Город “Антонеску”

Валентина ТЫРМОС, Яков ВЕРХОВСКИЙ

Продолжение. Начало в #882

 

Подобрав порядка двухсот оставшихся в живых пассажиров “Ленина”, “Грузия” поспешила в Ялту и здесь высадила на берег часть пассажиров, в основном, раненных, для которых по рации были вызваны машины “скорой помощи”. А “Ворошилов” почти до утра дрейфовал на месте гибели “Ленина”, опасаясь быть снесенным на минное поле и еще более опасаясь двигаться дальше в темноте. И только с рассветом, после прибытия из Ялты нового лоцмана, медленно двинулся на Новороссийск. В пути его обогнала “Грузия”, шедшая туда же.

Сошедших с “Грузии” в Новороссийске одесситов сразу поразило то, что территория порта оцеплена. Измученные люди сгрудились на пирсе. Странная разномастная толпа. Пассажиры “Грузии”, с детьми, чемоданами, узлами, имевшие даже после такого тяжелого плавания все-таки какой-то “человеческий вид”. И спасенные с “Ленина” - почти все босые, полуголые, в прилипших к телу обрывках покрытой мазутом одежды, с черными от мазута слипшимися волосами, с ужасом от пережитого в широко раскрытых глазах.

Среди этой толпы выделялась тоненькая 18-летняя девушка - Нора Гринфельд. Она вместе с матерью Линой эвакуировались на “Ленине” - эвакоталоны для них достал главный врач Больницы водников доктор Раппопорт. В момент катастрофы обе женщины были на палубе, и после взрыва оказались в бурлящей воде. Прекрасные пловчихи, они, как видно, не растерялись и прилагали все усилия, чтобы не быть затянутыми в воронку тонущего корабля. Вначале Нора видела неподалеку от себя мать, а потом потеряла ее из виду. Нору подобрала “Грузия”. Среди спасенных маму она не нашла.

И тут начинается самое удивительное!

Два человека, незнакомых друг с другом - Нора Гринфельд, многие годы живущая в США, в Лос-Анджелесе, и Лева Киржнер, живущий на другом конце света - в Израиле, в городе Кирият-Ата, спустя полвека после случившегося рассказали авторам одну и ту же историю. 

Лева Киржнер рассказывает, что в ту страшную ночь на палубе “Грузии” он видел, как одна спасенная с “Ленина” женщина (или девушка), не найдя на “Грузии” своей дочери (или матери), с дикими криками металась по палубе и хотела броситься в море.

Нора Гринфельд рассказывает, как не найдя своей мамы на “Грузии”, она хотела снова броситься в море, чтобы спасти ее. Матросы “Грузии” с трудом удержали вырывавшуюся из рук девушку от этого очевидно напрасного и гибельного шага.

И теперь, стоя на пирсе Новороссийска, Нора, все еще в обрывках своей черной от мазута одежды, напряженно всматривалась в обманчиво тихую серебристую даль моря. Девушка ожидала “Ворошилов”. Надеялась, что мама все-таки выплыла. Надеялась, что ее подобрали.

Но вот, наконец, показался “Ворошилов”. Ведомый лоцманом, он медленно входил в порт, и с каждой минутой все явственней становились лица стоящих на палубе одесситов.

Одним из них был старый друг семьи Гринфельд - профессор Миша Ясиновский. Нора сразу увидела крупную фигуру Миши и в отчаянии замахала ему руками. Миша не мог, конечно, узнать в этой маленькой грязной фигурке на пирсе Новороссийского порта красавицу Нору, а узнав, не сдержал своей радости и закричал: “Но-ра! Но-роч-ка! Мама здесь! Мама жива! Мама жива!”.

А еще через два часа, здесь же, на пирсе, среди расступившейся (в знак уважения к минуте!) толпы спасенных, мать и дочь плакали в объятьях друг друга...

 

* * *

Гибель “Ленина” произвела страшное впечатление на одесситов. Трудно сказать, как и каким образом, слухи об этой трагедии просочились в Одессу, но в городе только об этом и говорили. 

Многие не знали, что “лучше” - оставаться или уезжать? И даже не все обладатели эвакоталонов решаются их использовать.

Так Гися Бейгельмахер, с трудом дотолкав до порта переполненную бебехами огромную двухколесную тачку и дотащив туда троих своих детей, попала под бомбежку и решила не уезжать. Толкать тяжеленную тачку обратно в город, вверх по булыжникам Военного спуска, против потока стремящихся к порту людей, машин и подвод, было конечно несравненно труднее, но Гися, на редкость крупная и сильная женщина, работавшая (на удивление!) мясником на одесском “Привозе”, справилась. Она вернулась домой на Белинского, 15, не воспользовавшись эвакоталонами, которые с таким трудом достал для нее муж сестры.

Гися осталась в Одессе. Вместе с детьми - трехлетней Фирочкой, одиннадцатилетним Иосиком и четырнадцатилетней Людой - она попала в Транснистрию, в чудовищный лагерь смерти “Богдановка”, из которого никто не вышел живым. Но, к счастью, и здесь в “Богдановке”, перед лицом смерти, Гися осталась сильной и мужественной женщиной, и вряд ли кому-нибудь (меньше всего, наверное, ее детям!) известно, что и как пришлось ей совершить и пережить, чтобы спасти семью. Все они (только без умершей маленькой Фирочки) вернулись в 1944-м в Одессу и дождались пришедшего с фронта отца.

Семья Бейгельмахер начала как будто бы новую жизнь в освобожденном городе, но ужасы пережитого в Транснистрии не могли их покинуть и не покинули. И сегодня, спустя 70 лет, Юра Кармели, бывший когда-то одиннадцатилетним мальчиком Иосиком Бейгельмахером, не может без слез вспоминать это клятое место, не может забыть виденную им там собаку, в пасти которой была окровавленная голова ребенка. 

Многие, очень многие, поступали так же, как Гися: имея эвакоталоны, оставались в Одессе. Оставались на смерть...

Американский историк Александр Даллин утверждает, что из всех подлежащих эвакуации профессоров Одесского университета, покинула город лишь половина. 

Были случаи, когда не желавший эвакуироваться “ценный контингент”, вывозили из города насильно. Так всемирно известного офтальмолога профессора Филатова насильно вывезли в Пятигорск, где он даже некоторое время работал в эвакогоспитале номер 2171. А талантливый хирург профессор Часовников, ставший, кстати, во время румынской оккупации ректором университета, даже вынужден был прятаться от насильственной эвакуации на даче, на 10-й станции Большого Фонтана.

В то же время, когда речь шла о рядовых жителях Одессы, то их нежелание покидать город в те дни воспринималось властями как “патриотизм” и чуть ли не “героизм”. О случаях такого героизма “с особым оживлением” рассказывал комиссар гарнизона Самуил Дитятковский прибывшему из Севастополя бригадному комиссару Илье Азарову: “Дитятковский рассказал, что делалось в порту. Особенно оживился, когда говорил о возвращении из Вознесенска нескольких эшелонов с эвакуированными и с оборудованием заводов. Дальше они продвинуться не могли: враг перерезал железную дорогу. “Вы знаете, многие рабочие и их семьи даже обрадовались этому. Мы хотели отправить их морем, привезли в порт. А они забрали свои вещи и ушли: “Будем защищать Одессу!”

Руководители эвакуации пытались уговорить - не помогло. Их поступок подействовал и на тех, кто торопился попасть на транспорт. Посадка прошла исключительно организованно”. 

Посадка на корабли, действительно, редко проходила “организованно”. Не менее трудно было втиснуться и на открытую платформу поезда. Хотя кто мог в эти дни подумать, что из Одессы уходят уже последние поезда.

 

Репортаж из  расстрельной Ямы

До трагической гибели “Ленина” оставалось еще двое суток, “Ленин” все еще стоял на якоре в бухте “Казачья”, ожидая окончания ремонта “Ворошилова”, а его пассажиры были все еще живы и счастливы тем, что выбрались из осажденного города, когда в одесском порту началась подготовка к рейсу еще одного каравана кораблей: “Яна Фабрициуса”, “Ингула” и “Ногина”.

Грузовой пароход “Ян Фабрициус” был одним из самых старых кораблей Черноморского пароходства. Под различными флагами, и под именем “Антигона” он 26 лет бороздил моря и океаны, пока в 1932-м не был куплен Страной Советов и переименован в “Яна Фабрициуса” - по имени давно забытого всеми героя Гражданской войны.

И так уж случилось, что именно “Ян Фабрициус” 22 июля 1941-го пострадал от первой бомбежки Одессы. Старика, правда, наскоро подремонтировали, очистили от ила и загрузили оборудованием завода им. Октябрьской революции, приняв на борт, как обычно, эвакуируемых инженеров и рабочих этого завода, сопровождающих оборудование.

Но вот что интересно: среди поднявшихся в тот день по трапу на “Ян Фабрициус” было немало людей, не имевших никакого отношения к заводу им. Октябрьской революции, и, тем не менее, снабженных эвакоталонами со штампом этого завода. Все они “приобрели” эти эвакоталоны (каждый по 2.000 рублей наличными!) у ответственного за эвакуацию - зам. начальника отдела кадров товарища Холодова.

Именно так удалось попасть на “Фабрициус” профессору Якову Гиммельфарбу, пережившему, если вы помните, вместе со своей семилетней дочерью Лилей первую бомбежку города на Соборной площади. Трудно сказать, что побудило профессора Гиммельфарба, известного специалиста по эпидемиологии, несомненно “подлежащего эвакуации” и даже имевшего уже направление на работу в Ростовский противочумный институт, все-таки купить эвакоталоны. Скорее всего, это было связано с желанием покинуть город  вместе со всеми родственниками: семьями Беренштейн и Фишер - 11 человек, часть из которых по статусу не подлежали эвакуации. Эвакоталоны для всех организовал инженер завода Марк Беренштейн, заплатив за них Холодову астрономическую по тем временам сумму - около 20 тысяч рублей.

Вспоминает Лиля Гиммельфарб:

“Мне часто приходилось слышать, что люди пожилого возраста лучше и отчетливее помнят события детства и далекой юности, чем то, что произошло с ними вчера или на прошлой неделе. Вот и настал мой час подтвердить это наблюдение. Мы едем в порт на подводе, которую “выделил” папе Бактериологический институт, где он работал. Здесь на пристани собирается вся наша большая семья. У всех нас есть посадочные талоны на пароход “Ян Фабрициус”.

Посадку не помню. Помню только, что нас помещают в глубокий трюм, где уже собралось много людей - все сидят и лежат на своих тюках. На берег высаживаемся в Мариуполе, а оттуда уже на поезде едем в Ростов, где находится Противочумный институт, в который папа получил направление...”. 

Вся большая семья Гиммельфарб, устроившись в трюме “Яна Фабрициуса”, благополучно добралась до Мариуполя.

Ну а как же работники завода им. Октябрьской революции?

Те, которые тоже должны были эвакуироваться в Мариуполь, но не сумели сделать этого, так как полагавшиеся им эвакоталоны на “Фабрициус” были проданы?

Нужно честно сказать, что товарищ Холодов позаботился и о них. Он организовал большой конный обоз, и все “подлежащие эвакуации” работники завода, не попавшие на “Фабрициус”, вместе с семьями в те же дни покинули город сухопутным путем.

Об этом тяжелейшем пути - около 600 километров по выжженной солнцем голой степи, где не было ни деревца, ни кустика, чтобы спрятаться от бомбежки - тринадцатилетняя Беллочка, будущая известная одесская и израильская журналистка,

Белла Кердман написала одно из первых своих стихотворений:

Я вспоминаю сорок первый год...

И ясно вижу пред собою снова

Украинскую степь и пеший переход

От раненой Одессы до Ростова.

Мне было в эти дни всего двенадцать лет,

Но я запомнила, и забывать не вправе

Тот дымно полыхающий рассвет,

Бомбежку на Днепровской переправе.

Хрипели кони посреди воды,

Качался берег, плакали старухи

И только мама посреди беды

Как будто сохраняла силу духа.

И вдруг, всему движенью поперек,

Рванул солдат в линялой гимнастерке

И сунул в руку мне походный свой паек -

Подмокший сахар с крошками махорки.

Я не запомнила его лица,

Но был похож он чем-то на отца.

 

Мариуполь... Небольшой городок - около 240 тысяч жителей - порт на Азовском море. Неказистые одноэтажные домики день и ночь “опаленные” багровыми сполохами доменных печей заводов “Азовсталь”.

Когда-то, в давние времена, на месте сегодняшнего Мариуполя было греческое поселение, да и в дальнейшем город был в основном населен греками. Здесь ровно сто лет назад, в 1841-м, в семье бедного сапожника-грека родился один из самых загадочных русских художников - Архип Куинджи. Но в 1937-м, во время террора, стараниями товарища Сталина коренные жители-греки исчезли, и Мариуполь стал украинско-русским.

А в июле-августе 1941-го этот город оказался одним из самых удобных пунктов для концентрации эвакуированных из Одессы. Наплыв специфической одесской публики видимо произвел “сильное впечатление” на рабочий люд Мариуполя и вызвал определенную реакцию. Были даже отдельные “сознательные” граждане, которые, вспомнив уникальную лексику 1937-го, “почли своим долгом сигнализировать о безобразном поведении беженцев” и требовать их (беженцев!) - “беспощадно уничтожать”.

***

Удивительно интересно влияние мудрой сталинской политики, на изменение статуса эвакуированных.

Если где-то в начале войны человек пытался эвакуироваться, его считали трусом, спасающим свою шкуру. А если оставался на территории, которая не сегодня-завтра могла быть оккупирована врагом - был героем. В конце войны все оказалось наоборот. Если эвакуировался человек - значит, был патриотом, питал ненависть к врагу. А если остался и оказался на оккупированной территории - значит предатель, значит, готовился изменить Родине.

А что, если этот, оставшийся на оккупированной территории человек, еще и еврей по национальности? А что, если он не только остался на оккупированной территории, но и (как это ему удалось?)... выжил?

О, тогда он до самой смерти будет нести на себе клеймо!

И до самой смерти при заполнении различных анкет - при поступлении в институт, приеме на работу или даже (смешно?) при записи в городскую библиотечку - на привычный вопрос: “Находился ли на оккупированной немецко-фашистскими захватчиками территории СССР?”, он будет отвечать, как требуется, полностью: “Да, находился”.

И в этом коротком ответе: “Да, находился” - сублимируется вся дальнейшая горькая судьба этого еврея, умудрившегося выжить на оккупированной убийцами территории!

***

Итак, Мариуполь, который в июле-августе 1941-го буквально заполонили стекавшиеся сюда по морю и по суше эвакуированные одесситы. Мариуполь, фактически, не был конечной целью этих эвакуированных. Путь их лежал дальше, чаще всего, в Ростов. Но проблема заключалась в том, чтобы еще выбраться из переполненного города.

Макс Хромой вспоминает тысячи людей, расположившихся со всеми своими пожитками на улицах Мариуполя, прямо на земле, как цыгане, или (на специфическом одесском жаргоне Макса) “как на одесской Толкучке”.

Макс вспоминает горы узлов и корзин, чемоданов и ящиков, вспоминает подводы и брички, перекрашенные в защитный цвет “эмки” и забрызганные грязью полуторки. И над всем этим столпотворением, вдруг, проливной летний дождь и раскаты грома, которые он, 12-летний ребенок, напуганный недавней бомбежкой на Днепровской переправе, принял за разрывы бомб.

Макс вспоминает, как молодой его дядька Лева, пользуясь своими лейтенантскими кубиками в петлицах пропыленной и мокрой от дождя гимнастерки, буквально насильно втолкнул всю их семью в вагон товарняка, уходившего на Ростов. Белла Кердман вспоминает, что и работники завода им. Октябрьской революции выезжали из Мариуполя в Ростов на товарняке, а ей с родителями досталось место в открытом тамбуре, где их с головы до ног засыпала угольная пыль из паровозной трубы... 

Но были, были и те, кто не сумел, не успел, и все еще оставался в городе, когда 8 октября 1941 года, в полдень, в Мариуполь вошли убийцы. О том, что произошло с этими евреями, свидетельствует совершенно невероятный документ. Документ, который можно назвать: “Репортаж из расстрельной ямы”.