Любовь на все времена

Реабилитация любви

В этот самый любвеобильный день в Америке есть соблазн, конечно, предаться личным воспоминаниям либо вспомнить чужой любовный опыт, известный тебе из устных рассказов либо из книг. Из современных писателей - всё равно на каком языке и из какой страны - самый адекватный Дню св. Валентина, несомненно, - колумбиец Габриэль Гарсиа Маркес, фанатик любви несмотря ни на что. Нищета, беда, война, мор, старость, даже смерть – любовь побеждает в самых невероятных, немыслимых ситуациях.
Для миллионов читателей имя Габриэля Гарсиа Маркеса неразрывно связано с его романом «Сто лет одиночества». Хроника вымышленного города Макондо и история семейства Буэндиа, обреченного на героизм, одиночество и безумие, привлекли внимание всего мира и создали автору прочную литературную репутацию. К магическим свойствам романа можно отнести также превращение некогда безвестного колумбийского журналиста в лауреата Нобелевской премии. Конечно, «на пути в Стокгольм»» Гарсиа Маркес опубликовал и другие свои произведения, в том числе три романа и несколько сборников рассказов. Но ни одна из этих вещей не достигла эпической плотности и творческой мощи его самого знаменитого повествования, которое, между прочим, заканчивается предупреждением, что молния вдохновения не ударяет дважды: «...ибо те роды человеческие, которые осуждены на сто лет одиночества, дважды не появляются на земле».
Как это не раз случалось в литературе, легендарная книга, которую называли и «американской сагой», и «латиноамериканской библией», заслонила самого автора. Читатели в разных странах, завороженные магическим реализмом его оригинальнейшего романа, ждали от Гарсиа Маркеса повторения эпических опытов, ждали, как свойственно всем поклонникам, штампов и перепевов любимой вещи. Иными словами, надеялись на второй вариант «Ста лет одиночества».
Гарсиа Маркес, однако, не оправдал заявок и пожеланий своих бесчисленных читателей. Вместо эпической драмы он написал романтическую феерию под острым названием «Любовь во время холеры». Фабульное многоголосие «Ста лет одиночества» Гарсиа Маркес сузил в новом романе до единственной и всепоглощающей темы, взятой к тому же в архиромантическом аспекте – любовь до гроба, вечная любовь, то есть та самая пресловутая, что явно не ко двору на рубеже столетий: Любовь с большой буквы.
В выборе темы, вынесенной так наглядно в название романа, Гарсиа Маркес шел на риск, который отлично понимал. В мировой литературе двадцатого века любовная тематика была настолько скомпрометирована (злоупотреблениями ею в веке девятнадцатом), что воспринималась уже только с иронией или пародийно, если воспринималась вообще. Впервые за три с лишком тысячелетия, начиная с восторженного славословия любви и любимой в «Песне песней», любовь прекратила быть двигателем поэзии и прозы. Любовь в слове умерла. Выразительные средства для этой темы были утрачены. Не только любовь, но и другие неистощимые, казалось, источники лиризма были отменены тогда. Например, весна. Николай Гумилев просто говорил своим ученикам-стихотворцам, что нет такого времени года. Шкловский в своем «Гамбургском счете» замечает с достоинством: «Я ввел тему запрещения писать о любви». Но особенно отчетливо девальвация любовной тематики обнаружилась в 80-е и 90-е годы с их непримиримо антиромантической установкой. Писать в эти годы на языке любовного просторечия, не упустив ни одного романтического стереотипа и ни одной любовной банальности, - довольно смелый шаг для любого писателя, даже с репутацией Гарсиа Маркеса.
Однако он сознательно шел ва-банк в этой литературной игре. Он явно испытывал тот, знакомый многим писателям-лауреатам, «постнобелевский» синдром – острую потребность заново «доказать себя», свою личную продуктивность, свой цветущий талант, своё непочивание на нобелевских лаврах. В этом смысле роман «Любовь во время холеры» - книга демонстративная, экспериментальная, честолюбивая. Гарсиа Маркес задумал реабилитировать и втолкнуть в современный литературный оборот любовную тематику, бывшую каноном для всего ХIХ века. Для него это был прежде всего вопрос мастерства – он хотел предложить оригинальную трактовку избитой, банальной темы, творчески преодолеть шаблон. Ему это удалось.

Любовь
с большой буквы

«Это было неизбежно...» - так начинается эта невероятная история в сонном провинциальном городке на южноамериканском берегу Карибского моря. Однако поначалу ничто не кажется неизбежным, поскольку это история безответной любви сроком в 50 лет, 9 месяцев и 4 дня – ровно столько прождал Флорентино Ариза, чтобы повторить заново клятву верности и вечной любви перед Ферминой Даза, безутешной вдовой, только что похоронившей своего мужа. Разгневанная Фермина выгоняет 75-летнего поклонника, не тронутая его – в полстолетия одиночества – ожиданием. Герой, представленный на крутом переломе судьбы, требует некоторой, если не психологической, то хотя бы сюжетно-бытовой мотивации.
И вот Гарсиа Маркес поворачивает романное время вспять, в закат девятнадцатого столетия, когда юный Флорентино и школьница Фермина переживали бурную влюбленность, поддерживаемую в течение трех лет исключительно тайной перепиской. Завороженный своей темой и достоверным ее воплощением, Гарсиа Маркес чувствует себя как дома в затейливой и старомодной обстановке любви прошлого века, когда соборная площадь – по ней, не подозревая подвоха, проходит любознательная Фермина – торжественно обслуживала все потребности страсти, от возвышенных до самых низменных: заклинатели змей предлагали ей напиток вечной любви; под аркадами галереи сидели в ряд писцы, готовые тут же сочинить признание в любви для косноязычного поклонника; корабли из Европы
...привозили контрабандой порнографические открытки, втирания и мази, вызывающие мгновенное желание, а также знаменитые каталонские кондомы с гребешками игуаны – они трепетали, когда того требовали обстоятельства, или с цветами на кончиках, которые при могучем напоре страсти раскрывали все свои лепестки.
Как и полагается в романе штампованной чеканки, это – любовь с первого взгляда: «...и эта беглая встреча с Ферминой вызвала в нем тот мощный катаклизм любви, который за полстолетия не ослаб ни на йоту». В толковании писателя любовь – это чувство уж точно катастрофическое, напоминающее стихийные природные бедствия типа землетрясения или вспышки холерной эпидемии. Любовь как кораблекрушение – еще одна метафора романа.
Несмотря на интригующее название, с реальной эпидемией покончено задолго до начала романного действия, и весь очень реалистический антураж холерного мора – от телесных примет болезни до желтого холерного флага на охваченном холерой (читай: любовью) корабле – относится исключительно к любовной символике романа. Сила любви такова, что передается от отца к сыну как семейная реликвия: «Единственно о чем я буду жалеть умирая, - это если умру не от любви», - читает Флорентино в дневнике своего отца. Поэтому Флорентино, носитель этого экстатического чувства, никак человечески не прояснен, непроработан, ему свойственна, так сказать, «психологическая ирреальность». Любовь, она поражает его как молния, как смерть («Он был уже другим человеком, несмотря на твердое решение и мучительные усилия снова стать тем юношей, каким он помнил себя до смертоносного столкновения с любовью»), или, следуя настойчивой метафоре романа, как холера, ибо физическое состояние одержимого любовью Флорентино воспроизводит с точностью холерные симптомы:
При виде Флорентино его мать пришла в ужас, потому что его состояние напоминало не столько смятение любви, сколько опустошение холеры.
Однако это и есть любовь в ее крайнем проявлении. И она становится еще грознее и опасней, когда Фермина Даза отвергает Флорентино и выходит замуж за доктора Урбино, благодаря героическим усилиям которого, кстати, и было покончено в городе с подлинной холерной эпидемией. Все остальные катаклизмы и катастрофы в романе являются, повторяю, метафорами любви.
Налицо вроде бы классический любовный треугольник. Однако он распадается, едва читатель начинает прозревать подобную сюжетную натяжку: Фермина напрочь, на полстолетия, забывает своего незадачливого возлюбленного, выдающийся доктор Урбино даже не ведает о существовании Флорентино. Ну а сам Флорентино не испытывает к своему сопернику – мужу Фермины – ничего, кроме почтительного восхищения.

Семейное сЧастье
и любовь до гроба

Опять же, казалось бы, налицо – классический зачин мелодрамы: отказавшись от романтического увлечения «по чувству» в пользу трезвой любви «по соображениям», Фермина Даза должна немедленно раскаяться и оплакивать погибшую любовь всю свою замужнюю жизнь. У Гарсиа Маркеса все как раз наоборот, хотя в его романе, всесторонне исследующем любовную тематику, представлены почти все её жанровые вариации: и водевиль, и затейливая эротика, и мещанская драма. Однако все это как бы любовный кордебалет, окружающий центральную драму любви. Гарсиа Маркес выворачивает сюжетный шаблон наизнанку, и вместо мелодрамы возникает история семейного счастья, где с удивительной последовательностью представлены все события и чувства, из которых складывается длительный и прочный брак: медовый месяц, чувственные страсти, дети, измены, расставания, возвращения, но прежде всего – то ежедневное, мучительное и раздражительное притирание друг к другу людей, которых ни одного Бог не создал подобным другому.
...каждое утро Фермина «упорно цеплялась за последние остатки сна, чтобы только избежать фатальности еще одного дня, полного зловещих предзнаменований, в то время как ее муж просыпался в пять утра с ликованием новорожденного: новый день был еще одним, отвоеванным им у судьбы".
Если маниакальная страсть Флорентино высвечивает в жизни возлюбленной только чрезвычайные события и «надбытовые» ситуации, брачный рай Фермины и доктора Урбино складывается из каждодневного тривиального ада взаимных пыток и испытаний гордости, нервной прочности, характера, личности – тех «порочных и фантастических игр и развлечений семейной рутины», одна из которых чуть не оборвала первые тридцать лет их совместной жизни – «потому что однажды в ванной комнате не оказалось мыла». Несмотря на разницу в возрасте, супруги, стареющие вместе, знают, что «старость заразна», и вообще человек понимает, когда начинает стареть, «ибо именно тогда он начинает походить на своего отца». «Я прекрасно знаю, что это трудно, - сказал как-то Гете своему секретарю Эккерману, - но восприятие и изображение особенностей – это и есть настоящая жизнь искусства». В этом смысле страницы, посвященные супружескому счастью, в которых автор, несмотря на мелькание интимных выисканных дробностей, достигает некой органичной человечности, - есть высшее художественное достижение романа. Кстати, Гарсиа Маркес, умевший и любивший выразить в слове все оттенки и разломы чувства, ощущения, состояния своих героев, сильно комплексовал перед тупиком своих творческих возможностей: «Меня как писателя страшит, что самое главное событие моей жизни – им будет смерть – я не смогу описать».
Если на протяжении полувека своего удачного брака Фермина ни разу не вспомнила Флорентино Ариза, в жизни того, напротив, за эти полстолетия одиночества «и секунды не случилось, чтобы он не думал о Фермине Даза», - причем не с горечью отвергнутого, а с упорной надеждой на конечное торжество своей исключительной страсти. Нет никакого сомнения в том, что если бы доктор Урбино не пошел навстречу своей смерти, вздумав, на 81-м году жизни, достать с мангового дерева ученого попугая (который, между прочим, является полноценным, хотя и боковым, героем этого эксцентричного романа), или Фермина Даза умерла бы до своего вдовства, Флорентино бы донес свою неистовую страсть в буквальном смысле до гроба и за пределы этого мира, в котором она явно не умещалась. В этом есть, конечно, романтическое преувеличение, но напомним, что Флорентино – образ гиперболический, и автор не предлагает ни единой психологической мотивировки его экзальтированным поступкам. Он – жертва и носитель стихии любви, чистейшая её эманация. Против своей воли и желания он обречен на любовь, которая диктует одно-единственное жизненное решение.
Однако здесь Гарсиа Маркес попадает в ловушку собственной фабульной экстраваганзы. Посудите сами: как передать в романе, с необходимым житейским уплотнением, пятьдесят с лишком лет, прожитых Флорентино в ожидании своей возлюбленной? Автор надолго задумывается и вместе с ним недоумевает читатель. Между тем это – книга, где автор очень заботится о читателе, предугадывая его реакции и явно злоупотребляя приемом «от обратного» читательскому ожиданию, который дает эффект неожиданности и новизны. Замечу попутно: отнюдь не все романы пишутся с установкой на читателя. Напротив, очень мало русских, к примеру, романов писалось «в виду читателя». Среди крупных русских писателей, работающих на читателя, могу с уверенностью назвать только Тургенева, Достоевского и Набокова.

Однолюбый
Дон Жуан

Так вот, оказавшись перед сюжетным тупиком как раз посредине романа, Гарсиа Маркес срочно мобилизует свои незаурядные силы рассказчика и устраивает бурный любовный дивертисмент: его герой, слишком послушный авторской воле, пускается во все виды сексуальных утех и излишеств, следуя девизу мушкетеров: «Неверность, но не измена». Сам Гарсиа Маркес находит еще более точное определение донжуанским похождениям своего однолюбого, до гробовой доски, героя: безлюбая любовь. Свои любовно-безлюбые приключения Флорентино имеет обыкновение заносить в дневник:
У него скопилось 25 тетрадок, в которых заприходованы 622 длительные связи, не говоря уже о несчетных интрижках, не заслуживающих даже снисходительной пометки.
Очень шаткая мотивировка этой внезапной сексуальной одержимости героя - его желание всесторонне познать свою возлюбленную перед тем, как он, наконец, он ее добьется. Опять-таки манекенный герой, чья человеческая сущность проблематична, очень удобен автору, возлагающему на него слишком много сюжетных поручений.
Например, тасуя связи Флорентино то с любвеобильными вдовушками, то с мечтательными проститутками, то с маниакальной убийцей, сбежавшей из сумасшедшего дома, Гарсиа Маркес пытается изо всех сил преодолеть повествовательную инерцию и ввести, наконец, действие романного времени. За очередной любовной новеллой – о прекрасной голубятнице Олимпии Зулете, например, которую Флорентино вызволил «из невинности рутинного брака, более губительной, нежели природная невинность или вдовье воздержание», и которую, из-за преступной халатности Флорентино, зарезал ревнивый муж - так и чувствуются авторские почти мускульные усилия протолкнуть повествование еще на пять-шесть лет вперед. В этой подмене содержания приемами можно бы усмотреть даже известное шарлатанство, - если бы не высокое мастерство писателя. С совершенно серьезной миной Гарсиа Маркес рассказывает небылицы, вздор, шитый белыми нитками, но рассказывает он превосходно. В попытках привлечения и развлечения читателя он опускается до экзотики и этнографии, до интригующих зачинов и концовок любовных историй, до включения в послужной любовный список Флорентино этакой латиноамериканской Лолиты, неосторожно вверенной родственному попечению Флорентино. Но никогда, будучи настоящим мастером прозы, он не опускается до лирики или эмоционального комментария. Даже готовый эмоциональный комплект нимфетки Лолиты (Америка Викуна) и ее престарелого соблазнителя подвергается в романе радикальной перелицовке: звонят колокола по всем городским церквам, возвещая внезапную смерть доктора Урбино, и 75-летний Флорентино мгновенно вычеркивает из своей жизни влюбленную в него девочку-подростка, безусловно предпочтя ей свою единственную, теперь уже 72-летнюю, возлюбленную. «Секрет грандиозного образа не в "высокости", а только в крайности связываемых планов – высокого и низкого», - замечал Юрий Тынянов. Вряд ли Гарсиа Маркес воспользовался формальной тыняновской рецептурой, но грандиозный образ любви Флорентино держится всегда на острие комического и трагического – иначе, без этих контрастных сбивок, он бы остался только напыщенным символом.
Несмотря на переизбыток романтических трюизмов, роман Гарсиа Маркеса производит впечатление абсолютной аутентичности. Здесь все решает интонация. На протяжении всего текста выдержан тональный строй вольтеровского «Простодушного», который, как известно, ничему не учился, а потому не имел
предрассудков. Это очень сильная и выгодная позиция в традиционном романе. В конце Гарсиа Маркес идет на сюжетную крайность, граничащую с безрассудством: он вознаграждает полувековую верность Флорентино ответным чувством недавней вдовы Фермины. И вот престарелые любовники сливаются, наконец, в любовной идиллии в духе Ромео и Джульетты: первый поцелуй, первые касания, первая ночь вдвоем. Если мне не изменяет память, это единственный в своем роде поворот любовной темы во всей мировой литературе.
Итак, Гарсиа Маркес реабилитировал любовь. Его роман – энциклопедия любовных переживаний и эротических игр. Мало того: он возвратил любви права первородства в литературе. И не только в литературе – у этой книги есть мораль. Любовь – один из тех ослепительных пиков жизни, которые нельзя игнорировать. Из чистого инстинкта выживания. Между тем утрачены защитные ритуалы любви. Любовь стала косноязычна, если не глухонема. В словаре ее почти нет. Магическое трисловие – признание в любви – исчезло из книг, а в жизни стало механическим придатком к прощанию. Но с любовью шутки плохи. Могучая и вечная стихия: если ее игнорировать, отомстит за себя. Со страшной силой. К ней нужно быть готовым, осознавать любовь – чтобы уберечься от трагедий. Ибо это не только созидательная, но и разрушительная сила – если пренебречь любовью. Об этом тоже – «Любовь во время холеры».
Роман Габриеля Гарсиа Маркеса переполнен сюрпризами и неожиданностями, но, в отличие от «Ста лет одиночества», они не чудесного, а житейского свойства. Самая сильная читательская эмоция, вызываемая этой книгой, - не изумление, а радость узнавания общечеловеческих примет и свойств в уникальном и отчасти экзотическом материале. И пора перестать отождествлять писателя исключительно с его легендарной книгой. «Любовь во время холеры» - тоже Габриель Гарсиа Маркес, но другой, более ироничный, более человечный и романтический. Безусловно, свободный художник, уверенно и твердо идущий своим путем в совершенно неведомом читателю направлении.
Настоящему художнику – как и настоящей любви – старость нипочем.
Как говорит сам Габриель Гарсиа Маркес:
– Улыбайся, не доставляй беде удовольствия.