Игра в абсурд

В музее Гуггенхейма, спирально ввинчивающемся в нью-йоркское небо, бывала я много раз. И постоянная экспозиция, и сменяющие друг друга, всякий раз вызывающие массовый интерес публики временные выставки самых разных произведений современного искусства (а именно его представляет этот музей) привлекают меня своей многоталантливостью, новаторским напором, парадоксальностью.
Современным называем мы искусство, рожденное XX веком, самым революционным в истории человечества.[!] И речь идет не только о кровавых и в итоге бессмысленных революциях социальных, но и о революциях, свершенных закономерно и победивших абсолютно, - взрыве научных и технических идей, преобразовавших жизнь, и конечно же подлинной революции в искусстве, исторгнувшей из недр своих множество новых и новейших направлений и течений, крушившей и подвергавшей осмеянию все и всяческие традиции и выпустившей из бутылки джина с грозным именем Вседозволенность. А это штука опасная, разрешающая всплыть на поверхность боевикам от искусства, с крепкими локтями и лужеными глотками. «Мне на шею бросается век-волкодав», писал Мандельштам о донельзя агрессивном своем столетии, все неиспользованные внушительные запасы агрессии и зла перебросившем в XXI век.
Далеко не все, кто не смог сразу принять и понять авангардные течения, были ретроградами. Трудно было да и сейчас легче не стало перестроить привычное представление о прекрасном, еще труднее - постичь язык нового искусства, особенно в тех случаях, когда художнику (из примкнувших к искусству деляг) и сказать-то нечего. Время и жизнь помогли нам расставить точки над i, умом и сердцем понять и принять сардоническую эстетику дадаизма, накал страстей экспрессионистов, логику и рассудочность конструктивистов, философию и говорящую колористику абстракционизма и даже мощный протест деструктивистов - протест против коммерциализации искусства и бытия, создаваемой ею ауры пошлости, принимающей порою самые неожиданные формы.
Но время все ускоряет свой бег, подбрасывая в костер искусства и березовые поленья таланта, и сырые чурки жаждущих выделиться любой ценой, а то и вовсе гнилую хвою да сучки - мусор. Авангарбэдж, как едко заметил К.Кузьминский.
Сейчас у Гуггенхейма аншлаг, выставка творений Мэтью Барни, чье имя в Америке не просто известно, а известно широко. Кое-где мелькает даже сочетание Great Barney - великий, стало быть. А потому я, устыдившись полного своего невежества в области творчества столь замечательной личности, засела за книги (множество) и статьи (еще больше) об этом художнике. И вот что в предельно сжатом варианте расскажу вам: американец, выросший в глубинке, в штате Айдахо, славном отличной картошкой. А вот учился в престижном Йельском университете, где и постигал азы искусства, а потом и весь его алфавит - рисунок, скульптуру, фотографию, особенно упирая на предметное искусство, дитя XX века. Его дипломная работа, конгломерат видео- и скульптурных инсталляций, называлась «Перевязка на поле боя», то есть была заявкой на то, что только люди искусства в целом и автор в частности знают, как залечить раны человечества, чья жизнь, как известно, вечный бой.
Маленькое отступление: что такое инсталляция? Установка. Произведение предметного, или объектного, искусства, принесенного в мир первыми дадаистами. Тогда, в начале прошлого века, всё и все были первыми. Первый шедевр предметности - велосипедное колесо на табуретке Марселя Дюшана. Скандал, им вызванный, был подобен грозе. Отдельный предмет или композиция играли ту же роль, что картина в живописи: они показывали, рассказывали, рождали ассоциации, боролись, призывали. «Предметное искусство - спонтанное проявление нового вида творчества,.. призванного спасти искусство и мир от всех видов враждебности и зла», - провозглашает Манифест предметного искусства, написанный Леваном Магалашвили в начале 70-х, что само по себе было актом мужества - в СССР этот вид визуального искусства был практически запрещен. Вот вам пример инсталляции одухотворенной: два блока автомобильных двигателей, склонившиеся, прильнувшие, будто протянувшие друг другу руки, губы. Современные, в сегодняшней круговерти задыхающиеся Адам и Ева, наконец-то вздохнувшие облегченно: Нашел! Нашла!
Это «вещный» коллаж Магалашвили. А вот и инсталляции Мэтью Барни в сегодняшней музейной экспозиции: бесформенная груда полиэтилена - такое можно увидеть в цехе пластмасс, когда идет сплошной брак и прочищают литьевые машины. Уместен был бы плакатик «Позор бракоделам!» Дальше больше - ремни, канистры, пленка - все само по себе. Зачем - непонятно, что означает - тем более. Осип Мандельштам писал когда-то: «Слово не должно выниматься из смыслового гнезда». Наверное, предметы тоже. Иначе вещь обретает значение противоположное - антивещи.
Вот на вас надвигается весьма профессионально выполненное живописное полотно - разверстое женское лоно, ну как звезда в облаках. Недурное, доложу вам, пособие по гинекологии. А здесь задачка для урологов: великанша, раздвинув ноги, испускает струи сразу из десятка отверстий. Может, в этом направлении грядет эволюция? И голый зад как знамение нашего времени.
Популярность пришла к Барни сразу и бесповоротно, едва он перешагнул рубеж двадцатилетия. Одна за другой следовали тематические выставки, экспозиции скульптуры, сценические... простите, осечка - не драма, не балет, не... не... не,.. в общем, какая-то постановка, но залы ломились. Фильмы тоже популярны были под завязку, одни названия любопытство вызывали невероятное: «Слепая промежность», «Транссексуальность», «Анально-садистский боец»...
Расшифровывать не берусь.
И вершинный - в смысле славы - эпический (!) цикл «Кримастер», пятисерийный фильм, триумфально стартовавший в середине девяностых на видеофестивале в Нью-Йорке. Потом Париж, Роттердам, Бордо, Берн... Цикл был буквально мифологизирован. Осколки, или, если вам угодно, отблески всего цикла и составляют экспозицию - скульптуры, фотографии, графика, видеоинсталляции, то есть ультракороткий видеоклип или даже один повторяющийся кадр. Такая «видеоскульптура» (суперновинка) может быть просто гениальной, в чем мы убедились, побывав на выставке видеопотрясений Нам Джун Пайка здесь же, в музее Гуггенхейма.
Впечатляющая, многомерная, сразу на многих расположенных по кругу мониторах, видеоинсталляция под куполом свечой уходящего ввысь центрального зала музея, обвитого спиралью бесконечного пандуса. Тут и женщина-кошка, хищная, но и растерянная, кусавшая, царапавшая до крови, но оставшаяся одна - интересный образ, один из немногих. Рядом какие-то монстры: то ли инопланетяне, то ли террористы, то ли просто хулиганы; и цепочка задирающих ноги веселых герлз из кабаре двадцатых двадцатого; и элементарная драка - навылет; и свирепые байкеры в шлемах... Каждая скачущая картинка определена своей принадлежностью к тому или иному фильму цикла Cremaster - 1, 2, 3, 4, 5. А что, собственно, такое этот самый Cremaster? Оказалось, термин анатомический - одна из паховых мышц, поддерживающая, пардон, яички. Так что идеологическая база ясна: берегите, лелейте, остальное приложится. Голова и ее содержимое особого значения не имеют.
Сподобилась я увидеть и самого гения. Опять же под куполом, на верхнем витке спирали несколько отменно сложенных, не страдающих излишней стыдливостью дам, чья одежка состоит из треугольничка на бедрах и пары кусочков пластыря на груди, окружали мэтра, одетого в подобие шотландской юбки, в диком розовом парике и с кляпом во рту. Барни сейчас 35, но он сохранил спортивную форму и резво взбирался по вбитым в стену колышкам на следующий «этаж» спирали. Это тоже инсталляция, на этот раз живая, но вписывающаяся в круг всего представленного на выставке.
Я вспомнила похожий на анекдот короткий репортаж из Парижа, где вечером уборщик выставочного зала, решив, что инсталляция, изображавшая стол после попойки, - это мусор, просто выбросил все тарелочки-стаканчики с остатками еды и питья. У Барни все чистенькое - на белой скатерочке термос, салатница, ложки-плошки и какие-то пластмассовые штуки, напоминающие сломанные протезы. А еще «элементики» - свисающие пластиковые белые штуковины, очень похожие, опять же пардон, на сопли. Единый ансамбль. Какая-то жуткая композиция из черных досок, цепи, острие то ли меча, то ли лемеха - ну садомазохистский салон. Разбитый рояль, в нем груда камней, а рядом картошка и (ах, ах!) серебряный, с виртуозной чеканкой мастерок - что будем делать, строить или доламывать? Без музыкального сопровождения, странно, ведь «Кримастер» - еще и музыкальное ревю, а здесь музыку заменили на камни. Как говорится, дальше ехать некуда. Но на выставке музыка гремит. Такая помесь рэпа с тяжелым роком - закачаешься. Ноги сами несут вниз.
И вот тут-то началось для меня самое удивительное и самое неожиданное. Другое лицо двуликого Мэтью Барни. Говорят, что модернисты делятся на два отряда: первый, это те, что умеют шокировать, сотворять что-то суперновое и архинепонятное, но сделать копию с полотна, грамотно нарисовать, написать портрет, пейзаж и т.д. им не под силу; а вторые - профессионалы, которые умеют и могут все, но выбирают свой особый путь в искусстве. Барни - из вторых. Когда я увидела его превосходные, глубокие психологические портреты - и живописные, и фотошедевры (теперь я произношу слово «шедевр» без тени иронии), то была потрясена. Парень, которого судьба поставила к стенке, горькая вдовица под черной вуалью, человек упал - лицом о камни, пожилой мужчина с ужасом всматривающийся в будущее, застрявший в лифте - все это объединено темой человека в замкнутом пространстве. И все это подготовительные этюды, реальные люди с именами и судьбами, ставшие персонажами того самого «Кримастера», который вызвал у меня приступ нервной дрожи.
Тогда как понять подобные метаморфозы? Кстати, сам Барни серию портретов так и назвал: «Метаморфозы». Не случайно, разумеется. Когда выбирал он свой путь в искусстве, пришлось ему, видно, мучительно размышлять, прежде чем мимикрировать и ступить на эту вот свою стезю эрзац-искусства. Риск был велик.
Что им двигало? Напомню, было Барни чуть-чуть за двадцать, так что была дерзкая безоглядность молодости, сноп новаторских идей, но и понимание конъюнктуры, требований дня и носителей новизны - молодежи. Так что все, что делает Барни, подчинено вкусам и пристрастиям молодых, последним достижениям телетехники и моде, которая в искусстве столь же деятельна и категорична, как и в дизайне одежды. О вечности говорить не будем, а вот о желании эпатировать публику умолчать невозможно. Что и было художником сделано весьма успешно: имя - громче некуда, популярность, наработанная отнюдь не живописью и фотоискусством, зашкаливает за отметку допустимого, музейные залы полны. Вот как сейчас полон всемирно знаменитый музей Соломона Гуггенхейма, который и показывает нам современных мастеров и современное искусство во всех его ипостасях, в том числе и лицо абсурда. Который зачастую становится выражением духа нашего противоречивого, мятущегося, беспредельно, патологически, изуверски жестокого времени. «Век мой, зверь мой...»