Они выражали дух Нью-Йорка

Не раз в публикациях о выставках работ сюрреалистов, авангардистов различных направлений, обо всем необъятном, что мы безуспешно пытаемся объять и уместить в понятие “модерн арт”, проскальзывал этот термин – дадаизм. В одном из недавних номеров нашей газеты, приглашая вас посетить в Квинсе временное пристанище всемирно знаменитого Музея современного искусства и стараясь рассказать о самых примечательных его сокровищах, мы обратили ваше внимание на прославленную инсталляцию дадаиста Марселя Дюшампа.[!]
Так что же это такое? Cогласно наиболее распространённой версии, родилось дадаистское течение в Цюрихе во время одного из сборищ молодых художников: нож, вставленный в словарь, вонзился в слово dada, которое и было принято с ликованием как имя их антиэстетического объединения, протестующего против вкусов обывателя, буржуазных ценностей, ужаса и утрат, которые несла Первая мировая война. Но еще вероятней иная версия: “да-да-да” - лепечет младенец. Отсюда и имя движения художников, ратующих за простоту, за детский взгляд на вещи и максимально упрощенное их отображение, т.е. примитивизм, который нынче снова на взлете.
Отцом дадаизма, царившего в 20-е годы прошлого века и возрождающегося фрагментарно и в разных формах сейчас, был безусловно Марсель Дюшамп, еще в 1913 году создавший свою первую инсталляцию “Велосипедное кресло”, практически первое произведение предметного искусства, представлявшую собой это самое колесо, укрепленное на сиденье обыкновенной табуретки. Его-то мы и видели в МоМА, а за пять лет до этого в Уитни-музее, где проходила обширная выставка дадаистов. “Поистине сенсацию, близкую к шоку, вызвала эта выставка, - пишет “Тайм”. - Они вторглись в музейную тишину и взорвали ее”.
Дадаизм снова становится моден. Волна выставок прокатилась по музеям Европы и Америки. Много чего повидать можно было, разумеется, и в нашем Нью-Йорке, о чем я и расскажу, чтобы словесно проиллюстрировать “интеллектуальную экспрессию дадаизма”– термин, который ввел Марсель Дюшамп.
Как все невероятно запутано, сложно и неоднозначно в этом мире! Лепет младенца и высшие материи, примитивизм и интеллектуальная экспрессия, табуретка и великие открытия в искусстве… Дюшамп утверждал: чем эта самая интеллектуальная экспрессия у художника больше, тем больше значимость того, что он создал. А дадаисты создали много хорошего и нужного.
Апологеты дадаизма Дюшамп, Мэн Рей, Шамберг, Пикабия вновь обретают статус мировых знаменитостей не потому, что за ними тянется хвост скандальной славы двадцатых, а оттого, что это действительно большие художники. И первым я называю это короткое, как выстрел, имя Мэн Рей.
Знакомство мое с его творчеством было не слишком удачным. Первое, что бросилось в глаза, когда я вошла в выставочный зал, были свисающие с потолка пара десятков деревянных вешалок. Я невольно рассмеялась: может, так хотел художник приобщить нас к свободному парению души или попросту это использование подручных материалов? Но смех мой оборвался – я застыла: господи, какой “Летучий голландец”! Сразу горькие воспоминания – ведь это мой любимый, мой единственный уходит, уплывает, душа его отлетает, и сделать ничего нельзя, все усилия тщетны, судьба неумолима. Другими глазами гляжу я на картину Мэн Рея – изящные силуэты балерин, необычайно динамичные; танцовщик, пляшущий под аккомпанемент собственной тени, - разве это не о нас, дорогие ровесники? И – “Война”. Манекены, страшные, бездушные. Горящие камни. Разрушенные дома и судьбы. Да… Это вам не детский лепет.
И замечательный портрет великого американского фотохудожника Альфреда Штиглица, позволивший Мэн Рею заявить о себе как о подлинном аналитике и великолепном портретисте. Как портретист состоялся Мэн Рей, прежде всего, конечно же, как фотохудожник, великий, нет, величайший фотохудожник, которого знает и чтит весь мир. Его шедевры в Международном Центре фотографии, в музее Гуггенхайма, в МоМА, в Уитни, в Еврейском музее, в Метрополитен, в ведущих музеях мира, он оставил нам удивительные, психологически выверенные, умные, божественно прекрасные портреты Пикассо, Дали, Кокто, Хемингуэя, Стайн, Доры Маар – так никто и никогда не смог их больше показать. Он был дерзким художником-дадаистом, живописцем, предметником, скульптором, фотографом. Бунтарем, а еще потрясающим любовником – этот неистовый Мэн Рей из семьи еврейских иммигрантов Рудницких, осевших в Филадельфии. Гений. Запомните это имя. Оно останется в искусстве и в памяти людской – Мэн Рей. Было время, когда век двадцатый даже называли веком Мэн Рея.
Ну а Марсель Дюшамп, создал ли он что-то, кроме бессмертного колеса на табуретке? Панно: события? нанизывающиеся, склеивающиеся на ходу – Время, и живая рука, некий перст указующий. Публика – американская – размышляет: что это? Но нам-то все ясно, мы эти университеты проходили. А художник в ХХ? Предвидел? И какой Париж! В композиции воздух Парижа, дух его. Мне удалось познакомиться с Дюшампом почти лично. На разных выставках видела я фотопортреты Дюшампа, выполненные Мэн Реем, много раз “щёлкавшим” друга. Его абстрактный портрет написала Катерина Дрейер, друг и возлюбленная. И неожиданно абсолютно реалистическое полотно, созданное другой художницей, любившей Дюшампа, Флорин Штетхаймер, - прекрасное одухотворенное тонкое лицо, выступающее из белой пены (надежд, заблуждений), подобной воротнику арлекина. И третий Дюшамп – в грозной уверенности в правде избранного пути, вождь – создан Жаном Кротти.
Об этом дадаисте хочется поговорить особо. “Бог”: картина потрясает. У Кротти Бог – именно Высший Разум, он созидает, учит, помогает, карает. Мне кажется, Жан Кротти, совсем юный в ту пору художник, загнанный в конце тридцатых в концлагерь и там погибший, по-настоящему глубоко понимал мятежный дух дадаизма, его сопротивление псевдопатриотизму и набиравшей силу фашистской идеологии. Но понимали это далеко не все, примкнувшие к дада и воспринявшие лишь лубочность и афишируемую грубость. Может, и поэтому нью-йоркский журнал “World Bazaar” в двадцатых на вопрос “Что такое дада?” ответил: “ Унылое искусство идиотов”, явно не разобравшись, а может, просто многого не зная.
Хотя, как можно было не видеть и не знать выставленные в манхэттенских витринах тех лет издания дадаистов “Слепец”, “Нью-Йорк Дада” и, главное, журнал “291”. Вы уже поняли: дадаизм – отнюдь не только разных видов, стилей и направлений авангарда, это и литература, и журналистика, и критика, и система философской мысли, политических взглядов и, в известной степени, стиль жизни, даже манера поведения.
В парижском дада-обозрении “Литератюр” печатались Андрэ Бретон, Луи Арагон, Поль Элюар, Илья Эренбург. Фантастические, иррациональные элементы, техника дадаистских художников перенимались сюрреалистами и абстрактными экспрессионистами. И не просто реальное достижение, а открытие, широко используемое и в наши дни, был фотомонтаж, составленный из фрагментов фотографий, в комбинации с печатными лозунгами. Здесь особенно выделялся Хартфилд с его яростной антифашистской пропагандой, например, монтаж “Кайзер Адольф”, перепечатанный газетами всего мира. Гитлер объявил дадаистов, как, впрочем, всех модернистов, вне закона, безжалостно загонял их в лагеря – сначала в Германии, потом во Франции, Чехословакии, Польше – и уничтожал. Их произведения тоже. Может, это отношение фашистов и есть лучшая аттестация дадаизма?
Находятся люди, которые видят дадаизм только через композиции из водопроводных труб, которые, кстати, тоже имеют свое место в искусстве, в его отросшей в ХХ столетии ветви – искусстве предметном, или объектном. Но дадаизм дал миру такие замечательные творения, как графика Маркуса Зейаса, как картина Джона Коверти Воля, интеллект, чувственность, эмоции”. Нью-Йорк был их любимым городом. Когда в 1921 году Мэн Рей вслед за Дюшампом уезжал из Америки в Париж, он увозил с собой холст “NY 1920” – Кувшин, наполненный подшипниками до самого горлышка. Не мы ли это с вами? Потом рядом с этой работой был выставлен фотомонтаж: глаз, связанный с метрономом скрепкой, – знак маниакально-делового ритма американской жизни. Сенсацией стал шедевр Пикабия “Нью-Йорк, прорастающий сквозь тело”.
Дадаисты заставили журналиста из “Нью-Йорк трибюн” сказать: “Они выражают дух Нью-Йорка так, как я это чувствую, его вечный непокой, напряженность, торгашескую суть, но и необыкновенную привлекательность”.