БЕГЕМОТ

Случается так, что живешь - поживаешь, ни о чем не думаешь, а потом вдруг сваливается на тебя нечто, и ты понимаешь, что кому-то на небесах ты крупно задолжал, если на тебя все шишки валятся, причем в неограниченном количестве. Прыгай, бегай, увиливай, а все равно ничего не выйдет - выпало подобным макаром, суждено, и никуда не денешься.

 

Наума Финкельштейна судьба бабахнула по голове как раз в начале декабрьского ливня, когда пошел резкий перепад погоды, чуть ли не на семь градусов за один день. Что-то в его ослабленном организме сдвинулось, и Наум понял: ходить как прежде, легко опираясь на палочку, больше не сможет. Вставать без посторонней поддержки тоже - ноги стали “железными”, будто к ним прикрепили пудовые гири.

 

Метапелет Люба, курировавшая старика последние три года, скептически подвела неутешительный итог своей работы в этом доме:

 

- Больше я с вами напрягаться не смогу. Вы мужчина, несмотря на восемьдесят лет, основательный, семьдесят восемь килограммов веса, а мне таскать тяжести противопоказано. У меня пупковая грыжа и боли в правом боку. То ли от газов, то ли от хронического колита.

 

- Ну, как же я теперь? - вздохнул Финкельштейн. - Мне ведь помощь ежедневная требуется!..

 

- Об этом с Мирьям говорить будете, с хозяйкой моей. А я другое что-то себе подыщу.

 

- Да, папа, - почесал в голове Игаль Финк (Игорь Финкельштейн в доизраильском “девичестве”), сын ветерана. - Теперь у нас с тобой проблемы. Мы с Ирой на работе заняты, Фимка в университете, да ты его знаешь: сидел без дела дома - и то бы за тобой присматривать не стал - ему это не в кайф. Надо что-то другое придумать...

 

Что он собирается придумать, Игаль не сказал, но его недосказанность расстраивала - сын был себе на уме, и от него можно было ждать чего угодно. А уж о невестке и говорить нечего: она Наума чуть ли не со времен свадьбы невзлюбила, когда он не слишком удачно похвалил ее свадебное платье. Есть такие люди: любят собирать свои давние обиды - копят их годами, время от времени выбирают из ящичка воспоминаний и пересматривают, подогревая в себе старый негатив. Ира как раз была из такой категории - никому и ничего не прощала.

 

* * *

 

Мирьям, хозяйка фирмы, “патронирующей” Финкельштейна, пришла к нему утром следующего дня вместе со своей социальной работницей, рыжей голенастой девицей лет двадцати пяти и суровым, низкорослым мужчиной весьма плотного телосложения.

 

- Как ваше самочувствие? - спросила она на идише.

 

- Все в порядке, - ответил он на иврите. Это был забавный ритуал. Мирьям не говорила на идише, но многие ее клиентки владели этим языком и она, для лучшего взаимопонимания, выучила несколько слов. Так и Наум, не понимая иврит, хотел сделать приятное гостье. В роли переводчика выступил Игаль, сносно владеющий первым государственным языком Израиля.

 

- Она говорит, что, так как от тебя отказалась Люба, ее сменит вот этот человек, Юджин. Он будет тебя метапелить. А там посмотрим...

 

- А Юджин понимает по-русски? - поинтересовался Наум.

 

- Понимает, - ответил Игаль. - Так Мирьям говорит. А она отвечает за свои слова, ответственная женщина.

 

- Хорошо, - кивнул Финкельштейн.

 

- А еще Мирьям сказала, что, так как твое состояние наглядно ухудшилось, - продолжал сын, - то они будут подавать прошение в службу национального страхования для увеличения количества часов в неделю. Для этого сюда социальный работник и пришла.

 

Хозяйка фирмы, вслушиваясь в перевод Игаля, думала о чем-то своем. Мысли ее витали где-то в другом месте, а тут присутствовали только тело и речь, которая была заготовлена заранее и коррекции по ходу не подлежала.

 

- И еще она желает тебе поскорее поправиться, - стал заканчивать свой перевод сын, в то время как Мирьям и девица поднялись и, удостоив старика дежурными улыбками, бодро направились к двери. - И никак иначе, ведь ты их работа, а соответственно, и хорошие деньги, и потому им нет никакого резона отказываться ни от того, ни от другого.

 

Игаль вышел вместе с Мирьям и социальным работником, они о чем-то беседовали вполголоса в салоне, а Финкельштейн остался один на один с новым метапелем, который с какой-то саркастической миной на лице его разглядывал.

 

- Так вы говорите на русском, Юджин? - с беспокойством осведомился старик, так как метапель за все время пребывания в комнате не проронил ни слова.

 

- Говорю, Наум Яковлевич, - ответил тот. - Неужели вы меня не узнали?!

 

- Манишев... - приглянувшись, выдохнул хозяин, - Евгений...

 

 

 

* * *

 

Впервые с Манишевым Финкельштейн познакомился лет тридцать назад, когда его, редактора издательства “Радуга”, вызвал к себе главный редактор и немного виновато сказал:

 

- Вчера направил к тебе одного молодого поэта. Пишет для детей, что сейчас для нас особенно ценно: сам знаешь, на детские сборники авторов днем с огнем не сыщешь. Талант у него не очень большой, говоря проще, никакой и не талант, но парень - племянник одного из секретарей обкома. Стало быть, с ним надо работать - доводить, возводить и проводить... делать ты это умеешь - тебе и карты в руки.

 

Финкельштейн лишь тяжело вздохнул.

 

Молодой поэт появился в десять часов, предварительно так сильно постучав в дверь кабинета, что все четыре редактора (три из них - дамы бальзаковского возраста), сидевшие в комнате, чуть ли не одновременно вздрогнули.

 

После стука на пороге возник весьма упитанный кряжистый юноша с двойным подбородком и могучей шеей. Радостно улыбнувшись, он представился:

 

- Евгений Манишев, - и тут же сказал. - Мне бы Финкельштейна повидать.

 

- Садитесь, - указал ему на стул рядом со своим столом Наум. - У вас стихи? Давайте посмотрим.

 

Манишев торопливо, словно боясь, что редактор передумает, протянул ему несколько машинописных листков:

 

Гордо голову задрав,

 

Едет маленький удав.

 

А навстречу бегемот,

 

Укусил удава в рот.

 

Тот обижено кричит,

 

Завихряется, юлит,

 

На обидчика бежит

 

И от злости весь дрожит.

 

А потом его схватил

 

И в два счета проглотил.

 

Обучаясь жизни, знай:

 

Не подумав - не кусай!

 

Финкельштейн машинально прочел стихи вслух, после чего две дамы-редакторши, стиснув зубы, стали что-то усиленно искать у себя под столом, а третья, не выдержав, бросилась в коридор, откуда донесся ее гомерический хохот.

 

- Ну... - начал Наум, припоминая вчерашний разговор с главным редактором, - в этом что-то, несомненно, есть. Во всяком случае, написано довольно образно. Но вот почему бегемот кусает удава именно в рот, а не в другую, более удобную для этого часть тела: у некоторых наших читателей укус в рот может вызвать неприятную ассоциацию.

 

- А куда ему еще кусать? - с недоумением спросил гость. - К тому же это стихи для детей!

 

- А читают их взрослые, - отреагировал редактор. - Но основа, несомненно, есть. Будем работать.

 

Работа заключалась в том, что Финкельштейн старательно переписывал стихи Манишева, упрямо в каждом стихотворении выдающем нечто свое “самостийное”. “Бегемот” (так стали называть молодого литератора в издательстве, учитывая его комплекцию и полное отсутствие чувства юмора), показывая невиданную трудоспособность, приносил каждую неделю стопку рифмованных опусов. Он приходил в издательство как на посменную работу, через день. Громко топал в коридоре, несколько минут пыхтел перед дверью отдела, настраиваясь, а потом громко и требовательно стучал. Читал он свои стихи внятно, звучно, посапывая от удовольствия. Через месяц Манишева потянуло на патриотизм:

 

Десант уходит в небо,

 

Чтоб встретиться с землей,

 

Десант уходит в небо

 

С машины боевой.

 

Ты разрезаешь небо

 

Как нож голландский сыр

 

Пока твой белый купол

 

Полнеба не закрыл.

 

Тяжелая работа

 

Граната, автомат,

 

А впереди пехота

 

И нет пути назад...

 

Десант уходит в небо,

 

Чтоб умереть во ржи

 

Молебен по десанту,

 

Священник, отслужи.

 

- Прыгали с парашютом? - с сочувствием осведомился Финкельштейн, порядком устав от производительности труда молодого автора. - Служили в ВДВ?

 

- Не приходилось, - честно признался “Бегемот”, - зато не раз присутствовал при прыжках других. По телевизору показывали.

 

- Так пишите то, о чем лично знаете! - не выдержал Наум. - У вас что ни строчка, то какое-то заимствование и напрашивающиеся штампы: “десант уходит в небо”, “машина боевая”, “белый купол”, “и нет пути назад”... А причем тут священник? Насколько мне известно, священников в Советской Армии пока нет!

 

- А должны были быть, - зло парировал автор. - По крайней мере, в десанте. Ведь туда не идут ни евреи, ни азербайджанцы, ни армяне, и служат там только русские, украинцы и белорусы - одни православные!

 

На это Финкельштейн ему ничего не ответил, но при первой же возможности переадресовал подающего надежды поэта к другому редактору. Дальнейшая судьба его подопечного Наума интересовала мало: он знал, что “Бегемот” публиковался в нескольких молодежных альманахах, потом даже книгу выпустил (там на три четверти были стихи, “переписанные” Финкельштейном), но больше о нем ничего не было слышно, да и жизнь так круто переменилась, что понесла Наума, словно лихого байдарочника, слабо понимающего траекторию пути по крутой горной реке, как и конечную цель маршрута...

 

 

 

- Евгений? - еще раз переспросил Финкельштейн. - Или Юджин?

 

- Для них проще - Юджин. Моего имени они не выговаривают, Наум Яковлевич.

 

- Как вы оказались в Израиле, Женя? - не понял старик. - С вашими-то патриотическими взглядами... По жене?

 

- Это жена “по мне”, - ответил Манишев. - У меня там фамилия и национальность была по отцу, так легче существовалось. А по матери я в полной мере галахический еврей, чего и всем желаю. С этой стороны не подкопаешься.

 

- Я и не собираюсь подкапываться, - махнул рукой Наум, - чего уж теперь... да и раньше не собирался. Как у вас там, в литературе, после меня, сложилось?

 

- Нормально, - сказал метапель. - Пара книжек стихов вышла. В Союз писателей чуть было не приняли. Только раньше, при советской власти, это кое-что значило, а потом - никакого смысла. Детективщики и там всякие фантасты, а также “любовь-морковь”, в смысле женские истории, еще жить могут, строча романы по одному в полтора-два месяца, а поэтам на гонорары не протянуть - народ стихи не покупает. И это естественно: в свое время даже Пушкина поэзия прокормить и обуть не могла.

 

- А тут как? Вы когда приехали?

 

- Давно, - улыбнулся “Бегемот” и поправил плед на коленях старика. - Лет семнадцать назад. Все нормально, в принципе, с языком только не заладилось. Я-то вообще по жизни одноязычный, кроме русского никаким больше не владел - английский двадцать лет вымучивал, но дальше “сэра” так и не пошел. Прошел один ульпан, второй, никакого прогресса. И потом, учитывая высшее образование и творческую сущность, направило меня государство на “мехину”, как бы продвинутые курсы иврита. Хотя чего было там учить, когда мне еще в “алефе” сидеть и сидеть стоило. Но при курсах находился психолог, бородатый дядька, который, узнав о моих мытарствах с ивритом, предложил: “А почему, Евгений Иванович, вам бы не пойти поухаживать со старичками? Работа не очень сложная: прогуляться, мусор вынести, продукты принести, еще что-то из обыденного - больше им и не требуется. Работать начнете, а заодно и в языковую практику с головой окунетесь”. Послушал я его, да и с тех пор и втянулся. Платят немного, зато времени свободного предостаточно. Я ведь еще того, пописываю. Книжки потихоньку издаю, за свой счет, разумеется. Три в Израиле вышли и пять в России. Небольшими тиражами, конечно, все-таки поэзия, но люди интересуются. Не читали?

 

- Я вообще кроме газет ничего не читаю, - чтобы не обидеть Манишева, ответил Наум. - Но если вы мне пару своих книг подарите, то с превеликим удовольствием посмотрю.

 

- Обязательно! - улыбнулся “Бегемот”. - Вы ведь, как-никак, мой первый наставник в литературе, учитель, можно сказать.

 

* * *

 

Наум не мог пожаловаться на своего нового “помощника” и старого знакомого: тот отличался точностью и профессионализмом - сказывался большой опыт работы с пожилыми людьми.

 

- Вы еще в высшей лиге, образно говоря, - рассказывал Манишев, - а у меня сейчас старичок имеется, так тот чистый овощ, ничего не соображает. Я ему просто команды отдаю - “поднять правую руку”, “опустить левую ногу”, “открыть рот”, “закрыть рот”, так и общаемся. Спасибо еще, что команды выполняет. Есть такие, что норовят не только не слушаться, но и назло какую-нибудь пакость выкинуть. И все из-за старческого слабоумия. Сдают с возрастом ресурсы человеческого организма.

 

- Сдают, - вздохнул Наум, - а что остается?

 

- Но есть тут кое-что... - “Бегемот” оглянулся, хотя кроме них двоих в квартире никого не было. - Ваш сын, Игаль, с Мирьям договаривался. Хочет вас в дом престарелых отправить, на коляску.

 

- На какую коляску? - не понял Финкельштейн.

 

- На обычную. Есть такие дома, - неохотно пояснил Манишев. - Я там тоже пытался работать, но больше трех недель не продержался. К “колясочникам” в дешевых домах для престарелых отношение паскудное: как к кулям с весом. Большинство ходить не может, а кто еще кое-как ходит, тех стараются насильно усаживать - проблем меньше, приглядывать лишнего не надо. Памперсы один раз в день меняют, кормят на скорую руку, чуть ли не конвейер, некоторым “принудительную кормежку” устраивают, через нос. И не потому, что те кушать отказываются, а просто так легче и забот поменьше. Доходит до того, что сидят эти колясочники на веранде, их мухи облепляют, а персонал проходит, и даже согнать не удосужится; спросишь - почему, ответят - все равно новые или те же самые налетят. Хорошего мало, одним словом.

 

- И Игорь меня хочет в такой дом сдать? - ужаснулся Наум, но тут же взял себя в руки. - Если хочет, пусть сдает... что им тут со мной мучиться.

 

- Такого нельзя допустить, - возразил “Бегемот”, - я не дам, не позволю. Вы для своих лет еще... дай бог каждому, и не должны отдавать такому дому все свои пособия, чтобы там вас еще и мучили. Есть один выход.

 

- Какой? - спросил старик.

 

- Вас придет освидетельствовать врач, об этом Мирьям с Игалем говорили, порядок такой. Так вот наша задача сделать так, чтобы вы предстали вполне дееспособным мужчиной в хорошей физической форме, дабы о каком-то там бейт-авоте и речи не могло быть!

 

- Но я ведь и на самом деле еле передвигаюсь, - развел руками Наум.

 

- А над этим мы поработаем, - заявил Манишев. - И не таких на ноги поднимали. Учтите, что я окончил институт культуры, и по специальности режиссер театральных постановок и массовых зрелищ. Вот зрелище мы им и организуем!

 

* * *

 

- Придет к вам докторша лет пятидесяти, - начал первую свою репетицию Манишев, - толстая, с плотным брюшком и лицом, на которое лучше всего долго не смотреть - еще на ночь приснится. А вы должны представить себе, что она - королева красоты последнего призыва, с ногами от ушей, с грудью из свежего силикона, и с губками, на которые каждый норовит кинуться. Да и голос у нее не скрежет входной двери в ненастную погоду, а райские колокольчики. В общем, картинка в голове, звук в ушах, запах опьяняющей розы - в носу. Вы у меня не только с кресла спрыгнете, вы без всякой виагры по комнате гарцевать будете!

 

- На самом деле? - усомнился Наум.

 

- Гарантирую. При должном воображении, а оно у вас, литератора профессионального, имеется, сцену разыграем без всяких проблем.

 

- Попробую, - прикинул старик.

 

- Далее, - продолжил “Бегемот”. - Ключевой вопрос о лекарствах. У вас целая батарея стоит. Забудем о ней. Лечитесь исключительно народными средствами: от давления - чай черный и зеленый, простуда - чеснок, горло - полощем содой и солью, подагра - мята, мочегонное - шиповник, хороший стул - чернослив. В качестве тяжелой артиллерии - вьетнамский бальзам “звездочка”. Все ясно?

 

- Учту, - кивнул Финкельштейн. - Скажу.

 

- То есть, вы - практически здоровый человек, обремененный солидным возрастом. Из этого будем исходить. Так что ничего у них с вами не получится. А чтобы Игаль не встревал в ваше общение с врачом, я его изолирую.

 

- Каким образом? - испугался старик. - Без физического воздействия, пожалуйста.

 

- Абсолютно безболезненно. Ваш же сын попутно заказы на ремонт телевизоров принимает? Так я с помощью своей знакомой организую ему срочный вызов по ложному адресу в другой конец города. Зная характер Игаля, могу предсказать: он от двухсот шекелей отказаться не сможет.

 

- Не откажется, - вздохнул Финкельштейн.

 

- Вот и славно, - подытожил Манишев. - Заметано.

 

* * *

 

Все прошло примерно так, как и спланировал “Бегемот”. Финельштейн порхал, докторша хмурилась, Мирьям растеряно моргала глазами, а Манишев улыбался. В итоге все осталось без изменений.

 

- Ну, как? - поинтересовался запыхавшийся Игаль, врываясь в квартиру.

 

- Нормально, - ответил ему “Бегемот”. - Старик ваш еще хоть куда, молодых за пояс заткнет, а вот вам о здоровье задуматься нужно: явная одышка! Так и астму заполучить можно.

 

Как ни странно, но с тех пор старик настолько расходился, что и вставал без посторонней помощи, в честь чего Манишев сварганил свои очередные нетленные строки:

 

- Болезнь отступит перед нами,

 

когда упрямо и легко,

 

мы поднимаем свое знамя,

 

и с ним шагаем далеко!

 

- А ведь ничего, - прочитав, заметил Финкельштейн, - но поработать все-таки еще надо!

 

“Секрет”