Владимир Спиваков: Совершенство - это мираж в пустыне

Цикл из шести концертов, который на днях завершил Владимир Спиваков в парижском театре «Шатле», стал одним из центральных событий обширного «Русского сезона» 2002–2003 года, приуроченного к 300-летию основания Петербурга и к 130-летию со дня рождения Сергея Дягилева.
С великим скрипачом я знаком лет 15, не пропустил ни одного фестиваля в Кольмаре, слушал многие его выступления во Франции. Предлагаемая вашему вниманию беседа – итог многих наших встреч.

- Вы совсем сроднились с Эльзасом, который стал для вас, наверное, Эльзащиной. Местные виноделы с некоторых пор называют вино в вашу честь...
- В каком-то смысле, сроднился. Ну а то вино все выпито. Правда, как я слышал, виноделы готовят новое.

- Франция в последние годы потеряла два российских музыкальных фестиваля - в деревушке Гранж-ле-Меле, после смерти Святослава Рихтера, а потом по финансовым причинам - фестиваль Мстислава Ростроповича в Эвиане.
- В Кольмаре такое невозможно. В Эвиане был только один спонсор, а у нас их много. Я не бизнесмен, но, как говорят англичане, нельзя держать все яйца в одной корзине. К тому же здесь наш фестиваль считают очень престижным.

- Выходит, что без меценатов искусства не существовало бы...
- И, наоборот, без искусства - меценатов.

- Судя по вашей архинасыщенной программе на 2003 год, вы ни в коей мере не утратили творческого азарта...
- В каждом человеке есть момент внутреннего горения, которое стремится в разные стороны. Иногда совсем не туда, куда хочется. Горение особенно заметно в творческих людях. В данном случае я не исключение, потому что само искусство, как заметил Александр Сергеевич Пушкин, «учит вдохновению». И в этом, быть может, одна из замечательных его граней.

- Вам разве никогда не хочется остановиться, перевести дыхание?
- Хочется. Я останавливаюсь, но надолго не могу. Утомляет однообразие, а разнообразие только подгоняет вперед.

- Музыкальные звезды, наверное, рождаются не каждый день...
- Не каждый, но, может, через день. Во всяком случае, работа в моем фонде говорит о том, что в России не иссякают музыкальные таланты.

- Несмотря на все чудовищные проблемы?
- Чем темнее ночь, тем ярче светят звезды...

- Не так давно с пианистом Александром Гиндиным вы дали замечательный концерт в парижском Театре «Шанз Элизе»...
- Театр выбрал серьезнейшую программу - три сонаты Бетховена, из них, может быть, самые трудные - «Крейцерова» и Десятая - последние сочинения композитора, где он совершает невероятный прорыв в Космос. Не знаю, отважился бы я сейчас играть в Москве такую программу - именно из-за того, что утрачена культура слушания. Я вспоминаю, когда Рихтер несколько раз играл три последние сонаты Бетховена, это было событие, которое на всю жизнь осталось в памяти. Люди тогда хотели слушать эту музыку. Сейчас же шоу-бизнес очень многое подкосил.

- Вы имеете в виду, что часть наших серьезных музыкантов превращается в шоуменов?
- Меня тоже обвиняли и обвиняют в этом. То, что прощали другим, не прощали мне. У нас любят прилепить какую-нибудь наклейку, с которой приходится ходить всю жизнь... Правда, еще Джордж Баланчин называл себя шоуменом, но он в него вкладывал совсем другой смысл.

- Культуру должно поддерживать государство, или это, скорее, дело меценатов?
- В такой стране, как Россия, это роль государства, потому что общество для подобного еще не созрело. Уже есть понимание необходимости поддерживать эти процессы, но нет законов, которые регулировали бы частное спонсорство и меценатство. В любом случае надо, чтобы помощь не зависела от того, в каких ты отношениях с министром культуры.

- Кто-то из наших современников призывал музыкантов и вообще творческую интеллигенцию подальше держаться от властей.
- Каждый художник понимает, что он существует не только для себя. Есть люди, которые, как раньше говорили, живут в «башне из слоновой кости». Есть такие, которые ощущают себя просто попутчиками страны, а есть те, которые хотят что-то изменить, улучшить общество и вернуть его к высшим моральным ценностям. Из этих миссий я выбираю последнюю, ибо не хочу быть ни равнодушным свидетелем, ни просто попутчиком.

- Вы продолжаете расширять свой репертуар или сыграли уже все, что хотели?
- Безусловно, не все. Я только что записал несколько пластинок для немецкой фирмы «Каприччио», включая концерт Шостаковича. Мой диск с произведениями Рихарда Штрауса, Франка и Равеля стал в Германии диском года. Выходят мои пластинки с записями выдающегося немецкого композитора ХХ века Карла Амадеуса Хартмана, которого Бернстайн называл «недооцененным гением», а также диски, посвященные творчеству Шнитке, записи Альбана Берга и Арво Пярта... В общей сложности я записал около 100 пластинок.

- Великий пианист Владимир Софроницкий не любил записываться и говорил, что «записи - это мои трупы»...
- А другой гений, Глен Гульд, наоборот, говорил, что он не хочет выступать на концертах, потому что диски - единственное, что остается. Мне очень интересны записи с концерта. В них могут быть шероховатости, но есть какая-то энергетика, возникающая оттого, что в зале сидит 2000 человек.

- Кого вы считаете самым выдающимся скрипачом всех времен и народов?
- Много скрипачей можно причислить к лику святых. Я бы назвал Яшу Хейфица, Иегуди Менухина и Давида Ойстраха.

- Для вас как исполнителя важнее довести до публики идею композитора или преподнести ей собственное прочтение того или иного произведения?
- Всегда возникает большая дилемма: чувствовать себя рабом и строго выполнять все, что написано в нотах, хотя бывают композиторские ошибки в виде неточно указанного темпа - даже у Шостаковича. Или, наоборот, выставить на первый план себя. Часто слышишь, как дирижер, пианист или скрипач говорит: «Это я!». Нужно руководствоваться золотой серединой, которую ищут все.

- Любопытно, узнали бы великие композиторы свои труды в современном исполнении...
- Все развивается, ничто не стоит на месте - как в высоких технологиях. Я думаю, что многие из них изумились бы и схватились за голову.

- Надо ли как-то пытаться объяснять словами идею того или иного музыкального произведения? Это, в частности, охотно делали Чайковский и Стравинский...
- Иногда надо, ибо образное мышление - одна из важнейших, но не главная пружина искусства. В конечном итоге музыка - это закрепленная человеческая эмоция. И большое счастье, что она самая абстрактная из всех искусств.

- Ваша концертная деятельность со стороны выглядит сплошной чередой триумфов. Неужели у вас никогда не бывает неудач?
- Конечно, бывают. Но существует какой-то определенный уровень, ниже которого стараешься не опускаться. Это дается огромной работой.

- Посещает ли вас порой чувство неудовлетворенности собой?
- Постоянно. Порой, когда что-то не получилось, не спишь ночами. Такие ошибки, которые заметны только мне самому и нескольким профессионалам, остаются надолго шрамами на душе. И нужна большая сила воли, чтобы, возвращаясь к этим сочинениям, преодолевать самого себя. Лучше тебя самого никто не знает твои недостатки. Я очень хорошо понимаю Святослава Теофиловича Рихтера, который в фильме французского режиссера Брюно Монсенжона говорит, что он себе не нравится.

- Разве не бывает самоослеплений, головокружений от успехов?
- Когда каждый день имеешь дело с Малером, Шубертом, Бетховеном, Бахом или с Рихардом Штраусом, то так о себе думать просто неловко.

- В свое время вы были еще и превосходным живописцем. Почему вы сделали выбор в пользу музыки?
- Упорство проявил мой профессор Юрий Исаевич Янкилевич. Он однажды меня застукал в ватнике и в резиновых сапогах, когда я вместе со своим учителем рисования Александром Васильевичем Буторовым, который был одет таким же образом, с мольбертами направлялся в Измайлово на пленэр писать этюды. Тогда Юрий Исаевич понял, почему я так медленно продвигаюсь в скрипичном деле. На следующий день была разборка, и я чуть не вылетел из его класса. Постепенно пришлось свести на нет занятия живописью. Хотя в интернате при Центральной музыкальной школе мне разрешалось оставаться на час позже после отбоя, чтобы я мог дописать свои этюды.

- Не жалеете, что не состоялись как художник?
- Нет, потому что я коллекционирую картины, хотя сейчас это становится все труднее - русская живопись очень выросла в цене, что совершенно справедливо. Люди наконец поняли, что, скажем, художники «Бубнового валета» ничуть не хуже, чем Сезанн. Я давно начал собирать дягилевский круг, но он немного расширился за счет более поздней живописи, включая работы Фалька. Часть моей коллекции в Москве, а часть - из тех вещей, что я покупал здесь, в Лондоне и в Нью-Йорке, - в Париже... Сыграл как-то шесть раз концерт Сибелиуса в Англии, зашел в лондонскую галерею и увидел Наталью Гончарову, начало ее абстрактного периода. И, конечно, от шести концертов ничего не осталось.

- Часто ли меняются у публики музыкальные вкусы ?
- Конечно, и в музыке что-то устаревает, что-то надоедает, хочется чего-то свежего. Я, например, не могу больше много слушать музыки XVII-XVIII веков, устал от нее. В целом же, перейдя в ХХI век, люди почувствовали себя ближе к ХХ веку. Это ощущается в тяге к Прокофьеву, Равелю, Мессиану.

- Да, но для публики часто важнее не что играют, а кто играет. Возник культ имен музыкантов, а не композиторов...
- И это очень хорошо. Люди доверяют музыканту и понимают, что он стал звездой не просто так. Правда, большинство из них напоминают искусственные спутники, которые, входя в атмосферу - а музыкальная атмосфера непростая, - просто-напросто сгорают.

- Каким вам представляется российский музыкальный пейзаж - пустыней, оазисом, безмятежной равниной?
- Во всяком случае, не пустыней и не равниной. Надо разделять понятия: одно дело - культура столичная, другое - остальная российская. С точки зрения искусства Москва приближается к Лондону или к Нью-Йорку. В общем, в нашей столице горят огни большого города, чувствуется повышенная энергетика, тогда как в провинции все спокойнее. К счастью, осталась невероятная тяга к духовности, которую не смогли убить ни Сталин, ни вся коммунистическая эпоха. В России есть и возможность, и желание творить. Остается надеяться, что материальные средства появятся в обозримом будущем.

- А если бы вам предложили возглавить Большой театр? Вы бы согласились?
- Нет, я и так многим руковожу. Все на свете возглавлять невозможно.

- Один из ваших фестивалей был посвящен Федору Шаляпину. Он сегодня так же велик, как и сто лет назад?
- Он был и остается великим. Каждая его фраза - откровение. Каждому выражению чувства соответствовали тембр голоса, его окраска. Это завораживает. Не говоря уже о том, что есть много людей, которые помнят его выступления во Франции, где Шаляпин закончил свою жизнь. Мне рассказывали, что когда он только выходил на сцену в костюме Дон Кихота, еще не спев ни одной ноты, люди уже начинали плакать.

- Голос - это тоже инструмент, быть может, и посложнее музыкального?
- Конечно. У всех людей есть голос, но только единицы способны петь так, что сердце останавливается.

- Ваши концерты в Кольмаре проходят в церкви Сен-Матье, где перед дирижерским пюпитром изваяние распятого Христа...
- Леонард Бернстайн говорил, что его религия - это музыка, и я думаю, что под этим подпишутся те исполнители, которые ей честно служат. У музыки и у религии одни корни, одни идеалы.

- Какой же из них самый главный?
- Это воссоздание духовности. К музыке подходит любая из 10 заповедей Христа. «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»...

- «Умное делание» - так называлось продолжавшееся по несколько суток стояние монаха в столбняке. Углубившись в мысль о Боге, он заковывал силы души в ожидании откровения - постижения гармонии Вселенной, бесконечности бытия...
- Чрезвычайно редко такое «умное делание» случается на сцене - тогда испытываешь высшую гармонию. Это величайшие минуты просветления и счастья. Пруст писал, что способный к творчеству человек имеет больше возможности увидеть и услышать бесконечность. Перед смертью.

- Что такое для вас бесконечность?
- Она заключена в каком-то поразительном круговороте. Шостакович в своем дневнике написал пять слов: «Мудрость. Любовь. Работа. Смерть. Бессмертие». Это зашифрованное ощущение бесконечности. Человек не исчезает бесследно. «Нет, весь я не умру» - участь не только гениев, но и простых смертных.

- Шостакович каждое утро для настроя на нужную волну играл себе Баха, называя его началом всех начал...
- Я его понимаю. Я тоже очень часто играю Баха перед концертами, чтобы успокоиться, привести душу в гармонию. Никто из композиторов на меня так не действует, как Бах.

- Именем Баха в гостинице названа комната, в которой вы живете в Кольмаре.
- И останавливаюсь я в ней уже полтора десятка лет. В Париже я живу на улице Верди, а родился в Уфе на улице Глинки.

- Судьба... Вам случается играть только для себя?
- Я это делаю все время.

- Как музыкант, вы предпочитаете концерты, которые по своей сути эфемерны, или нетленные записи?
- Я больше всего люблю репетиции. В записи исправить уже ничего нельзя. Вы зависите не только от себя, а от того, как расставили микрофоны, как вас слышит звукорежиссер, как вы себя сейчас чувствуете, как звучит инструмент, какая сегодня погода: не слишком ли влажно или сыро. На репетиции же можно все изменить - черное сделать белым, а белое - сиреневым.

- То есть важен не результат, а сам процесс?
- Это самое интересное, ибо допускается возможность парадокса.

- Наверное, каждому таланту хочется после себя оставить какой-то след, «быть может, в Лете не потонет строка, слагаемая мной...» В вашем случае не строка, а нота.
- Есть люди, которые собирают все написанные о них статьи, складывают в папки, нумеруют их, ведут архивы. У меня же нет ничего. Останется у кого-нибудь что-нибудь, и слава богу. А нет - тоже замечательно. Мне все равно. Останется, думаю, то добро, которое я делал через свой фонд по всему бывшему Советскому Союзу. Люди будут помнить, что одному спасена жизнь, другому подарен инструмент, третьему сделали выставку...

- Многие музыкальные гении завершили свою жизнь на трагической ноте. Что это, расплата за дар Божий?
- Жизнь любого человека довольно трагична. Просто гении больше на виду, и у них другой градус жизни. Моцарт к 35 годам прожил три человеческие жизни.

- Вы однажды говорили о тяжелой дороге, которая ведет к Храму Совершенства. В какой мере вам удалось к нему приблизиться?
- Это как мираж в пустыне. Вам кажется, что он рядом, весь блестит, усыпанный росой, как бриллиантами. Вот откроется дверь, и вы уже там, внутри, где все в свечах. Но нет, ничего не происходит. И Храм остается миражом.

- Сегодня, когда разгадан геном человека, наверное, не за горами то время, когда люди смогут выращивать моцартов в пробирках?
- Может быть. Лишь бы не Сальери...

- Не кажется ли вам, что ХХ век, с музыкальной точки зрения, был менее насыщенным, чем ХIХ?
- Нет, конечно. Мы можем всегда по-настоящему оценить то или иное событие только с позиции прошедшего времени. И если удастся посмотреть, то увидим, что от него осталось. Временщики отпадут, останется то, что переходит из века в век, что близко человеку и его волнует, - вечные ценности. То, что в себе их несет, будет считаться классикой ХХ столетия, его шедеврами. Возникает новый язык, но и старый не отомрет... И уже сейчас, например, по Интернету наш фестиваль слушают в разных частях света.

- Кто, на ваш взгляд, из композиторов прошлого века будет считаться классиком?
- Прошлый век в музыке можно считать практически русским. Я имею в виду и Стравинского, и Рахманинова, и Прокофьева, и Шостаковича, и Шнитке...

- И это место принадлежит России, несмотря на все выпавшие на ее долю в ХХ столетии страшные испытания? А может, благодаря им?
- Частично, да, потому что в человеке заложена «обязательность» выживания, несмотря на угрозы голода, смерти, нищеты.

- Искусство помогает выживать в годину испытаний?
- Безусловно. Оно приводит в гармонию человеческую душу.

- Сегодня среди наших звезд поветрие писать мемуары на тему «Мой ХХ век». Вы не собираетесь внести свою лепту в этот жанр?
- Мне предлагали... Писать неправду не хочется. Правда может оказаться горькой для многих, в том числе и для меня. Писать, причисляя себя почти к лику святых, - не мое амплуа. Я считаю, что святых практически нет, есть просто люди, которые умеют оценивать свои грехи и стараются их больше не повторять, - в этом разница. И, как правило, все такие книги начинаются и заканчиваются с «Я», отличаются самолюбованием, а мне это противно.

- Вам знакомо во время концерта чувство экстаза?
- Конечно. Оно бывает нечасто. Это зависит и от произведения, и от исполнения, и от той энергии, которая возникает в зале. Тогда вдруг ощущаешь, что отрываешься от земли, что ты вне этого измерения.

- Есть житейская формула, согласно которой счастье - это отсутствие несчастия...
- Нет. Это еще не счастье. Счастье - это и мгновение, и вечность...

- Я наблюдаю за вами уже больше 15 лет, в том числе и в Кольмаре. Вы не меняетесь, всегда в замечательной форме. В чем секрет вашей вечной молодости?
- У человека должен быть эликсир жизни. У меня это работа. Каждый раз, когда уставший или больной я прихожу на репетицию, вначале все идет нехотя, заторможенно, а потом включаюсь в этот процесс. Начинают гореть глаза, прихожу в большое возбуждение и снова ощущаю себя молодым.

- Из каких исполнителей вы составили бы свою Dream team?
- Составить-то можно, но вместе они играть не смогут. К тому же трудно называть поименно. Кого-то не включишь, обидится. Вообще-то я беру всех, но не знаю, возьмут ли все меня.

- Женщины играют в вашей жизни исключительную роль. Я, конечно, имею в виду - жену и трех дочерей...
- Разве можно женщину отделять от музыки? «Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает, но и любовь - мелодия».

- Я попытался вспомнить женщин-композиторов, но кроме Губайдулиной и Пахмутовой никто в голову не пришел...
- Есть еще замечательный композитор Уствольская. Видимо, их главное предназначение - продолжение рода человеческого. У женщин нет времени и страсти на такие мелочи, как сочинительство.

- Есть ли такая партия, в которую вы были бы готовы вступить?
- Не люблю я слово «партия» - сразу возникает образ скопления каких-то людей, которые хотят чего-то получить от других. Хотят прежде всего власти, которая человека страшно портит. Она дьявол-искуситель, которому я не поддаюсь.

- Мне недавно попался составленный Марселем Прустом вопросник, который он рассылал знаменитым людям. В отличие от его изощренной прозы вопросы весьма бесхитростные, но именно ответы, по мнению писателя, помогают лучше понять суть того или иного человека. Из тридцати прустовских вопросов я выбрал пяток.
«Что вам лучше всего удалось в жизни?»
- Отвечая на этот, казалось бы, простой вопрос, надо становиться судьей самого себя - и не во время размышлений один на один, а публично. Это форма исповеди, на которую не каждый может решиться. В моем случае кое-что удалось, а большей частью - нет.

- «В чем для вас высшее проявление счастья?»
- Счастливее всего я чувствую себя на репетициях. Это момент познания, откровений, открытий. Человек устроен так, что он редко ощущает свое счастье. Обычно он осознает его только тогда, когда оно от него удаляется.

- «Какая главная черта вашего характера?»
- Страстность. Увлеченность. Все, чем я занимаюсь, я делаю со страстью.

- «Какое качество вы выше всего цените в мужчине?»
- Щедрость.

- «А в женщине?»
- Доброту...