всей страстью. А страсти не утихали, начиная с 20-х годов прошлого (уже прошлого!) века и по сей день. Вот и сейчас в залах Метрополитена благоговейную музейную тишину то и дело раскалывает жаркий спор, а то и просто ссора тех, чьи мнения диаметрально противоположны, а эмоции требуют немедленного выплеска.
Если слово «сюрреализм» перевести с французского буквально, то мы прочтем: сверхреализм. Но смысловая окраска совсем другая – над реализмом, выше его. Именно это подразумевали отцы-основатели новейшего в ту пору направления искусства, восходящего к фрейдизму и принявшего, как данность: подсознание и есть единственный источник творчества, а стало быть, искусства.
Естественно, процесс созидания этого можернистского направления был достаточно длительным, но публично сюрреализм «провозглашен» был, как реальный процесс мышления в 1924 году в Манифесте французского поэта Андрэ Бретона, в одной «связке» с которым были такие популярные поэты, как Луи Арагон, Филипп Супо, Поль Элюар. То есть в колонне сюрреалистов, как и в авангарде в целом, впереди шагали взбунтовавшиеся поэты, чьим главарем, идеологом, вождем и был Бретон – первопроходец, забияка, новатор.
Ну а художники? Неужто отставали? Нет, конечно, писали и ваяли они в этом самом ключе задолго до скандального Манифеста, вот только названия не подобрали, идейная база не облечена была в строгую форму, да и не было у бойцов отца - командира.
Картину Джорджио де Кирико в витрине одной из парижских галерей Бретон в 1916 году увидел из окна автобуса. Спрыгнул, вернулся, вгляделся и был потрясен. Кто знает, может, именно шедевр де Кирико и подвигнул поэта к его сюрреалистическим новациям. Полотна де Кирико представлены на выставке щедро. Каждое из них можно отнести к себе, примерить на себя. «Неопределенность»: гроздья бананов, как снаряды, женский торс в позе томительного ожидания. Поезд и корабли слишком далеко – не добежать, не спастись. И тяжелые стены…Война.
«Весна» – испочерченный иероглифами рулон бумаги и распятье на белом, опять тяжелом, словно художник провидел фашизм с его преступлениями и его гигантоманией. И брошенный ребенок. Ну а «Ариадна», картина-предсказание: то ли живая женщина, то ли скульптура, и дымящиеся трубы крематория. И вдруг в этот же страшный пейзаж, в это каменное громадье вписан лысеющий голый дядька с покорным отстраненным лицом, послушный любому приказу. Это и есть то полотно, что поразило Бретона: «Детские мозги». Вот они, кадры для фашистских легионов. Как теперь для “Аль-Каеды”. И еще один шедевр де Кирико – «Еврейский ангел» с огромным всевидящим глазом, в котором затаилась вся печаль мира, и знание того, что грядет.
«Загадка сегодняшнего дня» – это не только название одной из картин де Кирико. Отражение этой загадки ,острое желание и попытка ее разгадать и есть, в общем-то, потаенный смысл сюрреализма и творчества его зачинателей Мондриана, Купки, Кандинского, Дюшампа…
Были ли они первыми? Разве не находим мы элементы сюрреализма у Босха, Брейгеля, Эль Греко, Гойи? Воистину, новое есть хорошо забытое старое. На новом витке сознания («подсознания», поправил бы меня Бретон) в иное время, в иных реалиях, в ином окружении. Дадаисты семью годами раньше Бретона определили себя как движение в искусстве, привнеся в свою иррациональную метафизическую живопись особый дух отрицания, приравняв к ней и новорожденное объектное искусство, изумив и скандализовав мир своими инсталляциями. Может, первым был Фрэнсис Пикабия, талантливый импрессионист, в одночасье восставший, бросивший все, примкнувший к авангарду и ставший пионером дадаизма? Или все-таки Марсель Дюшамп, гений и вождь дада, особенный человек и художник тоже особенный, сочетавший в своих работах элементы человеческие и механические, предсказавший и воспевший власть машины. Разве не его «Кофейная мельница», «Грустный юноша в поезде» (оба – 1911 г.), «Большой стакан» стали «маяками» (помните родное словечко?) дадаизма и сюрреализма в целом?. Все это мы видим сейчас в музее. И «Невесту» – царствующую, утверждающую господство женщины, ее сексуальности, ее властной привлекательности, провоцируемого ее либидо мужчины. Потому-то женщина, невеста ассоциируется с мотором, с двигателем любви и жизни, «кинематического» цветения чувств и желаний. Эротики. Без которой и мир бы не существовал. И уж, конечно, не существовало бы искусство, потому что эротика питала его в той или иной форме всегда, во все века, от наскальной живописи до модернизма. Эротика поет в творениях Мэн Рея, принесшего в дадаизм свои революционные идеи, свое особое видение человека и мира, свою собственную интерпретацию кубизма и абстракционизма, запечатленные и в оригинальной живописи, и в дерзких, рожденных мыслью инсталляциях, и в фотошедеврах. Подобно пушкинскому Сальери, он «поверил алгеброй гармонию» своих произведений, привлекая, по словам Дюшампа, созданные природой математические объекты. Он утверждает первичность материи по отношению к мысли – чем не марксист. Он обожествляет силу мужчины и эротичность женщины. Как и все первосюрреалисты, Мэн Рей поклонялся эротике, сексу, что особенно проявилось в фотографиях его и его возлюбленной Ли Миллер. Бретон, о котором говорили, что он неутомим в любви, писал: «Моя любовь жива, пока ты идешь навстречу моим желаниям». Мэн Рей любил избранных женщин, в числе многих был любовником Пэгги Гуггенхайм, создательницы коллекции Музея Гуггенхайма, миллионерши, искусствоведа, собирательницы лучших произведений современного искусства и сердец талантливых молодых художников. Ее называли еврейской принцессой, а в Венеции – последней догарессой.
Макс Эрнст тоже был любовником, а потом мужем Пэгги. Он был выдающимся художником, убежденным фрейдистом и теоретиком, исследовавшим роль и место психоанализа в искусстве. Полотно Эрнста «Пьета, или ночная революция» производит огромное впечатление. Осовремененного Христа держит на руках не Богородица, а коленопреклоненный фатоватый мужчина. Отрицание? Или марксово отрицание отрицания? Отрицание всего и вся уничтожает, раскалывает, в том числе и душу, и мораль. Недаром Эрнст написал еще одну страшноватую картину висящей на полумесяце (опять предвидение?) бесполой фигуры. Снова бессознательное, толкающее на необдуманные поступки, заставляющее совершать непростительные ошибки. Фрейдизм фрейдизмом, но сколько ошибок делаем мы… Казалось бы, жизнь прожита, а вот, поди ж ты, снова и снова…
Хуан Миро. Любовь. И символ ее – фаллос, яркое пятно на земном унылом бытии. И у Миро, и у Андрэ Масона (в его «Ариадне» лабиринт, откуда нет выхода) высвечивается навязанный автоматизм жизни и подневольного, в сущности своей, труда. На горизонте - фашизм. Экспрессия невероятная, космогоническая.
Ренэ Магрит прослеживает родственность тела и души, тела и лица, фетишизируя тело, представляя его как музыкальный инструмент, столь часто использовавшийся Пабло Пикассо и Жоржем Браком в их кубистической живописи, которая, как и более поздние произведения великих мастеров, широко представлена на выставке.
«Одно из важнейших отличий Пикассо от его современников, - писал Дюшамп, - это то, что никогда не позволял он себе показать хоть какой-то признак слабости… разве что его лиризм изменился настолько, что превратился в жестокость». Но слова-то эти сказаны не в 20-х, а в 1943 году. Герника, Холокост, оккупация Франции немцами, фашизм в Испании, смерть и кровь, до лиризма ли. А нужно оставаться сильным. Как всегда.
Пикассо всегда Пикассо. «Обнаженная, стоящая у моря», знаменитая «Мечтательница»… Копание в естестве, познание, женщины в особенности, – до дна, анализ характера, прогноз поведения, глубинный психологизм, запредельная эмоциональность. Эротика? Раскаленнейшая. Крик души. Выразительность и пластика, которую можно сравнить разве что с творениями Альберто Джакометти, также щедро представленными. Вот они – гении эпохи.
Мне задали вопрос, люблю ли я сюрреализм. Ну, во-первых, вопрос поставлен не корректно. Наверное, речь идет о любви к работам сюрреалистов. Отвечу. Нет, лучше расскажу, как ответил незабвенный Булат Окуджава, когда его спросили, любит ли он народ: «Я люблю не народ, а отдельных его представителей». Конечно же, невозможно любить всех, кто представляет сюрреализм, многообразный и многомерный, тем более что плавает в его водах множество пиратов, да и мелкой рыбешки – стаи.
Даже на этой богатейшей выставке, где собрано самое лучшее, самое значительное, самое дорогое из музейных и частных коллекций многих стран, есть немало оставившего меня равнодушной, не вызвавшего никаких чувств, кроме недоумения, а подчас и брезгливости. Но... Именно работы сюрреалистов больше, куда больше, чем творения мастеров других школ, воспринимаются очень субъективно, более того, одним и тем же человеком в разные моменты, в разных жизненных коллизиях – по-разному. А посему: экспозицию эту надо видеть самому, что я вам настоятельно советую.
Дали. Имя почитаемое и одновременно одиозное. Человек и художник – особенный, своеобычный, не похожий на других и много сил, выдумки и таланта в эту непохожесть вложивший. Обладавший своим, особенным видением мира, людей и людских взаимоотношений. Гений. Идеи сюрреализма были развиты им на новом витке подсознания. Его главный необъявленный персонаж – судьба. Судьба в эротической упаковке. Истоки, начало времени, когда любовь и секс устали пересекаться. В его живописи иносказания, бесконечные ассоциации, маскировка мысли, зашифрованные желания, смещение привычных представлений.
Сальвадор Дали обладал даром провидения, пожалуй, больше других. Полны тревоги его «Любовники». Головы в чехлах. Преддверие фашизма. И страшное, грозное даже полотно-предупреждение «Метаморфозы Нарцисса». 1937, Богом проклятый год. Черные тучи нацизма надвигаются на мир. Сознательно или нет художник показал, что фашизм несет смерть, кровь, мучения. Каннибализм.
Дали так же, как Эрнст, Массон, Зелигман, Супо, Танги, Бретон, Дюшамп, бежал в Америку. Центр сюрреализма переместился из Парижа в Нью-Йорк. Не на пустое место: американские авангардисты Поллок, Стил, Густон уже заявили о себе. Уже были созданы такие значительные работы, как «Художник и его мать» Арчила Горки, «Американская Готика» Гранта Вуда, «Похороны гангстера» Джека Левина. Позднее Джексон Поллок довел абстрактный экспрессионизм нью-йоркской школы до его сублимированной формы, которую считали одной из форм сюрреализма. Знаменитое программное произведение Поллока «Пламя», созданное тоже в 1937-м, снова ужас перед надвигающимся апокалипсисом, перед разгорающимся разрушительным пламенем невиданной войны. Признанию Поллока способствовала вернувшаяся в 1941 году в Америку Пэгги Гуггенхайм, открывшая в Манхэттене на 57-й улице сразу ставшую знаменитой галерею, которую она назвала «Искусство этого века». Именно там в 1943 году и была выставлена одна из лучших картин Поллока «Пасифая». Этот шедевр сможете вы увидеть на нынешней выставке.

Конечно, перечислить все и всех, кто представлен в экспозиции, коснуться всего даже поверхностно невозможно. Поэтому покинем залы, где толпятся взбудораженные почитатели сюрреализма, а отправимся в другой конец музея, на другую, тоже обширную, демонстрирующую картины, свезенные со всего света, выставку, которой также отдана анфилада просторных залов, - экспозицию чудесной, из XVII века пришедшей живописи Орацио и Артемисии Джентилески.
Отец и дочь. Еще одно доказательство того, что природа на детях великих частенько отдохнуть забывает. Нет, они не повторяют друг друга. Артемисия – талантливая дочь талантливого отца, ученица пристрастного учителя, каким был для нее старший Джентилески - художник, безусловно самобытный и яркий. Женщина в искусстве, даже в Италии времени барокко, - явление редкостное. И если была она признана в стране блистательных мастеров и блистательной живописи, а потом и во всей Европе, значит, стоила многого.
В Нью-Йорк привезли лучшие работы обоих Джентилески, а поскольку почти все, что они создали, выполнено на высочайшем уровне мастерства, то и видим мы многое, кроме фресок, разумеется. Кому посчастливилось побывать в Риме, наверняка помнят шедевр Орацио – его фреску «Музыкальный концерт» в палаццо Паллаваччини-Роспильози, особенно будто возносящуюся к небесам юную скрипачку. Орацио безусловно был под влиянием Караваджо и приверженность эту открыто проявлял в своем творчестве, как, например, в «Обрезании младенца Христа», с очень интересной двухплановой композицией: внизу вполне реалистическая картина действа, а вверху, в полупрозрачных облаках, радуется Бог-Отец. И написано это вполне в духе символизма, столь свойственного многим сюрреалистам.
Стоп! Как говорится, не занесло ли нас? Ведь войдя в залы Джентилески, мы окунулись в волны искусства иного, перед нами предстали другой мир и представления о нем, другая стилистика, другие персонажи, события, страсти… Но… Разве в изображении библейских сцен обоими Джентилески нет иносказаний или ассоциаций с реальными событиями и людьми? «Давид и Голиаф», «Видение Цецилии», «Мадонна с младенцем», «Святое семейство» Орацио – это ли не его современники с их характерами, заботами, с их предметами быта, интерьером, абсолютно идентичными тем, что были тогда, в конце XVII - начале XVIII века, когда жили Орацио и его дочь. Стало быть? библейские сюжеты, их интерпретация - тоже своего рода маскировка, дающая мастеру возможность показать живущих рядом людей, жизненные ситуации и катаклизмы.
Романтизированная, полная экспрессии свободная живопись Артемисии куда более одухотворена, чем все, что сотворил отец. И еще: живопись эта и более сексуальна тоже. Конечно, никакой открытой, откровенной эротики нет, однако… Взгляните-ка на это полотно, запечатлевшее библейскую притчу: «Сусанна и старцы». Старцы (лет эдак под пятьдесят) похотливо взирают и нашептывают что-то от святости далекое манерно скромничающей, но внимательно слушающей Сусанне. Очень хороши «Спящая Венера», Мария Магдалина, которую художница писала с себя, со своими сомнениями, с опустошенной душой. Эсфирь с Агасфером, Клио, муза истории – все это она, Артемисия Джентилески, стареющая, теряющая надежду. (Здесь напрашивается параллель с мексиканской художницей – сюрреалисткой Фридой Кало, которая во всех сюжетах изображала себя). Артемисия не льстит себе: вот еще один автопортрет – полное, чуть одутловатое, явно подкрашенное лицо, детские руки, но глаза… Какие глаза! И какое мастерство! И масса огромных декоративных полотен, которые заказывали владетельные особы всей Европы, которые украшали их дворцы и которые теперь можем увидеть мы в музее Метрополитен.
Находится он, как вы знаете, в Манхэттене, на углу 82-й улицы и 5-й авеню, куда идут поезда метро 4, 5, 6 (остановка 86 Street).
Удовольствие обеспечено.