Бушующий мир Левана Магалашвили

Совсем недавно, беседуя об абстрактном экспрессионизме, мы утвердились в мысли, что одной из характерных черт этого авангардного направления искусства, как и всего авангарда, является протест. Именно художники, может быть, острее, чем кто бы то ни был, осознавали «всю глубину метафизики современности» и, провозглашая новаторское искусство, отображали жизнь такой, какой она была в прошлые десятилетия, и такой, какая она есть сейчас.
Тогда и там – протестуя против всех и всяческих запретов, против тоталитаризма, против скудости жизни, против несвободы. В том числе, и несвободы творчества, неприемлемость которой и отделяет настоящего художника от того, кто приспособился « к миру мер», как говорила Цветаева.
Предметное искусство, зачатое когда-то Казимиром Малевичем ( «Здравствуй, новый мир вещей!» — писал он), продолженное дадаистами и конструктивистами в век технической революции, диктата техники, вытеснения духовности, в век вещизма в сути своей совпало с фетишизацией многих предметов и стало очеловечивать их.
Разумеется, предметное искусство противостояло соцреализму и было в Советском Союзе оплёвано и запрещено.
В 1973 году молодой в ту пору грузинский художник Леван Магалашвили написал и распространил в самиздате «Манифест предметного искусства». Это был знак протеста и знак мужества. Леван изложил концепции и кредо этого новейшего, в ХХ веке рождённого вида визуального искусства, объясняя его сущность, идеологические постулаты и цели.
Главная цель, считал автор,  – создавать новые созревшие объекты, а не изображать старое, переосмысливать ценности мира, реорганизовывать, реформировать объекты, быть, подобно американским зачинателям абстрактного экспрессионизма, эхом трагической зачастую реальности. А ещё – найти новые пластические, метафорические выражения современного материально-предметного мира, который Магалашвили называет исторической свалкой. Самиздатовский «Манифест» передавался из рук в руки, а официозом и газетами был обруган, осмеян, изничтожен. Художник же обвинён во всех смертных грехах.
Помню, какое огромное впечатление произвёл на меня «Левиафан» Магалашвили: наше крутое время, неостановимо мчащееся, как мандельштамовский век-волкодав, угрожающе выставив рога, – не спастись. Какая потрясающая в своей звучной метафоричности инсталляция! А эти комья отчаяния, ужаса и миллионов смертей – тень гитлеровских и сталинских лагерей в композициях из проволоки? А «Адам» и «Ева», не ставшие апологетами одиночества, а символами любви и преданности, не затерявшихся в буйстве сегодняшней жизни и не отзвучавших в её грохоте и ритмах. Из объектных инсталляций в студии художника меня буквально обворожил выразительнейший «Двойной портрет – я и моя жена». Слившиеся в единое целое два существа, сохранившие каждый свою индивидуальность. Он – творческое и мужское начало, идееспособность, неутихающая потребность созидать, она – мудрость, преданность, заботливость, умение любить и – чуточку – обычное женское хотение верховодить в семье. Сексуальность – одна из зримых черт и чёрточек произведений Магалашвили, в какой бы стилистике он ни работал, в том числе и в предметном искусстве. Женщина-гитара с напряжённой зовущей грудью, тонкой талией, крутыми бёдрами и неожиданной долларовой бумажкой, прикрывшей голый по моде пупок. А старый, отслуживший свое пылесос превратил Леван в полного желаний одинокого бычка, ждущего подругу. Не стала ли эта инсталляция вещной иллюстрацией к стихотворным строчкам художника-поэта: «Я словно парус одинокий, разыскивающий душу ветра...»
«Не могу оторваться от ХХ века, – делится со мной Леван, – а век нынешний неустанно подбрасывает новые идеи. Интуиция диктует новые замыслы, новые композиционные и сюжетные решения, новые образы.» Отличительная черта творчества Магалашвили: он всегда своевременен и всегда современен. Он подлинный новатор. Так , его изобретение – макетография – было принято всем миром. На картоне или бумаге делается макет-проект с использованием самых разных материалов и методов, в том числе фотомонтажа и рисунка, для создания художественного коллажа, затем принта. Макетографические коллажи Магалашвили, как и другие его произведения, представлены в знаменитом американском музее современного искусства Зиммерли и в коллекции известнейшего собирателя произведений новейшего искусства Нортона Доджа. «Правда настолько многообразна, – пишет художник Андрей Васнецов, внук великого передвижника, – что вместит в себя тысячу разных манер выражения...» Талантливые, умные и озорные, пронизанные тонким юмором «Метаморфозы» Магалашвили не могут не привлечь внимания, заставляют улыбаться, примерять на себя, размышлять. В них - неукротимая фантазия и буйное воображение художника,  в них - правда жизни. Пять десятков туфелек с птичьими клювами, совершенно разных, и каждая вдруг оборотилась живым существом, трансформировалась в личность с собственными чувствами, мыслями, желаниями, притязаниями: уверенность в себе, амбициозность и откровенная глупость, кокетство, жадность, наивность, напыщенность... Иногда совершенно неожиданная вещь подсказывает художнику новые возможности, например, композиции из обыкновенных прищепок: взлетающая ракета, усталый ослик, бредущие человечки – динамика жестов и чувств. Техника такова: от предмета к коллажу, потом к макетографической плоскостной или скульпокартине. Когда Леван рассказал мне, как в Метрополитен-музее посчастливилось ему познакомиться с великим американским художником (недавно умершим, увы) Робертом Раушенбергом в день, когда тот после своей выставки-ретроспективы подписывал поклонникам свою последнюю книгу, я подумала, что в творчестве двух этих неординарных мастеров много общего. Ведь Магалашвили в некоторых своих ипостасях близок к фигуративному экспрессионизму, который исповедовал Раушенберг.
Творчество мастера многогранно и многообразно. Ему свойственна некая театральность, даже, скорей, кинематографичность, его сюжетика – психологический триллер. Он не играет в абсурд, он анализирует жизнь и делает это со страстью и экспрессией. Меня просто поразили его необычайно эмоциональные, не убегающие от законов светотени, рождающие ассоциации с чувствами, обнажёнными до крайности, яростные картины в стиле абстрактного экспрессионизма. Они ни в коем случае не повторяют Поллока или Хофмана, Горки или Ротко, но развивают на новом витке самостоятельного видения и мышления их идеи и стилистику. Особенно хороши чёрно-белые чувственные живописные полотна, некий из тяжкого сна вырастающий город... В коричневых тонах буквально говорящая абстракция: после тучи неудач, на могильнике уже похороненных надежд – вдруг успех! Показано это столь мощно, столь достоверно, что начинаешь верить в собственную грядущую удачу. А вот сине-зелёная невероятно экспрессивная картина-протест – против пугающей ширящейся злобы, против терроризма, против нищеты. Опять чёрно-белое полотно (любимое цветосочетание мастера) – легко угадываемое войско, идущее в штыки на зло.
Глупо думать, что освоивший мастерство и наделённый талантом абстракционист и предметник не может создавать реалистические картины. И здесь уже не отражение реальности, а сама реальность как таковая. Так у Магалашвили это совершенно изумительный неповторимый старый Тбилиси с его рвущимися ввысь улицами, живописными балконами, с его особенными людьми и особым духом. Вдруг в студии Ленин – вот такой, каким увидел его внутренним взором художник: умный, властный, жёсткий. И парадокс: доброта и обаяние - как приклееная маска, скрывающая безграничную жестокость и жажду самовластия. Человек-памятник. А рядом он как бы сплющенный временем – трагически изменённый в сознании людей образ.
Может быть, апофеозом творчества Магалашвили стало его «Распятие», в чём-то (в идее?) перекликающееся с «Белым распятием» Шагала. Убивающаяся по сыну Мария, хищноклювая птица над Голгофой... Что это? Двухтысячелетней давности злодейство или сегодняшняя действительность?