УЖИН С МАРЛЕН

Досуг

Виктория Беломлинская

Это случилось в 1964 году.
...И были мы тогда ослепительно молоды. И очень красивы. Яркой необычной, экзотической красотой отличалась Жанна. Наполовину русская, наполовину китаянка, высокая - в мать, в отца - нежноликая, восточной фарфоровой хрупкости, отточености, она обладала поистине артистическим вкусом, намного опередившим моду - не только нашу тогдашнюю, но и всякую вообще. Это потом уже женщины полюбили обвешивать себя гирляндами бус, каждый палец на руке окольцовывать, запястья украшать множеством браслетов. А тогда это казалось папуасской дичью, но Жанне шло зверски, так же, как шла к её матовой коже, к прелестной восточной припухлости губ яркая, как пламя, помада.
Все выделяло её из толпы бесцветных, безликих обитателей нашего северного города. И не могло не случиться, чтобы теплым июньским днем праздно прогуливавшийся по Невскому проспекту молодой американец не заметил бы сидящую на лавочке у Екатерининского садика Жанну, не взбодрился бы, не оживился бы, не припомнил бы тут же, что уже видел её прежде - ну как же, конечно, на встрече этой скучной невыносимо, какой-то вымуштрованной ленинградской интеллигенции с Марлен. За весь вечер только один раз прозвучал смех, когда она спросила, на каком языке присутствующие хотели бы с ней говорить: на немецком, французском или английском? Все напряженно молчали, и вдруг кто-то сказал: «А нам все равно!»
И зал грохнул от хохота. Они с Марлен не поняли, что произошло, но переводчица, необыкновенно грудастая, пучеглазая Нора перевела и объяснила, что эти люди смеются потому, что ни одного из перечисленных языков не знают. Он тогда так и не понял, что здесь смешного, скучным взглядом обвел зал и вдруг увидел эту красивую, яркую женщину, такой необычной наружности. Сидящий рядом с ней мужчина тоже был необычен – его абсолютно лысую, гладко выбритую голову безупречной формы украшали черты лица замысловатой лепки, крупные, извилистые и нос, и губы. С веселым прищуром светились на лице умные живые глаза. И в осанке его ощущалась какая-то нездешняя свобода. «Хорошо бы познакомится с ними, – подумал Берт Бакарак, аккомпаниатор и даже много больше, чем аккомпаниатор, стареющей Марлен. – Старушка совсем закиснет в этом городе от скуки. Белые ночи, конечно, красивы, но это все не для неё. Нужно какое-то общество...»
Официальная часть встречи закончилась, он ринулся в толпу, но куда-то они исчезли – эта женщина и её спутник. И вот вдруг здесь на Невском, он увидел её.
Чудесно! У него есть приличный повод подойти. Спросить, куда и почему они так быстро исчезли тогда. Он почему-то был уверен, что эта женщина поймет его. Она должна говорить по-английски или на каком-нибудь еще языке, кроме русского.
Жанна училась на отделении восточных языков в Университете и бегло болтала на китайском. Чуть-чуть знала английский. Во всяком случае сумела объяснить, что спутником её на той встрече был муж - Гага. Он художник. Вместе с другом, тоже художником, владеет мастерской, ателье. Недалеко, на Васильевском острове. Можно дойти пешком, а можно доехать.
В мастерской у Миши с Гагой Берту очень понравилось. Особенно его поразил шарж на Марлен Дитрих – вот она стоит на сцене в своем знаменитом палантине из пуха гагары, накинутом на платье, усыпанное бриллиантами – величественная, недоступная и притягательная, божественная, манящая Марлен.
Миша нарисовал этот шарж сразу после концерта - по тем зарисовкам, которые сделал в своем альбоме. Особенно удобно рисовать было потом, когда уже все кончилось, и только гремели аплодисменты. Казалось, они никогда не смолкнут, и это чудо, нам явленное в лице Марлен, никогда не покинет сцену – так и будет стоять в исполненной неподражаемой грации позе, сверкая, сияя, нездешним светом озаряя нашу жизнь. Лева Поляков, прозванный «Мопсом» за свою собачью открытость, добродушие и обаяние, стоя в крайнем правом проходе, все щелкал и щелкал аппаратом – отличный фотограф, с хорошим чутьем, он вдруг не выдержал и прыгнул на сцену, и лег на самом её краю над оркестровой ямой, и щелкнул Дитрих с нижней точки. Зал неистовствовал, а Мопс уже встал и, с благодарностью молитвенно прижав руку к сердцу, собирался покинуть сцену. Но Дитрих что-то сказала переводчику, тот задержал Леву. Оказалось, что Марлен просит его сфотографировать для неё этот грохочущий зал. Ну тут уж Лев расстарался - снимал и с колен, и лежа, и стоя. А потом она взяла в обе руки его симпатичную физиономию и смачно расцеловала. И казалось, что рухнет потолок от  достигших невероятной силы оваций.
Так что у Миши было время сделать хорошие зарисовки. Кстати, на всех последующих концертах в зале появлялся фотограф – уже не Лева, но проделывал все в точности, как он: прыгал, якобы спонтанно, на сцену, ложился , благодарил, снова ложился, потом его расцеловывали. Потом и в Москве ни один концерт Марлен без этого аттракциона не проходил. Так что снимков после гастролей настоящей звезды осталось много. А вот шарж один. И она собственноручно расписалась на нем красивым толстым фломастером и подарила его Мише – это был первый фломастер, который ему довелось держать в руках. И все потому, что Берт тут же в мастерской сказал, что приглашает Гагу с Жанной и Мишу с женой на ужин в “Асторию”, потому что Марлен скучает по вечерам и ему хочется доставить ей радость общения с такими замечательными...- тут он с присущей молодым американцам щедростью наговорил множество приятных слов.
Нет, что ни говорите, а в жизни за железным занавесом, едва-едва приоткрывшемся, была своя прелесть. Можно было, например испытать искреннею радость по поводу подаренного фломастера, никогда прежде не виденного, не пробованного, – но ведь просто карандаша! Можно было вдруг оказаться приглашенным на ужин с Марлен Дитрих, обрадоваться, конечно, но так и не понять до конца, со звездой какого масштаба тебе предстоит встреча, так до конца и не оценить в полной мере этого чуда везения. Даже принять все происшедшее с некой долей юмора. И опаски. Вот именно это, пожалуй, первое, что пришло нам на ум: там, небось, возле неё стукачей вьётся тьма-тьмущая, как бы все не обернулось для нас какой-нибудь неприятностью. Нет, о том, чтобы отказаться - речи быть не могло, но в остроумные головы Гарика и Миши пришла блестящая идея взять с собой своего собственного стукача. Под видом переводчика. Был у них такой со школьных еще лет приятель, отменно немецкий знал и на английском изъяснялся. Но с некоторых пор начала падать от него нехорошая тень, возникло некоторое подозрение по отношению к нему, появилась опаска. А тут как раз все пригодилось - и его знание языков, и другие способности. Зачем кого-то из нас вызывать и допрашивать, если уже все будет известно от своего человека и во всех подробностях. А взять его, не званого, тоже удобно, поскольку какая от нас радость Марлен, если мы без языка собеседники никакие, а тут переводчик - болтай-не-хочу.
До самого выхода из дома я в отчаянии перебирала свой незамысловатый гардероб. Одно с другим никак не сходилось, с обувью вообще полный завал получался, сумки приличной не было. В конце концов пришлось махнуть рукой на свои неизвестно откуда взявшиеся представления о том, как должна выглядеть молодая дама на ужине в ресторане, и сделать вид, что явилась я на этот ужин ну прямо с пляжа у Петропавловки – весь день загорала, времени забежать домой переодеться не было. Надела легкий полотняный костюмчик, через плечо холщовый мешок, на ноги - белые тапочки. И – вперед.
Ну вот, все в сборе. Берт очень приветливо встретил нашего переводчика, попросил еще немного подождать Марлен - сейчас она спустится.
На ней был такой же светлый полотняный костюмчик, только желтенький в белый цветочек, а у меня - белый в бледно-лиловую полоску, такая же узкая прямая юбка, рукав чуть выше локтя. Правда на этом совпадения нашей амуниции кончались. Но когда сидишь за столом, туфли и сумка никого не волнуют. А стол уже был накрыт. Стояли на нем две большие серебряные миски с икрой. В одной - красная, в другой - черная. Серебряное ведерко – в нем шампанское. И бутылка водки. Берт сказал, что шампанское любит Марлен. Бедная, но гордая, я стала шептать своему мужу, что ему с Гариком следует расплатиться за этот стол, иначе мне икра в глотку не полезет. Гарик, конечно, услышал мое шипение и со свойственной ему вальяжностью громко объявил: «Да ты что? Он, может, миллионер. Вот Жанке хвастался, что у него дом с бассейном, а я за него платить должен?!»
Не понимая, о чем мы спорим, и Берт и Дитрих стали спрашивать нашего переводчика. Он, было, смутился, но Гарик ободрил его: « А чего? Переведи: вон она чего выдумала! Он, может, миллионер, чего это я платить буду за эту икру». Не знаю, как, но наш знакомец перевел. Берт расхохотался, Дитрих тоже, всем почему-то стало легко и весело. В какой-то момент Марлен взяла мою руку в свои и стала показывать её Берту: “Ты посмотри, ты только посмотри, - говорила она – какие у неё красивые руки!” “А ты посмотри на мои!” – это она уже мне говорила. И я смотрела с восторгом, потому что мне все в ней нравилось. И эти её большие жилистые руки с артритными шишками на пальцах – мне тоже нравились. Она все держала мою руку в своей артритной, с непонятной мне гордостью сообщая: «Я все делаю этими руками! Я все делаю сама! Я сама мою полы в доме своей дочери!»
«Миссис Дитрих говорит, что она сама моет полы в доме своей дочери...» - переводил наш переводчик, но я не могла понять, почему.
То, что я все сама делала своими руками - и мыла, и готовила, и стирала – это понятно, но звезде, такой звезде – ей-то зачем самой мыть полы в двухэтажном доме, да еще почему-то не в своем, а своей дочери? Да еще в таком возрасте, да при таком артрите? Тогда я не задала этот вопрос, но через много лет, уже здесь, в Америке, читая книгу воспоминаний дочери великой актрисы, получила ответ:
«Господи Боже! Эти известные всему миру обломанные ногти и огрубелые руки... Сколько выгоды извлечено из них за последние годы! Рассказы Дитрих о том, как она моет дом своей дочери, где только не прославились, даже попали на страницы мировой печати».
Ресторанный сумрак скрадывал все приметы её глубокой немолодости, но там, в вестибюле, под яркой люстрой в момент знакомства мне было ужасно неловко, стыдно за свою бездарную, пошлую молодость, очень бестактным показалась сборище гладкорожих, налитых кобылок и жеребцов – и этого Берта тоже – вокруг звезды, сияние которой уже едва-едва теплилось и готово было вот-вот померкнуть.
И все же она была великолепна! То, что она делала на сцене, было абсолютной магией – магией жеста, голоса с хрипотцой, внутреннего трепета, исходящего от нее и увлекающего зал за собой в непостижимые дали. То, что она делала в жизни, – тоже было магией, но магией другого сорта. Ее доступность, обыденность, простота были обманчивы, сеяли в душе смятение, оставляли неизгладимое ощущение твоей малости перед чем-то огромным. Казалось, она настоятельно приглашает тебя перепрыгнуть пропасть между собой и тобой, но, сколько бы ты ни силился, она становится только шире и глубже. Марлен Дитрих ворожила в жизни так же искусно, как и на сцене.
Мне кажется, рисунок, на котором она в тот вечер поставила свою широкую размашистую подпись, хранит следы этой ворожбы.