РУММЕЙТС, или жаркие разговоры за чаем

  Никогда не думала, что доживу до комнаты в общей квартире. Такое «общежитие» здесь называется обтекаемо культурно – иметь руммейтс. А по-русски, по-нашему проклятому советскому образцу, – просто коммуналка. Чертова коммуналка мне иногда здесь, в Америке, вспоминалась кошмарными снами. Я просыпалась в холодном поту, в ужасе открывала глаза, в панике оглядывала свою спальню, обставленную явно не советской мебелью, и с облегчением осознавала, что это был всего лишь сон, и я у себя дома, в Нью-Йорке, в моей отдельной квартире. Но прошли годы, и я, ведомая судьбой (или неисправимостью моей, так называемой, артистической натуры), наделала много ошибок, в результате которых кошмарный сон обернулся реальностью.

 

 Нет, не за тем я тридцать пять лет назад в Америку приехала, чтобы окончить свою жизнь в коммуналке. Я, конечно, знала, что бизнесвумен из меня не выйдет и третьего мужа, который к тому же будет с деньгами, я, скорее всего, не заведу. Словом, богатство – не в моем гороскопе. Но все же я мечтала, что, отработав столько лет на дядюшку Сэма, сумею отложить что-то на старость, благополучно выйду на пенсию и заживу спокойно и безбедно, сколько мне суждено, где-нибудь в уютной квартирке с балконом или террасой на берегу океана. По утрам и вечерами буду медленно прогуливаться вдоль воды, вдыхать йодистый кислород, любоваться стихией, а днем, по настроению – писать пейзажи, читать романы, переписываться с друзьями по электронной почте и смотретьDVD... Не сложилось.

 

 Живу я в двухэтажном деревянном частном доме. На первом этаже – старуха-хозяйка. Муж ее давно умер, дети, внуки и правнуки разбрелись по свету. Дом ее такой же ветхий и не ухоженный, как она сама. На ремонт нет ни сил, ни денег. Приличные жильцы среднего класса сюда жить не пойдут. Вот она и сдает второй этаж всяким не устроенным misfits, вроде меня и моих соседок-руммейтс. Обе женщины – нелегалки. Только одна я легальная, на пенсии. Все у меня по закону. Я – американская гражданка. Получаю social security $800.00 в месяц. И грустно, и смешно. Работала, работала – больше не заработала. За комнату отдаю хозяйке $500.00. Остальные $300.00 – на все про все. Да, еще дают 100 фудстемпов. Пока не отобрали. Но, думаю, что скоро отберут. Ведь у нас в стране рецессия, и правительство экономит на бедных: урезает, урезает, но только не там, где надо. Ну, все: разошлась я на больную тему. Пора остановиться. В общем, с голоду не помру, но приходится затягивать пояс потуже, и, как пел Высоцкий в знаменитой песне «Диалог у телевизора»: «Обидно, Вань!» Только нет у меня ни мужа, ни друга сердечного. Я сама себе и Зин! И Вань!

 

 Итак, мои соседки. Одна – молоденькая, хорошенькая, зовут Люба. Говорит, что танцует в ночном клубе go-go dancing. А там, кто знает, чем она в этом клубе ночами занимается! Я ведь по таким злачным местам уже не хожу. Не по средствам и не по возрасту. Да и какое мне дело, как и чем Люба зарабатывает себе на жизнь. Приходит она домой под утро, принимает душ, хватает сэндвич и потом полдня отсыпается.

 

 Другая соседка – сорокапятилетняя Галина. Тоже вполне симпатичная. Работает по уходу с проживанием, пять дней в неделю на Лонг-Айленде, а на уикенд приезжает сюда, в свою комнатушку. Как она говорит, «отоспаться и отдохнуть от этого рабства». Деньги она заколачивает приличные, но ведь и пашет, как лошадь.

 

 Одна я не работаю: вкушаю недозрелые кислые плоды заслуженной пенсии.

 

 Живем мы, три женщины, тихо, мирно, не ссоримся. Вроде как, дочка, мама и бабушка. (Бабушка – это, само собой, я.) Делить нам нечего. Разве что иногда громко поспорим на какую-нибудь насущную тему или о том, чья очередь общую площадь драить. Все же не хотим в хлеву жить. Люба, она капризна, к физическому труду не приучена и маникюр боится испортить. Но тут уж ничего не поделаешь. Я говорю ей:

 

 – Девушка, надевай резиновые перчатки и принимайся за уборку. Никто за тебя отдуваться не собирается.

 

 Люба смотрит на меня с печалью в прекрасных голубых глазах, понимает, что ей не отвертеться, хмурит аккуратно выщипанные бровки, но все же принимается за грязную работу.

 

 А бывает, собираемся на кухне чай с печеньем попить и поболтать. Рассказываем друг другу всякие непридуманные истории, как мы дошли до жизни такой и куда испарилась наша американская мечта.

 

 – Ну, я-то птичка российская. Заработаю свою копейку – и обратно на родину. Для меня коммуналка – это переходный период. А вы-то Алла, вы – американская гражданка, интеллигентная интересная женщина, художница. Здесь больше полжизни прожили, работали на фирме, выставлялись – и такой печальный закат, – возникает с пафосом Галя.

 

 Она – бывшая артистка провинциального театра откуда-то из Сибири и любит высокие слова, словно со сцены в зал артикулирует. (Только зрителей у нее всего двое.) Хоть мы и в Америке, где принято не очень долго церемониться и быстро переходить на «ты», Галя с Любой из почтения к моим годам (а мне шестьдесят пять стукнуло) меня на «вы» величают. Оно, конечно, приятно и уважительно, но все же немного обидно. Я и так знаю, что в годах и поезд мой ушел. Зачем это подчеркивать? Лучше бы уж на «ты» называли.

 

 – Да, мой закат неярок, можно сказать, солнце утонуло в тучах, – соглашаюсь я в тон ей, – но зато ведь были же и восходы. И какие восходы!

 

 – Алла! Расскажите что-нибудь из вашей жизни. Ну, когда Вы были молодая и счастливая. Вы так интересно рассказываете, – вторит Любаша Гале. И я начинаю свою эмигрантскую одиссею...

 

 – Приехала я в Америку в 1978-м году, когда еще был «Союз нерушимых республик свободных». Мы эмигрировали через Вену и Италию без паспортов, почти без денег, только с визой, в которой было четко написано: такая-то следует на постоянное жительство в государство Израиль. Ну, конечно, ни в какой Израиль я не следовала. Войны боялась и, вообще, не хотела жить на Ближнем востоке. Было мне тридцать лет. Оставила в Москве родителей, которые наотрез отказались эмигрировать. А также двух мужей, с которыми, испытав все «прелести» супружества, благополучно развелась. О мужьях своих говорить не хочу: противно ворошить прогнившее сено. Везла с собой двоих детей от разных отцов: трехлетнюю дочку и двенадцатилетнего сына. Кроме детей, разрешили мне также перевезти через границу несколько моих картин, и то пришлось дать таможеннику взятку. Смелая я была. Уверенная в себе, красивая: густые черные волосы до плеч, зеленые глаза, рост, талия, бюст, как у Мэрилин Монро... Словом, хороша была по всем параметрам. В Италии мужики проходу не давали. Так и ложились штабелями: направо и налево, громко восхищаясь: “Bella Alla, Bellissima!” Не хотела я с итальянцами связываться. У меня были другие планы.

 

 – А я бы согласилась, если бы меня состоятельный итальянец замуж позвал. Чем итальянцы хуже американцев? Они добрые, веселые и детей любят. Италия – прекрасная страна. Одно слово – Европа, – вставила свой комментарий Галина.

 

 – И я бы от итальянца не отказалась. Итальянцы – такие страстные любовники! Американцы им в этом деле в подметки не годятся. Знаю, пробовала, – встряла Любаша.

 

 Ну, конечно, ей двадцать лет. Для нее секс – первое дело.

 

 – Прилетели в Нью-Йорк. Лето, жара. Ни родных, ни друзей. Грязный отель. Дочка моя Наденька все время ревет, за юбку мою цепляется, боится, что в этом чужом городе мама вдруг исчезнет. Сын Мишка огрызается. Все ему не так и не то. Переходный возраст. Мотаюсь я с ними по официальным инстанциям: то NYANA, то Social Security. Хорошо хоть английский в школе учила. Вроде, понимают меня чиновники, когда пытаюсь что-то сказать. А я их – ни боже мой! Английские слова сливаются в какую-то звуковую какофонию, и чувствую я себя беспомощной дурой. Слезы на глазах. Зовут переводчика. И тут приходит Он. Симпатичный, лет сорока, спокойный, доброжелательный, свой в доску. Взгляд мягкий, сочувствующий такой. Говорит на чистейшем русском языке: «Здравствуйте, Алла! Меня зовут Веня. Я буду вам помогать объясняться с чиновниками».

 

На этом месте я останавливаюсь, перевожу дух. Пью чай, откусываю печенье. Утираю салфеткой пот со лба.

 

 – Ну, пря-мо, как в ки-но! – восклицает нараспев Любаша, предвкушая романтическое продолжение истории. – Ну почему к нам в клуб приходят только хамы и жлобы? Хоть бы один приличный мужик попался, с которым можно нормальный роман закрутить! А то суют свои грязные, мятые доллары мне в трусы и слюни пускают. Доллары-то я из трусов вынимаю, складываю аккуратно в кошелек. Зато потом никак отмыться не могу.

 

 – Ты хоть в клубе работаешь. Здоровых мужчин видишь, которые ногами ходят. А я сутками за девяностолетним парализованным дедом смотрю. Судно ему подаю, обмываю все его срамные места и сбоку на бок переворачиваю, чтобы пролежней не было. Я уже забыла, как нормальные мужики выглядят, – жалуется Галина, и голос ее звенит протестом против такой очевидной несправедливости.

 

 Обе женщины смотрят на меня выжидающе. Мол, давай дальше, разматывай клубок своего бытия, не тяни резину. А я медленными глотками чай отпиваю и второе печенье надкусываю. Я на пенсии, мне спешить некуда. Только жарко больно. За окном июльская парилка. Вентилятор не спасает, а кондиционер мы в гостиной не включаем: экономим электроэнергию.

 

 – Ну, что... понравились мы друг другу, но роман закрутили не сразу: слишком много насущных проблем нужно было решить. Веня надо мной шефство взял. Помог снять квартиру в Бруклине. Определила я Наденьку в бесплатный садик (nursery school), Сашку в шестой класс городской школы. А что делать с собой, не знаю. Я все же художница, Суриковское училище закончила.

 

 – Первым делом забудь, что ты художница, – посоветовал мне Веня. – В Нью-Йорке художников – навалом, и все они или гениальные, или просто талантливые. Стоят возле музеев и вдоль Центрального парка со своими картинами. Только мало кто покупает. Ну, можешь так, иногда, рисовать или писать свои художества, вроде хобби. Но заработать на жизнь картинами... и не надейся. – Сказал и словно срубил меня под корень. Поплакала я, повздыхала, но спорить с ним не стала. Поживем – увидим.

 

 Определил Веня меня на курсы бухгалтеров. Профессии, более чуждой моей натуре, он придумать не мог, но я и тут его послушала. Окончила бухгалтерские курсы и вскоре нашла работу на небольшой торговой фирме. Все шло как по маслу. Квартира в приличном доме, дети пристроены, днем работа, а вечерами и ночами в среду и в субботу, словно по расписанию, – Веня. Влюбленный, ласковый, надежный, правда, не сильно сексуальный, но все же старательный. Пытался меня ублажить, насколько нам фантазия позволяла. Правда, жениться на мне не хотел: оправдывался, что не годится на роль отчима. Да я и не настаивала, вспоминая проблемы и скандалы с бывшими мужьями.

 

Вот почему так получается? Когда мужчина и женщина живут как любовники, все вроде более или менее гладко и спокойно. Как только они становятся мужем и женой, на поверхность вылезает темное, злое, грубое – что прежде дремало внутри. Милая, покладистая женщина становится вечно не довольной мегерой, а мужчина – ревнивцем, мелким тираном или просто хамом.

 

 – Вот-вот, именно. Я все это предвидела и поэтому замуж так и не вышла, хотя у нас в театре, вы же понимаете, возможности были большие. Насмотрелась я, как наши актеры женятся и расходятся, потом парами меняются и снова женятся и опять расходятся. И решила, что женитьба – это всего лишь условность, без которой можно вполне обойтись, – резюмирует Галя. В ее голосе чувствуется легкое раздражение: то ли от жары, то ли от неудовлетворенности своей судьбой.

 

 – Женитьба для нее условность, блин! – фыркает Любаша. – Поэтому ты и осталась одна в свои сорок пять: ни мужа, ни детей. И вынуждена теперь задницы лежачим старикам подтирать. Актриса погорелого театра! Я лично – в постоянном поиске не временного хахаля, а надежного и непременно богатого мужа. Как говорит моя мама: «Надо найти такого мужа, с которым не только лечь, но и встать можно».

 

Ой, что-то поплохело мне, женщины. Может, все же включим кондиционер?

 

 – Включай, включай! А когда счет придет за электричество, сама его оплачивать будешь. Мужа она найдет богатого! Насмешила. Да кому ты нужна в жены! Трясешь задницей и голыми сиськами в своем клубе. Такие, как ты, – только one night stand. Правильно я говорю, Алла? – искренне возмутилась Галя, и я подумала: «Ого! Разошлась наша артистка!»

 

 – Девочки! Ну, зачем же ссориться и переходить на личные оскорбления? Судьбы своей никто не знает. Может, Любаша еще встретит американского миллионера и даже в мужья заарканит. У нее хватка железная, – заключила я миролюбиво и поехала, утирая пот, рассказывать дальше.

 

 – Прошло два года. Все у меня текло гладко с Веней и с работой. Дети пристроены, накормлены, обуты, одеты. Только как-то слишком нудно и блекло мелькали мои денечки. А я же – художница – московская богема. Захотелось мне ярких красок и не только на холсте, но и в жизни. Уложила я дочку спать и велела сыну за ней присматривать: все же парню уже пятнадцать лет исполнилось – вполне мог за бэбиситтера остаться. Модненько так оделась: мини-юбка, декольте. Распустила свои шикарные волосы и поехала втайне от Вени в один из манхэттенских баров, где оттягивались поэты, художники и прочие люди искусства. Села за стойку, заказала дринк, тяну через трубочку, поглядываю по сторонам. Стали подходить ко мне разные мужики. Я их взглядом оцениваю и намекаю: пошли вон! Один мне понравился больше других: симпатичный, с виду - аккуратный, длинные густые волосы, но не сальные лохмы. Усы и бородка подстрижены. Спрашивает:

 

 – Можно к вам подсесть, мадам?

 

 – Садитесь. Здесь не занято, - милостиво разрешаю я. Мужчина представился Майклом и предложил купить мне дринк. Я как раз второй дринк заказать собиралась и согласилась. Сидим мы, разговариваем о современной живописи, потягиваем джин с тоником. Майк оказался польского происхождения. А поляки, они такие дамские угодники. Ручки целуют, комплименты говорят. Я слегка опьянела, и так мне приятно и комфортно стало. Что называется, в родной богемной среде оказалась. Это вам не дебит с кредитом подсчитывать до иссушения мозгов. Засиделись мы допоздна. Договорились, что он мне позвонит и покажет свою мастерскую. Как же я обрадовалась: ведь два года кисти в руках не держала. Так, иногда карандашные зарисовки в блокноте делала. Не терпелось мне заглянуть в мастерскую Майка, вдохнуть отравляющий и пьянящий запах красок, увидеть готовые работы художника и его самого за работой. Ну, я, конечно, на следующий день туда вечером полетела. Дети дома на сухом пайке, заброшены. Веня в полном неведении и беспокойстве оставлял мне на телефоне вопросительно-восклицательные сообщения, а я пока молчала: не знала, что ему сказать. Ведь он велел мне забыть, что я художница.

 

 Майк вместе со своим другом Ником снимал в Нижнем Манхэттене на East Side полуподвальчик под мастерскую. «Господи, может, он мне хоть крохотный уголок в своей мастерской отведет, чтобы я по уикендам могла заняться любимым делом!» – мечтала я.

 

 – Как я догадываюсь, Вы не только об этом мечтали. Вам надоел нудный и правильный Веня, и Вам захотелось проблемной любви свободного художника, – прозорливо заметила Галя. – Стремление артистических натур друг к другу. Я Вас так понимаю!

 

 – Ой, не могу! Ну, насмешила, Галка! Артистическая натура обмывает и подтирает лежачих старперов. А я бы никогда не связалась с художником, артистом и музыкантом. Ну, разве что со знаменитым... И, вообще, меня интересуют исключительно бизнесмены с солидным капиталом. И я добьюсь своего, вот увидите, – сказала Любаша и с вызовом посмотрела на нас.

 

 – Так, Любаша, твоя цель пребывания в Америке нам известна. Успокойся и перестань поддевать Галю! А то ничего рассказывать больше не буду, – строго сказала я.

 

 – Все, все. Молчу и слушаю, – пообещала Любаша. Она вылила остывающий чай в раковину, достала из холодильника бутылку сельтерской и стала жадно отхлебывать прямо из горла.

 

 – В общем, Галя, ты права. Свободный проблемный художник Майк очень скоро затмил в моем подсознании спокойного правильного Веню. Я сказала Вене, что порываю с ним: мол, полюбила другого. Веня умолял меня не бросать его, даже обещал жениться. Но он опоздал со своим предложением. Меня, как опавший листок, подхватило ветром, закружило и понесло... Я понимала, что поступаю неправильно, что мне придется за это решение дорого заплатить, но ничего с собой поделать не могла. Искусство требует жертв. В данном случае жертвой пала я сама, мой налаженный быт и мои дети, которым я стала уделять существенно меньше внимания.

 

 Я по-прежнему работала бухгалтером на фирме – все же у меня хватило рассудка не бросать работу. Но все уикенды и несколько вечеров в неделю я проводила в студии Майка. Он выделил мне хорошее место у окна. Я купила краски, мольберт, холсты, притащила вазы с цветами, фрукты и принялась за натюрморты. От счастья и волнения у меня первое время дрожали руки. Я боялась, что разучилась видеть и писать, что потеряла свой стиль, свою манеру. Майк поддерживал, подбадривал меня. И я снова почувствовала, что владею магией кисти и красок.

 

 А потом стала частенько оставаться у него на ночь. Наше физическое сближение началось спонтанно, как проба пера, и только потом переросло в такое сильное чувство, которое по-английски называется true obsessive love. Сказать по-русски «настоящая безумная любовь» – слишком пошло и тривиально.

 

 Так редко случается совпадение духовное (мы верили в одного языческого Бога – Бога искусства) с телесным. Нас влекло друг к другу до внутренней дрожи. Когда мы стояли или сидели рядом и он что-то говорил по поводу моих картин или о чем угодно, я слушала его голос, но слов почти не разбирала: так неудержимо томительно было нетерпение ощутить его руки и губы на своем теле... Мы любили друг друга неутомимо, жадно, как одержимые, каждый раз, как будто это наше последнее слияние, как перед неотвратимой трагедией или концом света, как пир перед началом чумы... Я понимала, что такой дар любви дается только на короткий срок. Да и выдержать подобное состояние духовной и телесной одержимости, сладкого напряга долго невозможно. Можно действительно умереть от любви, от перенасыщения любовью. Это состояние сравнимо с перетянутой гитарной струной. Сколько касаний пальцев, сколько ударов она может вынести? Есть определенный предел жизни струны, количества и качества извлечения мелодии, после которого эта струна лопается, разрывается...

 

Дайте немного передохнуть, – попросила я. Голос мой охрип. Чай остыл. Ни горячий, ни холодный, противно теплый, он потерял свой вкус и аромат. «Помои какие-то, а не чай», – раздраженно подумала я, подошла к раковине, вылила чай и умыла лицо холодной водой.

 

 – Как Вы обалденно романтично рассказываете, Алла! Прямо художественная литература! И какая Вы счастливая! Я Вам завидую. Как я Вам завидую! Надо же, испытать такое чувство! Охренеть можно! – сказала Любаша и мечтательно закрыла глаза, махнув, словно крыльями бабочки, ярко накрашенными синим веками, обрамленными густой черной бахромой ресниц. Любаша даже всплакнула от избытка чувств, и крупная слеза, черная от туши, выкатилась из одного глаза и застыла темной кляксой на щеке девушки.

 

 – А что завидовать-то! Ведь эта роковая любовь, Алла, не принесла Вам в итоге ни счастья, ни удачи, ни благополучия, – ехидно ухмыльнулась Галина. Она встала из-за стола, подошла к окну и сразу отскочила, словно отброшенная волной раскаленного воздуха.

 

 – Ты снова оказалась права, Галя. Роман с Майком не принес мне удачи и благополучия, в твоем понимании. А счастье все же было, правда, очень короткое, трехлетнее счастье. Майк умер от передозировки наркотиков. Я не сразу догадалась, что он был наркоманом, а когда поняла, не смогла ни бросить его, ни разлюбить, ни заставить лечиться...

 

 После смерти Майка Ник разрешил мне остаться в мастерской, с условием, что я буду платить свою долю ренты. Откуда же мне было взять такие деньги! Бухгалтерской зарплаты едва хватало на жизнь. Картины мои почти не продавались, хотя усилиями Майка и Ника я несколько раз выставлялась в Сохо и в бруклинском районе Ред-Хук, и имя мое появилось на слуху в элитарном кругу нью-йоркских художников и ценителей современного искусства. Я была не в силах отказаться от мастерской, где мы с Майком провели столько часов рядом, и мне пришлось платить рент известным, старым, как мир, способом: я отдалась Нику и стала его любовницей. Как говорится, не смогла отблагодарить его сверху, отблагодарила снизу. Вроде как, перешла к нему по наследству. Ника такой способ ренты вполне устраивал. Он и при жизни Майка на меня пялился. Мне было тридцать шесть лет, и я все еще была хороша, хотя, глядя на меня сейчас, в это трудно поверить.

 

 – Ну, отчего же? Поверить можно. У Вас правильные черты лица, и зеленые глаза еще не совсем выцвели... Хотя, согласитесь, годы нас не красят, – сказала Галя, кисло улыбнулась и поджала губы.

 

 – Какая же ты все-таки змеюка, Галка! Как есть змея, так и останешься. Это тебя годы не красят, скоро совсем в Бабу-Ягу превратишься. Злоба из тебя так и прет морщинами и складками. А Аллочка – женщина доброй души, она и в шестьдесят пять – красавица. Как я Вас, Аллочка, понимаю! Я бы тоже, наверное, Нику отдалась, чтобы только в мастерской остаться. Может, все-таки включим кондиционер, блин? Так и сдохнуть можно.

 

 – Давай включай, но повторяю, я платить не буду. И не надейся! Что-то я тебя не пойму, Люба. То ты миллионера собралась искать в мужья, с которым «не только лечь, но и встать можно». То говоришь, что отдалась бы незнаменитому и небогатому художнику Нику. Make up your mind, baby! А то останешься у разбитого корыта! Ни мужа приличного не надыбишь, ни любовника. Так и будешь сиськами и задницей трясти, пока не выгонят за ненадобностью. И тогда тебя даже на панель не возьмут. Перемахнешь через тридцатник – окажешься перестарком, и придется тебе, как мне, вкалывать по уходу за престарелыми.

 

 – Господи, девочки! Ну что вы все время ссоритесь? Что вы не поделили? Все у вас устроится, как надо. Галя накопит деньги, вернется в Россию и откроет свой небольшой бизнес, например, кафе или бюро знакомств для одиноких сердец. А Люба найдет себе богатого, не очень старого мужа-итальянца и уедет с ним в Европу. Это у меня уже нет будущего, одно только прошлое и зыбкое настоящее. Если хотите, чтобы я докончила свою историю, молчите и слушайте, спокойно и без нервов.

 

 – Я-то могу и помолчать, но пусть эта артистка погорелого театра тоже не выступает. А то доведет она меня, и я ей последние крашеные волосенки повыдираю, – многозначительно пообещала Люба.

 

– Ой, как я испугалась! – фыркнула Галя и встала в выжидательную позу.

 

 Вечерело. В тяжелом густом и вязком июльском воздухе зловеще повис напряг. Настежь раскрытые окна не спасали от зноя. «Включу-ка я кондиционер, иначе у меня будет сердечный приступ. Сама заплачу по счету», – подумала я, решительно подошла к окну и протянула руку к кондиционеру. Но Галина предупредила мой отчаянный порыв, пантерой прыгнула ко мне и с силой оттолкнула. Не удержав равновесия, я упала на пол, ойкнула и беспомощно посмотрела на женщин.

 

– Ах ты, мерзкая, жадная тварь! Вот сейчас возьму и прибью тебя, и полиция мне только спасибо скажет. В Бруклине будет одной нелегальной сукой меньше, – закричала Люба. Она вцепилась Галине в волосы и с молодой силой мускулистой танцовщицы рванула на себя.

 

 – Помогите! Help! – завопила Галя. Но Люба не отпускала ее и принялась с упрямой одержимостью, держа Галину за волосы, бить ее головой об стол.

 

 – Оставь ее, Люба, прекрати! Она того не стоит. Хозяйка услышит и вызовет полицию. Нам только полиции и не хватало сегодня, – взывала я к Любиному рассудку. Люба не унималась, и дело бы кончилось совсем скверно, если бы не гроза. Видно, само Небо вмешалось в потасовку, которая могла оказаться роковой для обеих женщин. В окне ослепительно сверкнула молния, послышались раскаты грома, и начался ливень. Сильные порывы ветра ворвались в комнату и застучали деревянной шторкой по стеклу. Люба опомнилась и отпустила Галину: «Живи, мразь! Хрен с тобой!» – устало сказала она и ушла к себе в комнату.

 

 Я с трудом поднялась с пола и села на стул. Болела рука, нога, и ломило спину. Напротив меня сидела растерзанная, всклоченная Галина и, громко всхлипывая, проливала слезы.

 

 В этот вечер я не докончила своего рассказа... Да и что осталось рассказывать! Ничего судьбоносного потом со мной не произошло. Жила с Ником, работала бухгалтером то на одной фирме, то на другой. Зарабатывала негусто. По уикендам писала картины, которые упорно не продавались. Дети мои выросли, разъехались. Ник умер. Потом были другие... В конце концов, я осталась одна со своими не проданными картинами. Развесила самые любимые работы по стенам комнатушки. Смотрю на них и вспоминаю...

 

 

 

 * * *

 

 Прошло полгода после того злополучного июльского дня. Страсти в нашей коммуналке поутихли. Пролетела осень, наступила зима. Летом у нас в доме жарко, зимой – холодно. Хозяйка экономит на отоплении.

 

Люба и Галина не то что бы помирились, но больше не пикируются. Делить им, в общем-то, нечего.

 

Люба бросила поиски миллионеров. Она совершенно неожиданно для себя и нас с Галей влюбилась в российского студента, и собирается вместе с ним вернуться на родину. А Галина всеми правдами и неправдами ухитрилась выйти замуж за своего подопечного парализованного старичка-американца. Он вписал ее в завещание.

 

Скоро я останусь одна на втором этаже нашего ветхого домика. Хозяйка уже подыскивает мне новых руммейтс.