Крик в ночи

Еще не завершилась в Еврейском музее так взволновавшая ньюйоркцев выставка, посвященная творчеству великого писателя и драматурга Франца Кафки, а этажом выше музейные залы открыли для нас экспозицию совсем-совсем иную внешне – полотна художника-абстракциониста, но абстракциониста особенного, в определенной мере философа-кафкианца, выделяющегося из шеренг бодро шагающих приверженцев абстрактной живописи. Чем?[!]
Во-первых, Адольф Готлиб (а речь идет именно об этом очень известном американском художнике) принадлежит к всемирно знаменитой нью-йоркской школе абстрактного экспрессионизма, ядро которой в тридцатые годы составляли такие титаны, как Джексон Поллок, Виллем де Кунунг, Барнет Ньюмен, Марк Ротко и сам Готлиб – молодые, дерзкие, талантом осиянные, прогрессивно антифашистски настроенные. Они были в центре художественной, писательской, артистической, журналистской бунтарской интеллигенции, они писали свои замечательные полотна – мыслящие полотна. Потому что этим художникам, а в их числе Адольфу Готлибу, даны были возможность и право, открыты были тайные пути, как, как, воплотить в творчестве, в живописи Богом подаренную человеку способность к абстрактному мышлению. То есть настоящий художник, свыше одаренный и овладевший ремеслом, профессионал может выбрать для себя абстракционизм, как путь самовыражения, как итог творческого поиска, как сублимацию этого самого абстрактного мышления. И на таком уровне – открытия, взрыва таланта – это могут сделать очень немногие. Причем большинство из них начинали как реалисты, импрессионисты, они владеют кистью, резцом, они могут все, они – мастера. Они прошли через разные периоды в своем творчестве, порой через смену концепций, но не изменяли себе, оставались собой! Ну а примазавшихся (в буквальном значении этого слова) к абстракционизму – тяп-ляп, и готово, а больше ничего не умеют – этих полки. Готлиб из тех, из первых. Талантище. Итак, во-первых, Адольф Готлиб – мыслящий абстракционист. Во-вторых, он абстракционист особого рода, он, как и вся группа зачинателей нью-йоркской школы, – абстрактный экспрессионист. То есть все, абсолютно все, идет не только от ума, но и от сердца, пропускается сквозь душу, измеряется накалом эмоций, диктуется чувственными ассоциациями, наполнено, переполнено невероятной экспрессией. Да, ему, как и его сотоварищам, подчас сопутствуют изломанность, нечеткость, иррациональность образов и ситуаций – ну, точно, как в жизни. У меня? У тебя? А еще - в творчестве Готлиба бесконечные метания и искания и поэтому:
В-третьих, он поисковик, исследователь, психолог. И политик тоже. В определенной мере. Тогда – в тридцатых, сороковых – все они, кипящая нью-йоркская элита, писали политизированные полотна, статьи, эссе, книги, были страстными антифашистами, поклонниками Рузвельта. Каждый из них, а среди них, естественно, Готлиб, был Человеком с большой буквы. И в каждом было очень сильно мужское начало, что остро ощущается в их творчестве. Не смейтесь – даже у женщины нью-йоркской школы, Лии Краснер, например.
Сам Готлиб писал: «У меня всегда и во всем крайности: я то безмерно счастлив, то грустен; до добр, то зол; то всем доволен или, напротив, все не по мне. Я отнюдь не гедонист. Я не верю и не думаю, что живопись должна давать людям единственно лишь чувственное наслаждение. Потому что искусство – часть Божественного. Так же, как и человек».
И в этих словах весь Готлиб. Художник. Настоящий художник.
Но нам пора в музейные залы. И первая картина, к которой мы подойдем, - это знаменитый «Автопортрет в зеркале». Художник не польстил себе, ничуть и нисколько себя не приукрасил, да и вообще это рассказ не о самом себе, а о том страшном, что видит он в мире и что в мире еще предстоит увидеть. 1938 – дата создания автопортрета, объясняет все. Ужас застыл в глазах молодого сильного мужчины. Тевтонский рыцарь с обнаженным мечом карабкается из зазеркалья…
А события, не поддающиеся осмыслению, наслаиваются, развертываются – кровь заливает Европу. Холокост простер свои черные крылья, гибнут миллионы, фашизм несет муки, разрушения и смерть. Как выразить свой протест, свой ужас, свое отчаяние?
И Готлиб выбирает художественный язык, может быть, самый древний – пиктограмму, рисуночное письмо, язык символов, самый яркий по простоте, доходчивости и выразительности: ведь словами всю полноту горя и гнева не выразишь, остается только зашифровать. Глаза, глаза, глаза, с диким ужасом взирающие на этот взбесившийся мир. Одна полоса, за нею следующая, еще, еще. Где конец этой злобе, этому безумию? Экспрессия – дикая, агрессивная, сжимается, логически переливается в сложные иероглифы. Может, с этого, с желания успокоить разбушевавшийся мир, выразить себя, передать зашифрованную мысль, и начиналось иероглифическое письмо?
Я не помню, чьи это строчки
И снеголовая сосна
Стоит прямее дротика.
Сугробовая тишина.
Снеграфика. Снеготика.
Удивительно совпадают они с пиктограммами Готлиба.
«Морской прилив». Это очень страшное полотно. Прилив принес к берегу сгустки крови. Они не растворились, не растеклись, море вернуло пролитую кровь земле. А на песке кто-то усталый бессильно распростерся и не видит даже то, что возвратило, что не может, не хочет принять море. Потому что кровь людская – не водица.
Передо мной чистая абстракция, но гениальная абстракция, в ней бьется мысль, она высокодуховна, она необычайно экспрессивна, имя ее – «Восхождение». Потрясающе.
И – «Лабиринт». Это уже моя жизнь. Или, может, ваша тоже? Вот такая, невероятно запутанная, напряженная, раскаленная, в вечном поиске выхода и в хрупкой надежде: а вдруг Ариадна уже вынула откуда-то из укромного уголка заветный клубочек…
А разве не поразителен портрет одинокой женщины – просто голубое поле (резкий, даже режущий глаз голубой цвет) и тусклый зеленовато-серый шар, который мается в пронзительной этой голубизне, не находя покоя. Вот уж точно «Ваше величество, одиночество женщины…».
Но еще страшнее (еще аналитичнее) у Готлиба «Восклицание» – неужто предстоит и до этого дойти?
Такой вот абстракционизм. Говорящий. Ближе к семидесяти художник пытался найти в живописи, в красках, в жизни заповедные три элемента. Удалось ли? Да нет. Ни ему, ни кому бы то ни было другому. Я все еще в поиске. А вы?

Еврейский музей, в котором вы уже наверняка бывали, находится в Манхэттене на углу 5й авеню и 92й улицы. Добраться проще всего поездами метро 4, 5, 6 до остановки «86 Street».