ПОСМЕРТНАЯ ЖИЗНЬ БРУНО ШУЛЬЦА

За малыми исключениями – трехнедельная поездка в Париж, редкие наезды в Варшаву и пара лет учебы в Венской академии художеств – Бруно Шульц всю свою пятидесятилетнюю жизнь, от рождения до гибели, провел в родном Дрогобыче. Тем более поразительна его теперешняя всемирная слава – издания и переиздания его странноватой прозы на всех европейских языках, посмертная премия во Франции за лучшую книгу иноязычного писателя, приз Каннского кинофестиваля за фильм по его повести «Санаторий под Клепсидрой», премьера немецкого документари о нем в Центре еврейской истории в Манхэттене, наконец, ожесточенная, зашкаливающая в международный скандал борьба за его художественное наследство, после того как израильтяне вырубили пять фрагментов его фресок и увезли в Яд ва-Шем, мемориальный музей Холокоста.
И то правда: его родной город непрерывно менял свое гражданство. Бруно Шульц родился в Австро-Венгрии, жил в Польше и писал по-польски, погиб во время немецкой оккупации Дрогобыча, который потом перешел к Советскому Союзу, а теперь является заштатным городком в самостийной Украине. При жизни Бруно Шульц выпустил две тонюсенькие книжки, полное собрание его сочинений – пара дюжин текстов - умещается в малого формата 400-страничной книжке, которая в России вышла недавно одновременно в двух переводах, и в Америке вышло очередное издание его прозы и его биография. Пропали рукописи последних рассказов и неоконченого романа «Мессия». Из огромного эпистолярного наследства – несколько тысяч писем, с философским уклоном, о литературе, искусстве и мифологии – сохранилось, дай бог, полторы сотни. Еще меньше выжило его живописных и графических работ – несколько рисунков, включая автопортрет, недавно найденная, оформленная им деревянная шкатулка да дрогобычские фрески, которые стали предметом международного скандала.
“The Wrong Way to Protect the Jewish Past” – называлась ньюйорктаймсовская статья директора Еврейского исследовательского центра Сэмюэла Грубера. Еще решительнее раскритиковал действия израильтян польский поэт и эссеист Ержи Фиковски, посвятивший всю жизнь изучению творчества Бруно Шульца. Он считает, что Шульц как художник и писатель – плоть от плоти польской культуры, и притягивать его к еврейству, коему он принадлежит случайностью своего рождения, значит мыслить в тех же категориях, что его убийца, а тот застрелил его именно как еврея.
Есть две версии гибели Бруно Шульца. По одной, он был убит гестаповцем, когда вышел за пайкой хлеба на дорогу – варшавские друзья уже раздобыли ему фальшивые документы и подготовили побег. Ержи Фиковски, однако, на основании собранных им свидетельств дрогобычцев, рассказывает другую историю. Шульцу покровительствовал гестаповский комендант Дрогобыча Феликс Ландау, ценитель искусства. Что не мешало ему развлекаться, подстреливая в других евреев из окна своего дома. Так он, играючи, убил однажды еврея-дантиста, над которым держал крышу другой гестаповец, Гюнтер. В отместку, Гюнтер выследил Бруно Шульца на улице и в упор расстрелял двумя выстрелами в голову. Случилось это в «черный четверг», 19 ноября 1942 года, когда вместе с Шульцом погибло еще 264 дрогобычских еврея. Именно на «вилле Ландау», как дом называется до сих пор, хотя давно уже поделен на клетушки-квартиры, и обнаружил два года назад немецкий режиссер Беньямин Гейсслер фрески Шульца – в чулане приватизированной квартиры Николая и Надежды Калюжных. Точнее было бы назвать их темперой, потому что Шульц писал не по сырой штукатурке, а на сухом грунте из сыра. Ландау заказал – точнее будет сказать, приказал, потому что работа Шульца на Ландау была подневольной, рабской - расписать детскую комнату, вот Шульц и выбрал сюжеты из сказок братьев Гримм. Однако трактовал их скорее в эзоповой манере, сознавая, что каждый день может стать последним в его жизни. Кучер в красной мантии лицом напоминает самого Шульца, а сказочный лес – лес в Бронике, около Дрогобыча, месте массового захоронения: евреев заставили вырыть яму и расстреляли на ее краю. Эти росписи – шифрованное предсмертное послание Бруно Шульца потомкам.
Само открытие этих работ два года назад стало сенсацией в художественном мире - к тому времени Бруно Шульц был уже всемирно известен как писатель, многие его считают гением, ставя в один ряд с Прустом и Кафкой. Было бы точнее назвать его Прустом, волею судеб попавшим в кафкианский мир. Беньямин Гейсслер начал сбор денег, чтобы выкупить «виллу Ландау» и превратить ее в музей Бруно Шульца. Это именно от него узнали в Яд ва-Шем об открытых им росписях, когда Гейсслер прибыл в Иерусалим, чтобы расспросить выживших узников дрогобычского гетто о судьбе Бруно Шульца. Израильтяне сбросили в Дрогобыч десант, который, пользуясь невежеством городских властей, вполне профессионально вырезал росписи, упаковал их в железные матрицы и тайком вывез в свою страну.
Их резон – что большинство евреев, переживших Холокост, перебралось в Израиль, который имеет моральное право собрать у себя разбросанные по всей Европе чудом сохранившиеся свидетельства их жизни. Так говорится в официальном заявлении Яд ва-Шема. А нью-йоркская писательница Дафни Меркин пошла еще дальше и сравнила похищение дрогобычских росписей с рейдом израильских коммандос в Энтеббе по спасению еврейских заложников с французского авиалайнера.
Однако в Польше, где Бруно Шульц - классик и гордость национальной культуры, сам акт вырубки и контрабандного вывоза его росписей сочли варварским, вандалистским, преступным. Мировая общественность, включая еврейские культурные круги, смягчив характеристики с помощью соответствующих эвфемизмов, присоединилась к осуждению израильской акции.
Тем более – и это верно – Бруно Шульц связан с Дрогобычем не только топографически – от рождения до смерти, но и творчески – как Достоевский - с Петербургом, Диккенс - с Лондоном, Бабель - с Одессой. Вот почему вывоз росписей с «виллы Ландау» значил изъятие их из географического и культурного контекста.
Бруно Шульц, с его автобиографической зацикленностью на этом некогда процветающем, многоязычном и поликультурном центре австро-венгерской Галиции, называл Дрогобыч «самодовлеющим микрокосмом». В статье «Мифологизация действительности» он писал, что поэзия есть мифологизирование, она стремится к воссозданию мифов о мире; что мифологизация мира не завершена, а только заторможена развитием науки, оттеснена в боковое русло. И продолжая эту мысль в письме писателю-авангардисту Станиславу Виткевичу, который покончил с собой, как только немецкие войска вошли в Польшу, Бруно Шульц называл свою дрогобычскую прозу «автобиографией, или, скорей, духовной генеалогией, поскольку доводит духовную родословную вплоть до той глубины, где она теряется в мифологической неопределенности. Я всегда чувствовал, что корни индивидуального духа, если идти по ним достаточно далеко вглубь, теряются в каких-то мифических праглубинах». Дрогобычскую реальность Бруно Шульц воспринимал мифологически, «отыскивая собственную, личную мифологию, собственные «истории», собственную мифологическую родословную».
У него есть рассказ «Книга» – само собой, Книга в этом тексте и в таком контексте - означена заглавной буквой. Нет, речь идет не о Библии евреев и христиан, но об индивидуальной библии каждого – любого – человека:
- Книга – это миф, в который мы верим в молодости, но с годами перестаем воспринимать ее всерьез, - объясняет отец рассказчика, главный персонаж этой мифоавтобиографической прозы. Время отца Бруно Шульц считает эпохальным (опять-таки в контексте мифореальности). Потом наступил мертвый сезон: «новая эра, пустая, трезвая и безрадостная – белая как бумага», сменившая «гениальную эпоху» отца, а та проникла сквозь щели и щелки заурядной реальности контрабандой, супротив правил и законов - «как незаконная комета среди расчисленных светил».
«То было очень давно. Мамы тогда еще не было. Я проводил дни наедине с отцом в нашей в ту пору огромной, как мир, комнате.
...Потом пришла мама, и эта ранняя светлая идиллия кончилась. Обольщенный материнскими ласками, я забыл об отце, жизнь моя потекла новым, совершенно отличным путем без праздников и чудес, и, может быть, я никогда бы не вспомнил про Книгу, если бы не та ночь и не тот сон».
При таком мифотворческом подходе к реальности, которая вся грозит вырваться на волю первобытного хаоса, любые этнические привязки этой прозы покажутся натяжкой. Не только у евреев, но и у поляков нет права единоличной собственности на Бруно Шульца. Хоть он и писал по-польски, но культурно принадлежит скорее к когорте космополитизированных австроевреев – от Густава Малера и Зигмунда Фрейда до Франца Кафки, Артура Шницлера, Стефана Цвейга, Лео Перуца. Бруно Шульц - их младший современник, замыкающий в их строю, последний представитель этой блестящей плеяды. Самобытный художник и великий писатель, он достопримечателен сам по себе – помимо навязанной ему трагической судьбы и споров о его наследстве. Как дополнительный, теперь двойной повод для повышенного к нему интереса - да, но причина этого интереса все-таки в самоценности его художественных и философических достижений.
Когда в краткий период раздела Польши по пакту Молотова - Риббентропа, Дрогобыч, как часть Западной Украины, отошел к России, и Бруно Шульц послал свой новый - увы, тоже навсегда утерянный - рассказ о человеке-табурете в львовский журнал «Новые горизонты», то получил из редакции отказ-отповедь: «Нам Прусты не нужны». Сказалась, видимо, прежняя слава Бруно Шульца, потому что прустовский мир детских снов и видений был уже взорван изнутри и извне, и писатель, оставаясь самим собой, чутко реагировал на новое сейсмоопасное время.
В самой знаменитой, благодаря премированному в Каннах фильму, повести «Санаторий под Клепсидрой» Бруно Шульц близко подходит к загадке времени, над которой бились лучшие умы XX века – Бергсон, Эйнштейн, Пруст. В этом санатории мы снова встречаем нашего старого знакомца, постоянного – из прозы в прозу – героя этой диковинной прозы. Он давно и долго умирает, а может даже уже умер, но в санатории под Клепсидрой сие не суть важно. Потому что Клепсидра, хоть и звучит как географическое имя, на самом деле название самых древних в мире водяных часов, в котором уровень воды показывает истекшее время. Однажды я видел это поразительное сооружение в Сицилии. Согласно этимологии этого древнегреческого слова - klepto ворую + hydoor вода, его можно перевести как «уворованная вода», а вода – древнейший символ времени.
Эти философские манипуляции со временем в пределах художественного пространства гениальной прозы Бруно Шульца были искусственно, насильственно прерваны двойным выстрелом гестаповца Гюнтера. Бруно Шульц, этот великий дрессировщик времени, сам угодил в ловушку времени, но чужого, примитивного, брутального и безальтернативного. И смерть, неоднократно проигранная им художественно, понарошку, настигла его на дрогобычской улице 60 лет назад самая что ни на есть настоящая. В то же самое мгновение началась посмертная жизнь Бруно Шульца – и длится по сю пору, превращаясь в миф.