Монолог о ЖИЗНИ И ФОТОгРАФИИ

Культура

До 4 мая в Нью-Йорке проходит выставка фотографий Михаила Барышникова - “Merce My Way”. В экспозиции представлены работы, посвященные труппе выдающегося американского хореографа Мерса Каннингема.
Фотографией Михаил Барышников занимается давно - это третья серия фоторабот, которые он выставляет. Первую “Moment In Time” я видела в Москве, в Пушкинском музее, вторую - “Dominican moves” - в галерее на Пятой Авеню. Третью - “Merce My Way” - в галерее “401 Project”, в West Village, на берегу Гудзона.
Разговоры об интервью с ним шли давно, но Барышников постоянно находится в разъездах: гастроли, семья, дела Baryshnikov Art Center, съемки, выпуск книги. К переговорам о встрече подключился Леонид Лубяницкий, известный американский фотограф русского происхождения. Он так же, как и я, - из Питера, и знакомы мы уже тысячу лет.
Леонид снял первый киноочерк о пятнадцатилетнем Барышникове для Ленинградского телевидения. По-моему, Михаил Барышников относится к Лене с большой симпатией - наша общая встреча была назначена незамедлительно.
Я пришла в Baryshnikov Art Center, стеклянный параллелепипед примерно на углу 37-й улицы и 10-й авеню. Обычно я хожу в этот Центр на концерты, но сейчас поднялась на пятый этаж. Офисные помещения заставляют вспомнить видеозал в парижском Центре Помпиду: окна в пол, много пространства, светло-серая гамма.
- Добрый день, проходите. Располагайтесь. - Михаил Барышников проводит меня в комнатку с высоким потолком, заставленную стеллажами. На них - сотни видеокассет. Спокойная обстановка, деловая, никакого пафоса или гламура. На стене висит серия работ неизвестного мне художника, изображающая фантастических зверюшек, добродушных и красочных. Входит абсолютно седой Леонид Лубяницкий (по питерской привычке друзья продолжают называть его “Рыжим”).
Как вы увидите, интервью представляет собой в основном монолог Михаила Николаевича (наверное, так его уже никто и никогда не называет). Он рассказывает охотно, шутит, смеется. Умиротворяющие флюиды, исходящие от живой легенды, действуют: я не испытываю ни малейшего напряжения, которое было бы вполне естественно в подобной ситуации, и тихонько радуюсь профессиональной, журналистской удаче: Барышников очень редко беседует с русскими журналистами - и со здешними, и “оттуда”.
Нам с Леней, как выясняется, отведена роль немого хора греческой трагедии. Мы слушаем, подаем редкие реплики, комментируем... Правда, в конце встречи Леня разговорился... Я задаю Барышникову первый вопрос.
Н.Ш.: Как Вы начали заниматься фотографией?
М.Б.: Много лет назад - по совету этого человека (кивает в сторону Л.Лубяницкого). По-моему, я ехал в Таиланд по своим делам. И снял там 10-15 пленок. Черно-белых. Мы с Леней их посмотрели. Там было два-три интересных снимка, которые меня задели, и я начал серьезно относиться к своим фотографиям. Стал работать, изучать свет и то, как пленка реагирует на свет в разных условиях. Купил профессиональную аппаратуру, начал снимать: приятелей, семью, детей, поездки... Получились как бы “Заметки путешественника”.
У меня не было времени на лабораторную работу. Но к этому я особенно и не стремился. На мой взгляд, это необязательно: некоторые фотографы печатают сами, а некоторые - никогда. Я многому научился в процессе кадрирования, выбора композиции.
Меня снимали многие фотографы и в России, и по всему миру. Я смотрел журналы и книги по фотографии: польские, чешские, американские, французские.
И еще, конечно, Иосиф (Бродский). Он был у нас, естественно, большой знаток фотографии. Папа его  был известным фотокорреспондентом. Я знал  его Ладожские фотографии... Дорогу жизни... Зимний Ленинград в блокаде... И послеблокадные фотографии... Очень выразительные.
Сохранилось много фотографий, когда я снимал Иосифа, а он - меня. Помню, у него была хорошая камера. Nicon. Серьезная такая камерка. С широкоугольным объективом. В Париже, когда мы шли гулять, то всегда брали две пленки. Одна пленка - он меня снимает, другая - я его снимаю... 
Иосиф считал, что он лучше фотограф, чем поэт (смеется)... “Это - плохо, это - плохо, а вот это вот... я тебе скажу...” Он действительно любил фотографию и ценил ее.
“Семейные карточки” - его выражение. “Вот это - настоящие карточки”, - говорил он.
Мы ходили, помню, по левой стороне Сены, там антиквариат, букинисты, книжки старые. Я снимал. Иосиф говорит: “Эти карточки должны остаться на всю жизнь”.
Танец я никогда не снимал. Мне все мои знакомые, которым я показывал фотографии, говорили: “Ну что ты не поснимаешь за кулисами...” А я говорил: “Да что вы! С ума сошли... Это так скучно... Так неинтересно... Для меня это кухня”...
Но потом меня как-то уговорили...Я уже много лет назад заинтересовался идеей    фотографии движения. Звоню как-то “Рыжему” и говорю: “Как сделать, чтобы движение длилось... Какую выдержку выставить?..” Cнял одну-две пленки: 90 процентов, конечно, пропало: или пересвечено, или недодержка. Довольно трудно добиться этого результата на пленке. Даже у самых великих фотографов редко получалось.
Я уже выставлялся - с “путевыми заметками”... Эта выставка поехала по Штатам. Потом - в Россию. И в это время я начал экспериментировать с цифровой фотографией. Можно работать без экспонометра. Сразу видно результат на экране камеры.
У нас есть летний дом в Доминиканской республике. А там, по традиции, все танцуют. Когда играет оркестр, или включается приемник, или поют, - все пускаются в пляс. Я начал снимать на всяких вечеринках. В шутку. Привез... Мы с Леней посмотрели все это на экране... Кое-что заслуживало внимания... Я вернулся в Доминикану и продолжил съемки. Года два снимал.
Тогда меня пригласил к себе известный владелец галереи Эдвин Хук, у него галерея на Пятой авеню. Он видел мои черно-белые фотографии. Когда же посмотрел серию моих цветных доминиканских работ, то сказал: “Давайте мы начнем с этого”. Так два года назад возникла выставка “Dominican Moves” - “Доминиканцы танцуют”. В переводе это, наверное, будет так.
Она прошла вроде бы с успехом, многим понравилась, и какие-то вещи были проданы. Несколько месяцев спустя выставка перекочевала в Джексонвилль, во Флориду. Сейчас она проходит в Санта-Доминго, столице Доминиканской Республики.
А я пошел дальше и начал снимать спектакли балетной труппы Мерса Каннингема. Снимал два с половиной года.
Разница между доминиканским проектом, который я снимал как репортаж, и этим была в том, что последний создавался в театре. Сцена. Снимать легче, поскольку освещение можно контролировать. Свет меняется, но меняется медленно. Это легко учитывать. Есть репетиции: заранее знаешь направление движения...
Н.Ш.: У Вас на этой выставке есть одна работа-шедевр. Это та, которую журналисты из “Нью-Йорк Таймс” назвали “лилиями Моне”...
М.Б.: Спасибо. Она едет сейчас в Миннеаполис. Мы выставились в “Project 401 West”, потому что это галерея моего приятеля, замечательного фотографа Марка Сэллегара. Они (Марк Сэллегар и Эдвин Хук) выставку “Merce My Way” устроили вместе. Выставка-бенефис. Все деньги, полученные от нее, пойдут на балетную компанию Мерса Каннингема. Он - гениальный, авангардный хореограф нашего времени. Выставка - моя дань его таланту.
Н.Ш.: - Вы выделяете Мерса Каннингема среди всех хореографов...
М.Б.: Это мое личное мнение. Но это и общепризнанное. Он всю свою жизнь стремится к непознанному. Сотрудничал с  Джоном Кейджем, Джаспером Джонсом, Раушенбергом... Биография Мерса известна. Его долгие годы не признавали, чуть ли не огурцами и тухлыми помидорами забрасывали. Обзывали... Люди уходили со спектаклей, шипели...  Бросали программки на сцену... Смотрите, что происходит  сейчас - он признан.
Это не сразу пришло - мое отношение к нему... Оно росло постепенно... Я начал смотреть его спектакли тридцать лет назад, в 77-м, может быть. Через два-три года после моего приезда. Сначала мне как-то было “немножко холодно”. Меня немного раздражали звуки... Я долго не мог их принять ... Хотя было что-то притягивающее... Сейчас ему - 88. Он был потрясающий танцовщик, двигался очень уверенно и очень интересно...
А потом я стал им увлекаться - все больше и больше. И последние лет пятнадцать я просто жду каждого его нового спектакля, потому что его хореография всегда очень неожиданна. Непредсказуемые положения, непредсказуемая динамика. Присутствует интеллектуальная струна, но она - не самое главное. У него всегда есть “чувство живота”, чувство серьезной, какой-то такой внутренней температуры...
О нем писали, пишут и будут писать. Это человек, который открыл многим - не только хореографам, но и музыкантам, художникам-инсталляторам, художникам актуального искусства массу возможностей. И поэтому ему - “шапо”,  большой поклон... Для меня его работа - колоссальный стимул, пример человеческого мужества в искусстве. Поразительно не только то, чего он достиг в искусстве, но через что он прошел... Человек такую дистанцию протанцевал и пробежал... Это - марафон жизни.
Н.Ш.: Вы с ним танцевали однажды...
М.Б.: Да-да. Я танцевал несколько его вещей, и потом он сделал этот номер -’’Occasion Piece.’’ Мы танцевали вдвоем в Линкольн-Центре. Для меня это – “Выпускной экзамен”... “Путевка в жизнь”...
Н.Ш.: Я сегодня вспоминала Ваши черно-белые фотографии. Есть замечательная - Иосиф Бродский с женой Марией. Она (фотография) широко известна, но не все знают, что вы - автор. Не во всех изданиях есть ваша, так сказать, подпись, не говоря уж об Интернете. Так вот, я обратила внимание: там тоже есть движение...
М.Б.: Они бежали за тигром.
Л.Л.: По другую сторону ограды... Тигр был в клетке..
М.Б.: В White Оак Plantation. Там огромные вольеры, тигр терся о решетку, а Иосиф мурлыкал: “Мрау... мрау...мрау”... Сидел, наверное, минут двадцать. Потом пришла Мария, и тигр побежал. Они - за ним.  Параллельно, с другой стороны, есть еще вольеры. По-моему, с леопардами. Мария смотрит на леопарда в одну сторону, а Иосиф на тигра - в другую. Я много его снимал там...
Н.Ш.: Там - это где?
М.Б.: Во Флориде. Он позвонил как-то и сказал: “Хочу оторваться от Нью-Йорка, заела работа”... Они с Марией провели, по-моему, две с половиной недели или даже три. И я с ними.. У меня как раз там были репетиции...Иосиф сидел и дописывал пьесу “Демократия”, переделывал ее. Вечерами мы гуляли...
Н.Ш.: Здесь у Вас в Центре висит портрет Иосифа. Расскажите о нем...
М.Б. (кивает в сторону Лени): Вот...
Л.Л.: Нет-нет. Это - не моя работа. Моя карточка не пожелтела бы... Это или отфиксировано плохо, или промыто плохо...
М.Б.: Иосиф меня очень корил, корил без конца, что я не справляю дней рождения. Он мне всегда приносил свои книжки с надписями, а в тот раз - фотографию. И говорит: “Повесь, я хочу, чтобы у тебя была моя фотография”.
Или он сначала про эту фотографию спросил, что, мол, я думаю, поместить ли ее на обложку... Я сказал: “По-моему, неплохая фотография”, а он говорит: “Я хочу подарить ее тебе”. Мне как раз сорок лет стукнуло. Я говорю: “Только надпиши...” И он мне написал:

Страна родная широка,
Но в ней дожить до сорока
Ни Мыши, ни ее коту
Невмоготу.
Мыши - от Jozeph-а.

Потому что я его звал “Jozeph”. С первого дня, когда мы познакомились. Он тогда сказал: “Я очень не люблю имя “Михаил” и “Миша” тоже не люблю, можно я буду называть Вас “Мышь”? Я говорю: “С удовольствием (смеется)...”. А он говорит: “Вы называйте меня Jozeph...” Мы через две недели перешли на “ты”... Как-то так получилось...
Н.Ш.: Миша, когда Вы стали делать эти абстрактные фотографии, объектом которых был танец, движение, отталкивались ли Вы от своих предшественников? От Алексея Бродовича, который выпустил альбом с “Ballet” (1945) и Пола Химмела, который работал с Баланчиным...
М.Б.: Ну как же... Без них я бы завис в пустоте... Он - Алексей Бродович - использовал в своих работах достижения других мастеров в этой области. Я пытался добиться того же на пленке, но технически совершенно не тянул. Этот эффект легче получить в цифровой фотографии. Хотя...
Несколько лет назад Ирвинг Пенн снял   танцовщицу на широкоформатной пленке и получил такой же результат.
Л.Л.: Это применение комбинации обычного света и строба. Мы часто пользовались подобным приемом, когда я работал у Аведона. Передавать движение в фотографии - идея не новая, мы говорили об этом не раз. И Алексей Бродович, и его ученик Поль Химмель, и наша любимая Ильза Бинг... и многие другие: Мартин Мункачи, венгр, и Ричард Аведон... Все передавали движение в черно-белой фотографии. Их работы были очень необычные... Идеальные графические композиции...
М.Б.: Вот, пожалуйста. Я снимал это лет 15 назад ( мы идем к монитору, смотрим снимки, изображение похоже на огонь, языки пламени). Кое-что получилось...Довольно интересно по рисунку.
Я кадрирую, определяю композицию. А потом показываю кому-нибудь. Нужен свежий взгляд - к работе привыкаешь, глаз “замыливается”. Хорошо показывать тому, кто в фотографии ничего не понимает. Удивительные бывают результаты...
 И потом уже последнее...Когда отдаешь печатать... Человек, технически воплощающий твои идеи, вносит определенную коррекцию. Но последнее слово за мной.
Л.Л.: Я вообще считаю - ты меня поправь, если я не прав... Серия этих работ сделана по спектаклю Мерса, но каждая работа живет самостоятельно.
В фотографии - это мой личный опыт - есть такая зависимость: 85 % фотографий хорошо смотрятся в каком-то определенном формате. И только 10-15% - во всех форматах, что говорит о безукоризненности композиции.
И еще. В последнем цикле есть позитивное начало - работы хочется смотреть и смотреть...  Меня поражает фантасмагория цвета в этой серии. Цифровая фотография вообще открыла поле широчайших возможностей. Цвет в ней изначально условен. Современные технологии позволяют менять и трансформировать локально сам цвет и его насыщенность, чего нельзя было делать на пленке... Работа с цветом особенно заметна на этой последней выставке... Пошла энергия цвета.
 Василий Кандинский в начале прошлого века написал трактат, если помните, “О  духовном в искусстве”, в котором проанализировал воздействие цвета на живописную композицию и на психику. Цвет работает сам по себе, он мощно воздействует на пространство художественного объекта и на восприятие зрителя.
Фотографии выставки “Merce My Way” - абстрактные этюды в цвете. В них есть выверенность и следование внутренней художественной необходимости.
 Можно знать технику, можно понимать, как снимать, но есть такое понятие - самое главное - видение. Если нет видения, ничего не поможет.

М.Б.: Вот это - разворот будущей книги (показывает макет). Она будет формата горизонтальной панорамы. Всего - около 80 работ.
Н.Ш.: Мы сидим в Вашем Центре на Вест сайде, это - Hells Kitchen... Окружающее здесь стремительно меняется. Везде стройки... Как вы относитесь к современному Нью-Йорку?
М.Б.: По-всякому. Когда я жил в Нью-Йорке одиноким и молодым, было весело. А когда стал семейным человеком, мы уехали. Давно. Я много времени проводил в поездках и с семьей вне города. А сейчас, в связи с этим Центром, конечно, я возвращаюсь в Нью-Йорк.
Нью-Йорк и воодушевляет, и раздражает. Есть замечательные какие-то вещи, а есть те, которые выводят из себя. Нью-Йорк 70-х, 80-х был поразительным городом. Сейчас - много негативной энергии...
Молодым ребятам особенно трудно  жить здесь... В любом плане: этическом, моральном, экономическом. Но это - другая тема. Разговор должен быть долгим...
Н.Ш.: Когда выйдет монография?
М.Б.: Мы заканчиваем макет, еще 25 листов добавим. По всей вероятности, в июне-июле...
Н.Ш.: Расскажите, каковы планы Центра?
М.Б.: Планов масса. Мы сейчас купили театр внизу на 300 мест и начнем, наверное, через год выпускать спектакли. Наш театр - resident - “Wooster Group”, художественный руководитель - Элизабет Лекомп. Они будут проводить у нас около четырех месяцев в году. И мы вместе будем приглашать театральный авангард и музыкантов. Мы будем делать то, чего в Нью-Йорке нет. У нас есть год и даже немного больше. Все - впереди...
Copyright © Russian Bazaar & N. Sharymova