ОТДАЙ МНЕ ТВОЕ СЕРДЦЕ

(перевод с французского)
- Люлю, - говорит Рита. – Я тя люлю. Осень-осень.
Она гасит сигарету в переполнившейся за этот долгий вечер пепельнице, поправляет волосы тем самым незаметным движением, которое просто невозможно не заметить, и повторяет:
- Люблю. Люблю тебя. Очень-очень.

* * *
- Мне вчера сон такой странный приснился, - говорю я. - Как будто я иду по Нью-Йорку, а он постепенно в лес превращается. У домов ветки начинают вырастать, они вытягиваются, как деревья, и еще изгибаются к тому же, и прямо в землю корни пускают. Толстые такие, кривые. А вместо людей на улицах животные одни. Толпы целые белок, зайцев, лис, волков, даже медведи и тигры попадаются. Спешат куда-то по своим делам. Птицы всякие тоже летают с человеческими лицами, а в клювах портфели, набитые бумагами, держат. Машин нет. Все верхом ездят. Сидит заяц какой-нибудь на лошади и погоняет ее кнутом. Или пантера - в загривок коняге этой впивается, а когтями бока дерет.
- Плохой сон, - говорит Алёна. - Это я тебе как специалист говорю.
- Подожди, это еще не все, - говорю я. - Самое ужасное - что только я один в животное не превратился, и они все на меня смотрят. Неприятно так, подозрительно, плотоядно даже. Поначалу обходят. Боятся приближаться. Но я чувствую, что это только временно. Что рано или поздно они все равно на меня набросятся и на куски разорвут.
- Кто, зайцы? - говорит Алик.
- И зайцы тоже, - говорю я. - Они такие здоровенные, с клыками, как у саблезубых тигров. И косятся все время в мою сторону - нехорошо так, не по-доброму. Не по-людски.
- А дальше что? - говорит Мила, как обычно, растягивая слова, что придает им какой-то дополнительный смысл, которого на самом деле нет и быть не может.
- А дальше вдруг дождь начинается, - говорю я. - Но не обычный, а тоже из животных. Мелюзга всякая с неба сыплется. Суслики там, мыши, хорьки какие-то, скунсы. Падают на землю, и от удара их на кусочки разносит. Кровь в разные стороны брызжет, мозги, внутренности. Рядом со мной здоровенная крыса падает - и вдребезги. Весь пиджак мне гадостью какой-то забрызгала. На нем, правда, не очень видно, но все равно неприятно.
- Вот заодно и в химчистку сходишь, - говорит Татьяна. - Я тебя уже сколько прошу это сделать.
- Не слушай ее, Лешенька, - говорит Мила. - Не ходи в химчистку. Не барское это дело.
- Очень поганый сон, - говорит Алёна. - На редкость просто.
- А ты что, и сны разгадывать умеешь? - говорит Алик.
- Нет, не умею, - говорит Алёна. - Но Гурджиев учил, что у подавляющего большинства людей вся жизнь - это вообще сон сплошной. Что они и не живут на самом деле, а пребывают в сомнамбулическом состоянии, и главная задача человека - это суметь проснуться и зажить настоящей жизнью.
- Глупость какая, - говорит Алик. - Во сне все не настоящее, понарошку. А разве про жизнь можно так сказать? Чужая жизнь всегда сном кажется, а своя - никогда. Про свою жизнь каждый болван понимает, что все это всерьез и на самом деле происходит.
Мы, как всегда, сидим в «Эдеме» и отмечаем, как всегда, непонятно что. Вернее, официально Малинины нас сегодня пригласили посмотреть на их новую певицу. А еще вернее, не так даже посмотреть, как послушать. Певица, как нам сообщили, носит экзотическое имя Лора и исполняет исключительно французский репертуар. Это они фишку такую сочинили, чтобы народ поинтеллигентнее к себе заманивать. «И тебе полезно будет, - сказал Вадим, когда он звонил нам на прошлой неделе. - Попрактикуешься в давно забытом языке, на изучение которого ты потратил лучшие годы своей жизни.» Идея эта понравилась мне настолько, что я даже Татьяну уговорил пойти с нами, и теперь каждые пять минут она говорит: «Ну, где твоя Лора?» Ударение при этом она чисто по-французски делает на последнем слоге, и с каждым разом это ударное «А» становится все сильнее и сильнее.
- А ты прямо про каждого болвана знаешь? - говорит Татьяна. - Про каждого-каждого?
- Ну, присутствующие не в счет, - улыбается Алик и наливает мне полный фужер водки. Он и здесь умудрился официантов уговорить, чтобы они нам эту его любимую емкость принесли. - Накатим?
Дамы наши водку не пьют, а заказали себе какое-то вино того же заморского происхождения, что и весь сегодняшний ужин, так что вопрос явно относится ко мне. Правда, накатить нам не удается, потому что во всем зале гаснет свет, а над сценой, наоборот, зажигается яркий прожектор. Освещает он, надо прямо сказать, зрелище мало привлекательное. С большим трудом управлявший до этого эстрадным оркестром из пяти-шести музыкантов, невысокий мужичок с простирающимся до самого затылка лбом и выдающим роковое пристрастие к высококалорийной пище и пиву животиком вытирает оранжевым платком пот с лица и говорит:
- А сейчас, уважаемые дамы и господа, наступает самый торжественный и волнительный момент нашего вечера. Я знаю, что и вы все с нетерпением его ждали, но поверьте, я волнуюсь гораздо больше любого присутствующего сейчас в этом замечательном ресторане, хозяевам которого - и они сами мне об этом говорили - выпала огромная честь предоставить свою сцену для первого публичного дебюта самой выдающейся певицы нашего времени; уникального, как написал арт-критик ведущей американской газеты «Нью-Брунсуик пресс», голоса; таланта из разряда тех, что появляются на земле раз в миллион лет; уже завоевавшей сердца бесчисленных поклонников практически во всех крупнейших странах мира; по своим вокальным и артистическим данным сравнимой разве что только с Марией Каллас и Мирей Матье, да и то не в их пользу, - короче говоря, единственной и неповторимой Лоры.
Я про себя отмечаю, что ударение он делает все-таки на первом слоге, а мужчина опять долго вытирает лицо оранжевым платком и после этой многозначительной паузы продолжает:
- Признаться честно, я вам всем невероятно завидую. Ведь вам предстоит сейчас встреча с настоящим чудом, появление которого станет переломным моментом всей вашей судьбы. Поверьте, что сегодняшний вечер изменит в вас и во всей вашей жизни все. Вы станете по-новому смотреть на мир, да и сами тоже станете другими. Не могу, конечно, точно сказать, какими, но несомненно одно - не такими, как раньше. Я знаю, что так было со мной, а значит - точно так же оно будет и с вами. Короче, прошу любить, восхищаться и жаловать - моя супруга, несравненная Лора.
Мужчина делает широкий жест в сторону кулис, и оттуда, под довольно жидкие, надо сказать, аплодисменты на сцену выходит высокий парень с прямыми светлыми волосами до плеч и с чем-то вроде баяна в руках.
- Гармошка, - говорю я. - Мой любимый инструмент. После арфы, конечно.
- Это не гармошка, - говорит Алик. - Это аккордеон. И чему только тебя в институте учили?
- Лешеньке учиться не надо, - говорит Мила так, как будто на самом деле она хочет что-то совсем другое сказать. - Он сам кого хочешь научить может. Правда, Лешенька?
Ответить на этот самый риторический по своей сути вопрос я не успеваю, потому что следом за парнем в луче прожектора появляется небольшого роста, хрупкая брюнетка с короткой, почти мальчишеской стрижкой. Ее вечернее платье совершенно не вяжется с таким «гаврошеским» обликом, но для меня это не имеет никакого значения.
Аплодисменты становятся чуть более существенными, так называемый дирижер еще раз со значением говорит «Лора!», гармошка начинает выводить медленную мелодию, и от нее у меня в животе сразу что-то сжимается - наверное, внутренний орган какой-то, о существовании которого я раньше и не подозревал никогда.
Вообще надо сказать, что все, что случается со мной важного и серьезного, всегда происходит через музыку и так или иначе, но с музыкой обязательно связано. И французскую попсу я когда-то очень даже любил. Конечно, было это в молодости далекой, юной и туманной, а потом, как это часто бывает, отошло на второй план и постепенно вовсе забылось. И речи французской, не говоря уже о шансонах их душещипательных, я не слышал так давно, что совестливые люди столько вообще на свете не живут.
О том, в какой безнадежной степени я отстал от моих современников и дважды соотечественников, я понимаю по реакции некоторых из сидящих за соседними столиками. Песня, похоже, настолько популярна, что ее узнают с первых же аккордов.
- Это Ин-Грид, - говорит Алена. - Последний присвист парижской моды. Предсмертный, будем надеяться.
Гармошка дотягивает до конца свое медленное вступление и вместе с подключившимся к ней в этот момент оркестром резко меняет темп на весьма даже заводной и танцевальный. Лора начинает петь. Впрочем, собственно пением это можно назвать только условно. Наверное, от волнения голос у нее подрагивает мелкими волнами и еле слышен, несмотря на многочисленные микрофоны и вообще всю аппаратуру, в которую, как уверял меня Вадим, они вложили столько, что можно было бы за эти деньги еще полтора дома на Стейтен-Айленде прикупить.
- Na-na-na, - то ли поет, то ли шепчет Лора. - Donne-moi ton coeur, na-na-na.
- Что это значит? - говорит Алик. - Лёш, переведи, будь другом. Я тебе потом в бою патронами отдам.
- «Донн муа тон кёр» означает: «Дай мне твое сердце», - говорю я невероятно счастливый от того, что понял все дословно. - А остальное - это просто припевочка такая. Бессмысленная совершенно.
- А дальше чего? - говорит Алик.
- Сейчас узнаем, - говорю я. - Дай послушать.
Впрочем, еще через пару секунд становится очевидно, что первая фраза была просто прухой, а дальше уже никакое «послушать» не поможет. То ли, правда, подзабыл я французский за двадцать с лишним лет полного отсутствия практики, то ли неразборчиво Лора эта поет. Может, у нее еще и акцент какой-нибудь простонародный - я же не знаю. Но тем не менее, прекрасно отдавая себе отчет в тщетности моих попыток, я все-таки пытаюсь вслушаться в слова. Мерещится мне что-то похожее на:
- Cherche, quand je suis dans la rue... Arrкte avec tes jeux... Rйsiste, cherche, quand je danse avec toi...
- Ищи, - говорю я, - когда я на улице... Завязывай, давай, со своими играми... Сопротивляйся, ищи, когда я танцую с тобой.
Пока я таким незамысловатым образом изображаю из себя переводчика, какие-то слова я пропускаю, но потом опять начинается припев с этим самым «донн муа тон кёр»
- Donne-moi ton coeur, na-na-na. In-Tango qui fait na-na-na. Mes hanches sont tout rondes dans tes bras. Donne-moi ton coeur, na-na-na.
- Ну в общем, опять про сердце, - говорю я. - Интанго какое-то, которое делает на-на-на. Мои бедра круглые, вроде, в твоих руках. И снова про сердце то же самое.
- Твои бедра? - говорит Алик. - Или ее?
- Лешечкины, конечно, - уверенно говорит Мила. - У нее бедер нет.
Начинается второй куплет, и в нем я вообще разбираю уже только отдельные какие-то звукосочетания:
- Quand tu es dans ma mйmoire... Tu chercheras ma bouche... Cherche, quand je suis dans ta mйmoire...
- Когда ты в моей памяти, - говорю я. - Ты будешь искать мой рот. Ищи, когда я в твоей памяти.
Насчет того, что там ключевое слово «Cherche», то есть «Ищи», я не очень-то, по правде сказать, уверен, но кто из присутствующих, спрашивается, может уличить меня в подлоге?
- Очень содержательное произведение, - говорит Алена. - Узнаю мощь проникающего в самую суть вещей галльского интеллекта.
Потом идет опять припев и последний куплет, который уже вообще лишен какого бы то ни было смысла. А может, французский мой подзабылся даже еще более основательно, чем я до сих пор предполагал.
- Tout doucement, cherche, quand je pense au passй... Tout doucement cherche, quand je pense au prйsent... Tout doucement cherche, quand je pense au futur... Et tu disparais aprиs.
- Совсем тихо, - говорю я. - Или, может, совсем нежно. Ищи, когда я думаю о прошлом. Совсем тихо ищи, когда я думаю о настоящем. Совсем тихо ищи, когда я думаю о будущем... И потом ты исчезаешь.
Финал этой песни Лора не поет, а проговаривает загадочным шепотом. Правда, похоже, это уже не дебютное волнение и не дефект ее профессиональной подготовки, а действительно задумка такая у авторов была. Что меня, впрочем, только радует, поскольку речитатив, пусть и совсем шепотной, разбирать все же полегче.
- Ce soir danse avec moi... - шепчет Лора. - Suis mes pas... Donne-moi ton coeur, na-na-na...
- Сегодня вечером, - уже гораздо более уверенно говорю я, - потанцуй со мной... Иди за мной по моим следам... Ну, и снова про сердце... Типа, отдай его мне - с припевочкой.
- Класс, - говорит Алена. - Я и не знала, что ты на такое способен.
- Лешенька у нас на все способен, - с гордостью в голосе подчеркивая мое имя, говорит Татьяна. - Кроме большой любви, конечно.
Песня заканчивается под весьма невыразительные хлопки отдельных посетителей, хотя есть и такие, которые вскакивают со своих мест и кричат «Браво», а потом, подумав совсем немного, еще более громко добавляют: «Брависсимо!»
- Кстати, о птичках, - говорит Алена, которая, конечно же, ни до каких аплодисментов снизойти не может по определению. - Вы не знаете, чего мне с героем моим делать?
- А в чем проблема? - говорю я, несказанно радуясь тому, что тема сменилась, и значит, ничего больше переводить меня не заставят.
- Да я и сама не пойму, - говорит Алена. - Может, и нет ее.
- Ты про кого вообще? - говорю я. - Про Додика?
- Конечно, - говорит Алена. - А про кого же еще?
- Ну и чего? - говорю я, так и не отводя взгляда от сцены, на которой Лора уже шепчет следующую, гораздо менее впечатляющую, на мой непросвещенный взгляд, песню. - Он - нормальный мужик. Правда, Алик?
- Правда, - говорит Алик.
- А я вот недавно в книжке читала, - говорит Татьяна, - что эндорфины, которые в мозгу при влюбленности выделяются и его в состояние полной эйфории приводят, только полтора года действуют.
- А потом чего с ними происходит? - го- А потом они действовать перестают, миленький, - говорит Татьяна.
- Да? - говорит Мила. - То-то я никак понять не могу, отчего сначала у всех любовь невозможная, а потом - как будто и не было ее. Остается, конечно, что-то - очень хорошее даже иногда, но ведь это не то. А вот то, то самое - оно вообще что такое? Ведь откуда приходит оно - неизвестно; и куда девается потом - непонятно. Просто было, и вот уже почему-то его нет. И вот еще что интересно: ведь у всех так. Или почти у всех. Так или почти так. Что-то в этом роде. Или похожее. Я-то все думала-думала: почему да отчего? А это вон, оказывается, что - эндорфины.
- А ты другие книжки почитай, - говорит Алик. - Те, в которых написано, что любовь и на всю жизнь тоже бывает. Редко, конечно, но бывает. Даже когда действие эндорфинов заканчивается.
- Не, у меня они еще вроде действуют, - говорит Алена. - Правда, у нас чуть меньше года всего прошло.
- Тогда поторопиться надо, - говорит Татьяна. - Не так много времени осталось.
- Поторопиться с чем? - говорит Алена. - Он-то не торопится. Вот сегодня вообще не пошел со мной. Хотя и обещал.
- Официанты бы лучше поторопились, - говорю я. - Или они там наше второе сами едят?
- А вот это ты зря, - говорит Татьяна. - Все равно ведь никто не поверит, что эта песня на тебя не подействовала совсем.
- Вам хорошо, - говорит Алена. - Вы сколько лет знакомы уже?
- Двадцать пять, - говорю я, считая, что такая круглая дата произведет куда более сильное впечатление.
- Двадцать четыре, - спокойно поправляет меня Татьяна.
- Ну вот, - говорит Алена. - Вы с полуслова друг друга понимаете. И без слов даже. Вам хорошо. А тут как разобраться?
- Да, нам хорошо, - говорит Татьяна. - Мы для всех как были, так и есть Танечка и Лешечка, у которых всегда все хорошо. А ты в чем разбираться-то хочешь?
- Говорю же, сама в непонятке полной, - говорит Алена. - И даже решить толком не могу, надо тут разбираться в чем-то или пусть оно само по себе рассосется.
«А действительно, - думаю я, - права Татьяна. Разве не цепляет эта шансоньонка дурацкая? Или вот это мурлыканье французское, пусть и с простонародным каким-то акцентом, - разве не действует оно на меня точно так же, как и на заре моего Туманного Альбиона, когда я сутками слушал про всякие там «амур тужур» в исполнении Адамо, Мари Лафоре и прочих разных, чьи имена я сейчас, при всем желании, даже приблизительно вспомнить не могу? Так разве изменилось что-нибудь с тех пор?»
- Разобраться надо, - говорю я, делая ударение на втором слове. - Обязательно надо.
- Вот ты сейчас и разберешься, - говорит Татьяна. - Как раз второе несут.
В полном соответствии с музыкальной частью вечера все меню в «Эдеме» сегодня тоже сплошь из лягушачьих лапок составлено. Мы, например, фаршированного омаром молодого петушка заказали, и именно его нам сейчас на стол и устанавливают.
- Вы в Москву-то едете? - как-то совершенно не к месту говорит Алик.
- Билеты купили вроде, - столь же невпопад говорю я. - Но неохота ехать страшно.
- Не тошни только, - говорит Алик. - Поцелуешь там землю на Красной площади от моего имени.
- Я вообще-то и одна могу поехать, - говорит Татьяна. - Раз уж тебе так прямо страшно неохота.
- Да нет, - говорю я. - Я ничего и не говорю. Просто, как подумаю, что на аэродром тащиться придется...
- Не бойся ничего, - говорит Алик. - Я буду с тобой. Когда провожать вас поеду.
- А я и не боюсь, - говорю я. - Просто нечего мне в Москве делать.
- В Москве сейчас столько всего, - говорит Алена.
- Чего всего? - говорю я.
- Всего, что хочешь, - говорит Алена.
- А чего я хочу? - говорю я.

* * *
Домой мы возвращаемся по пустынному, как всегда уже в это время, Брайтону, и в голове у меня звучит та самая песенка, с которой вышла на сцену Лора. Концерт этот довольно долго продолжался, и потом она много других шансонок спела - тоже хороших по-своему, и в какой-то момент у нее даже настоящий голос прорезался, и хлопали ей сильно, и действительно понравилось всем в конечном итоге. Но я почему-то именно на первый номер ее программы подсел. На тот, который наименее удачно у нее получился. И мелодия эта душещипательно-заводная, и слова, напрочь лишенные смысла, теперь все время прямо во мне крутятся.
- Спасибо, что ты хорошо себя вел сегодня и мне не пришлось за тебя краснеть, - говорит Татьяна.
- Нa, нб, нб, - говорю я.
- Что? - говорит Татьяна. - Что это такое? Из песни той?
- Да, - говорю я. - Вот только сейчас понял, что это означает. Дошло, наконец, до дурака. «Донн муа тон кёр» - Нa, нa, на!
(продолжение следует)