ВОСПОМИНАНИЯ ОБ УНИВЕРСИТЕТЕПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Думаю, многие из тех, кто прожил на свете достаточно долго, оглядываясь назад, думают с удивлением: “Неужели это все происходило со мной? Неужели это была (был) я?” И повторяют слова Есенина: “Жизнь моя, иль ты приснилась мне?”
Воспоминания писать трудно. Моя память сохранила прошлое чаще всего в виде отдельных образов и картинок. Иногда между картинками нет связи. Помню настроения, место действия, но не помню буквально сказанных слов. Во всяком случае, не всегда. Трудно уловить воспоминания — что-то туманное, колеблющееся, расплывчатое - сеть слов, и сделать все это реальным и определенным. Плохо с фамилиями и именами. Еще хуже с датами. В каком году? Распалась связь времен...
Предлагать картинки своего прошлого читателю — следующая проблема: как знать, что в твоей жизни интересно постороннему человеку? У моих воспоминаний нет другого главного действующего лица, кроме меня самой, и нет другого сюжета, кроме той жизни, которую я прожила. Главное, что мне хотелось восстановить, — это время, в которое я жила, вспомнить людей, с которыми свела меня судьба.
Из всех периодов моей жизни в советской России до эмиграции самым интенсивным был, вероятно, университетский период. Я не имею в виду только учебу, но и все события, случившиеся в моей жизни в то время вне стен Университета. Я поступила на исторический факультет сразу после окончания школы. Окончив Университет в 1959 году, некоторое время работала в библиотеке Университета, затем меня приняли лаборанткой на кафедру истории средних веков — кафедру медиевистики, где я и проработала года три. Мне кажется, я ушла с кафедры в связи с рождением сына, некоторое время сидела дома и писала диссертацию. Весь этот период я и называю “университетским”. Он насыщен событиями, определившими мою дальнейшую жизнь: училась, писала пьесы, снимала балет, сама танцевала, любила, влюблялась, вышла замуж, развелась, снова вышла замуж, родила сына, снова развелась... встретила друзей, отношения с которыми сохранила на всю жизнь. И многое из того, что со мной происходило дальше, прямо или косвенно имело свое начало в те времена. Словом, в Университете сложилась моя судьба. Заранее прошу тех читателей, которые учились в Ленинградском университете в те годы, извинить меня за все неточности, которые они могут найти в этих записках. Буду признательна за любые уточнения фактов, о которых я пишу.
Чтобы объяснить, почему я пошла учиться в Университет, придется мне сделать еще одно отступление и кратко рассказать о семье, в которой я выросла. Это была семья научных работников. Моя мать, Елена Александровна Тудоровская, проучилась три года на физико-математическом факультете Университета, откуда в 1921 году была исключена и отправлена в ссылку по политическому делу. Там она вышла замуж за ссыльного эсера Николая Николаевича Аловерта. Маму освободили в 1935 году, сняв с нее судимость, и она вернулась в Ленинград. Мой отец, Николай Николаевич Аловерт, пропал без вести в 1937 году. Уже находясь в Америке, мне удалось узнать его судьбу: расстрелян. Мама осталась жить в квартире своего отца на Биржевой линии Васильевского острова в доме № 8, где я и прожила первые двадцать шесть лет своей жизни. Эта небольшая линия, вдоль которой вытянулись здания ГОИ — Государственного Оптического института (до революции они принадлежали купцу Елисееву), начинается у Малой Невки и упирается в забор, огораживающий двор старейшего университетского корпуса — здания Двенадцати коллегий, построенного при Петре Первом. Одним торцом Двенадцать коллегий выходят на набережную Невы, другим — на площадь, образуемую ГОИ, Библиотекой Академии наук и другим университетским зданием, где размещаются разные факультеты, в том числе исторический. Теперь эта площадь носит имя Сахарова. Жилой дом (последний по Биржевой линии, уже вдающийся на территорию университетского двора), в котором я жила, принадлежит ГОИ. Институт основан году в 1918-м, и с момента возникновения работа его была ориентирована на военную промышленность. Основателем института считается его первый директор, ученый-физик Рождественский, которого, как полагалось в те времена, еще до войны из института выгнали. Жена физика, Добиаш-Рождественская, была крупным ученым, историком-медиевистом, основательницей кафедры истории средних веков в Университете, и профессор Люблинская, у которой я училась, еще слушала лекции Добиаш-Рождественской. Рождественский не перенес отлучения от созданного им института и вскоре умер. Так рассказывали у нас в семье. Впрочем, и сегодня история несправедлива к Рождественскому: институту присвоено имя другого директора — академика С.И.Вавилова.
Мой дед (отец матери), Александр Илларионович Тудоровский, — также один из основателей ГОИ, — долгие годы оставался заведующим оптико-вычислительным отделом, а затем консультантом этого отдела (умер 96 лет от роду, еще лежа перед смертью в больнице, редактировал научные работы сотрудников). Он завел в институте вычислительную машину, как только они появились. На ней впоследствии работал мой первый муж (и по сей день —ближайший друг), математик Арсен Деген. Дед имел звание члена-корреспондента Академии наук СССР, звание академика ему так и не дали — мешало компромитирующее пятно на его биографии: политическая неблагонадежность моей мамы. Естественно, ни в какой партии дед не состоял, хотя мама утверждала, что втайне он сочувствовал Плеханову. Но самого деда никогда не трогали, не выгоняли с работы, несмотря на то, что он ездил еще молодым ученым в Германию на цейсовские заводы для ознакомления с работой. За такие поездки позднее вполне могли посадить “за шпионаж”. В разгар антисемитизма в 1953 году дед демонстративно принимал на работу в это засекреченное заведение евреев, и тоже эта акция сошла ему с рук. Дед вообще не отличался покладистым характером, в институте о нем ходила поговорка: ”Вы параллельны ко всему, а я, напротив, — вертикален”. Но бывали чудеса — деда не тронули.
Мою маму дед после ее возвращения из ссылки на работу не пустил, боялся, что когда она начнет заполнять анкеты, то опять попадет под “недреманное око” советской власти. Она брала на дом вычислительные работы, но я помню ее уже только занимающейся литературой и фольклором.
В нашей большой квартире, занимавшей половину четвертого этажа (теперь в ней находится редакция Института), жили и другие дети моего деда, то есть мамины родные сестра и братья (моя бабушка умерла перед войной). Конечно, была еще старшая мамина сводная сестра Людмила, она работала в школе и увлекалась театром, даже играла в самодеятельной студии при Доме учителей характерных старух в пьесах Островского. Но она с нами не жила. Именно тетя Мила много позднее взяла меня в Большой драматический театр им. Горького на новую постановку “Горе от ума”. По дороге она объясняла мне с чьих-то слов, что Чацкий в этом спектакле — это не Чацкий и молодой актер подобран на эту роль неправильно... Но к концу спектакля скептицизм ее сильно поубавился, а я на всю свою жизнь осталась верна зрительской любви к Сергею Юрскому, которая буквально пронзила мое сердце с первого выхода молодого актера на сцену...
В доме № 8 жили только сотрудники Оптического института. Сразу после войны в квартире под нами проживал физик Сергей Иванович Вавилов, брат Н.И. Вавилова, погубленного Лысенко. До 1945 года Сергей Иванович был директором Оптического института, мы и в эвакуации в Йошкар-Оле, где находился Институт во время войны, жили в одном доме. Затем Сталину захотелось (из садистских соображений, по-видимому) сделать брата умершего в тюрьме ученого председателем Академии наук СССР, и в 1945 году вся семья в приказном порядке переселилась в Москву, а жена Вавилова в приказном порядке должна была носить зимой каракулевую шубу, которую ненавидела до конца своих дней. Сергей Иванович не посмел ослушаться, он спасал не только себя, но и свою семью и детей брата. Можно себе представить, как он страдал! Он и умер вскоре после переезда в Москву — в 1951 году. Но это уже другая история...
В театры в окружающей меня среде ходили редко, чаще в Филармонию, на симфонические концерты. Но моя мама водила меня в основном на балетные спектакли и всячески потакала моим театральным увлечениям, что не мешало и ей в то время считать, что я должна идти учиться в Университет и получать высшее образование. Все мои друзья по дому собирались в физико-математические вузы. Я терпеть не могла точные науки и вообще у меня были совсем другие идеи насчет своей судьбы: я хотела стать актрисой. С младших классов школы я принимала участие в школьных спектаклях, читала на школьных концертах стихи, а в последние годы учебы играла в драматическом кружке при Доме ученых (где и познакомилась со своим первым мужем). Маме удалось уговорить меня пойти учиться в Университет на исторический факультет. Мама считала (и думаю — справедливо), что историческое образование, знание законов развития истории человечества способствуют расширению кругозора и необходимо каждому образованному человеку, чем бы он ни занимался. Мама убедила меня, что не поздно пойти в Театральный институт и после окончания Университета. Ее убежденность на меня подействовала. И хотя намерение стать актрисой я лелеяла долгие годы, в Университете не пошла в драматическую студию. А в ней в то время учились студенты других факультетов, которые как раз и поменяли в конце концов Университет на Театральный институт, в том числе Михаил Данилов, Сергей Юрский... Казалось бы, пойти в эту студию был мой прямой путь, ведь я так хотела стать актрисой! А вместо этого я поступила в балетную студию Выборгского дворца культуры, хотя знала, что профессиоанальной балериной становиться поздно. Почему я так поступила? Наверно, судьба...
Я попробовала позднее подать документы в Театральный институт, меня допустили на предварительные прослушивания и затем занесли в списки допущенных на первый тур, но... кто-то из приемной комиссии обнаружил, что я уже закончила один вуз, и со словами: “Государство уже потратило деньги на ваше образование”, в поступлении мне отказали. Я еще некоторое время носилась с идеей то ли стать актрисой, то ли чтицей и однажды до того обнаглела, что заявила о своем желании главному режиссеру Театра комедии Н.П.Акимову, великому режиссеру и художнику. Акимов отговаривать не стал, но вежливо предложил: “Я соберу художественный совет, а ты выйдешь на сцену и почитаешь нам что-нибудь”. Я представила себе эту картину: я стою на сцене и читаю стихи, а в зале сидят сам Акимов и лучшие актеры театра: Е.В.Юнгер, И.П.Зарубина, Л.К. Колесов... все — ведущие и все — со званиями... Я заранее похолодела от ужаса и навсегда оставила эту затею.
Итак, в 1954 году, после окончания школы я решила поступать на исторический факультет, поскольку действительно интересовалась древней историей, древним свободолюбивым городом Новгородом и даже заняла первое место на каком-то общегородском школьном конкурсе за сочинение “Пишу тебе на берёсте...”
Экзаменационный балл у меня был “проходной” (две четверки из какого-то там числа отличных отметок), но на факультет меня не приняли. При этом принимали абитуриентов, сдавших экзамены на тройки, но пришедших из армии и даже иногородних. В приемной декана исторического факультета мне сказали, что мой дед — член-корреспондент, я могу себе позволить год прожить “безбедно”, а у нас, дескать, есть студенты, которые без стипендии жить не могут. Резон был, конечно, надуманный, на факультете это тоже понимали, и в конце концов декан Владимир (отчества не помню) Овсянкин разрешил мне посещать лекции в качестве вольнослушательницы, а если я буду хорошо учиться, то в конце года обещал зачислить на второй курс.
Я вошла первого сентября 1954 года в большую аудиторию исторического факультета, куда собрали всех студентов первого курса, и сразу увидела девочку с двумя длинными толстыми косами, большим лбом и огромными глазами. Мы посмотрели друг на друга. И с этой минуты и до сегодняшнего дня Таня Бернштам — одна ближайших моих подруг и отношения с ней — важная часть моей жизни. Я и сейчас звоню ей каждую субботу, и мы продолжаем говорить “душа с душою”. Нас не развели ни несходство характеров, ни абсолютно различные профессиональные интересы и даже разные точки зрения по некоторым важным жизненным вопросам, душевную связь не уменьшили годы разлуки, с тех пор как я уехала в эмиграцию. Эта дружба действительно была дарована “свыше”, и — как до этого главная любовь моей жизни — началась с первого взгляда. Оказалось, что Таня — тоже вольнослушательница, что нас таких на курсе около десяти человек, среди которых — сын священника (мы с ним к тому же были и не комсомольцы!). Таню на экзаменах просто сознательно “заваливали”. Причина была не только в ее национальности (хотя ограничительный ценз на прием евреев существовал), но и в том, что отец Тани — Александр Натанович Бернштам, крупный ученый-этнограф — не так давно вернулся из лагерей. Хорошо помню, что за сочинение по литературе Тане поставили двойку. Друг Александра Натановича, археолог Павел Иосифович Борисковский, читавший лекции на историческом факультете, а в том году входивший в состав приемной комиссии, возмутился и потребовал, чтобы ему показали сочинение Бернштам. Выяснилось, что сочинение это экзаменаторы старательно “правили”. Борисковский взял это сочинение и пошел к ректору Университета... Подлог был на лицо, но поскольку двойку на пятерку менять показалось неэтичным, поставили “тройку”. А тройка все равно делала общий балл “непроходным”. Сегодня Татьяна Александровна Бернштам — ученый с мировым именем, доктор исторических наук, профессор, заведующая отделом восточных славян и народов европейской России в Музее антропологии и этнографии им.Петра Великого (кунсткамера) Российской Академии наук, автор шести научных книг. А тогда ей всячески старались закрыть доступ в Университет, и Таня оказалась в числе вольнослушателей. Так произошла наша встреча-судьба.
Закончился первый год обучения. Учились мы с Таней хорошо, по-моему, даже на одни пятерки. Но в конце года всем вольнослушателям предложили еще раз сдавать вступительные экзамены в Университет, сказав, что это чистая формальность. Сдали мы вступительные экзамены с Таней прилично, но с четверками, а некоторые и совсем посредственно: все-таки вступительные экзамены следовали непосредственно за экзаменационной сессией, а экзамены в мое время были очень тяжелыми. Нам всем отказали не только в поступлении на второй курс, но даже не разрешили дальше слушать лекции. И тогда декан Овсянкин дал нам совет: поехать в Москву к министру просвещения Александрову, который, как он сказал, “человек с сердцем”. Мы собрали у всех вольнослушателей самодельные “зачетки” (специальные книжечки с оценками) и просто листочки с проставленными на сессиях отметками и поехали с Таней в Москву... В министерстве существовал день, когда все, не поступившие в вузы, могли обжаловать решение приёмных комиссий. Боже, что делалось в то утро у входа в министерство! Какое количество абитуриентов съехалось в Москву из всех городов Советского Союза! Когда открылись двери, толпа ринулась внутрь здания, не соблюдая никакой очереди. Началась настоящая “ходынка”. Я, помню, ухватилась за перила лестницы, чтобы не упасть и не быть просто затоптанной! Заявление с просьбой зачислить нас на второй курс вместе с изложением всех событий мы с Таней оставили в приемной министра. Каждый день мы звонили в министерство и нам отвечали, что решения по нашему делу еще нет. Так прошла неделя. Наконец, мы вновь отправились в приемную министерства. Я заявила, что если нам сейчас же не выдадут решения по нашему делу, мы пойдем жаловаться дальше. “К Ворошилову!”— гордо объявила я. Почему к Ворошилову? Эта фамилия первой пришла мне на ум, вероятно, по ассоциации со стихотворением: “Климу Ворошилову письмо я написал, Клим Ворошилов — народный комиссар.” Думаю, в приемной очень веселились, слушая мою гневную речь, но сжалились и показали наше заявление с резолюцией, подписанной на нем замминистра Шибановым. В моей памяти сохранилась “фотография” этой резолюции: “Безобразие!!! Кто разрешил вольнослушательство? Сведения проверить, студентов зачислить на факультет, ректору Университета вынести строгий выговор, декана факультета уволить!”
Нам велели возвращаться в Ленинград, бумагу обещали прислать почтой ректору.
Тогда мы обратили внимание только на слова: зачислить... Мы вышли из Министерства на улицу и зарыдали...
В результате все так и произошло. Всех нас приняли на второй курс, а Овсянкина уволили. Но когда я пришла к нему просить извинения, он ответил: “А мне все равно”. По-видимому, Овсянкин хотел уйти с поста декана, а его не отпускали. Недаром именно он и посоветовал нам поехать в Москву...
Первые два года специализации на факультете не было, мы все учились вместе, слушали общие лекции и ходили на одни и те же занятия. Еще во время первого года обучения в нашем здании открыли новый факультет — философский. Это казалось тогда знаком некоторых перемен послесталинского периода, раньше изучать труды философов не полагалось, только труды марксистов-ленинистов, а для этого не нужен был специальный факультет. Помню чудную историю, которую позднее рассказывал мне знакомый: пришел он в Казанский собор, а там одна из выпускниц исторического факультета ведет экскурсию и излагает библейские легенды. Мой знакомый, человек весьма эрудированный, послушал, послушал и спросил: “А вы сами Библию читали?” “Нет, — гордо ответила экскурсовод, — я знакома с Библией по первоисточникам!” Когда мне пришлось читать учебники по философии для сдачи кандидатского минимума, там тоже излагали теорию Гегеля по “Философским тетрадям” Ленина......
К нам на исторический приходили и агитировали студентов переходить на новый факультет, несколько мальчиков так и поступили. Может быть, студентов на философском факультете учили серьезно, но у нас в это не верили и к “перебежчикам” относились с легким презрением, считая, что они променяли настоящее образование на карьеру... Помню, в одной из аудиторий я прочитала стихотворение, вырезанное анонимным автором на столе: “Ты ушел на философский, я остался тут. Я всегда был парень ловкий, ты всегда был туп. Туп-туп, тра-ля-ля, глуп, глуп, тра-ля-ля!”
Конечно, я пришла в Университет в период относительного политического потепления. И в то же время волна государственного антисемитизма, взявшая разгон в 1953 году, докатилась и до историков: в 1956 году А.Н.Бернштама объявили “космополитом” (одна из газет даже статью под таким названием поместила), в издательстве набор его научной книги рассыпали, а его самого собирались выгнать из Университета, где он читал лекции на Восточном факультете. И тут возмутились студенты! И отстояли обожаемого лектора: Бернштам остался работать в Университете. Думаю, что до 1956 года такой номер студентам бы не прошел...
С некоторым удивлением я вспоминаю, как студенты старших курсов устроили факультетский вечер, главной темой которого стала безработица. На пригласительном билете (или на самодельной афише, не помню) нарисовали картинку: здание школы с заколоченными окнами и дверьми, на дороге, ведущей к школе, стоит студент с чемоданом в руке и надпись: “Выхожу один я на дорогу...” Это было по тем временам очень смело: безработицы в стране победившего социализма быть не могло! В концерте принимали участие и мы, студенты младших курсов. Таня, например, пела, а я танцевала на столе в купальнике. На шею я повязала платочек с надписью “мир” на разных языках: я привезла его из Москвы вместе с первой в моей жизни длинной юбкой до полу. В Москве — по-моему, впервые — проходил Международный фестиваль искусства (или молодежи и студентов?), и наш танцевальный ансамбль Выборгского дворца культуры участвовал на фестивале как дополнительный кордебалет для исполнения характерных танцев при коллективе Кировского театра. Мы очень гордились этим обстоятельством.
После вечера, естественно, разразился скандал, состоялось заседание обкома, где студентов ругали за тему вечера и “пошлые танцы на столе”. Впрочем, меня лично не упрекали и никто, по-моему, не пострадал. А некоторые молодые преподаватели и аспиранты стали поглядывать на нас с интересом...
Вообще-то удивительное место ленинградский Университет. Как будто там стены хранят некий вольнолюбивый дух! Приходили на первый курс вчерашние солдатики, прошедшие военную службу, какие-то мальчики и девочки из далеких провинциальных городов... год, два — глядь, они уже читают неположенную литературу и даже организуют какие-то кружки... Одна история кончилась плохо: группу студентов (одного — с кафедры медиевистики) все-таки посадили: они — преступники! — собирались по вечерам и вместе изучали труды мировых ученых-экономистов в подлинниках! В числе изучаемых книг были, по-моему, и работы Маркса и Энгельса, — но читали их не “по первоисточникам”! И самостоятельно! Отсидели участники кружка несколько лет, я уже работала на кафедре, когда к нам пришел наш бывший студент. Думаю, что ребятам не разрешили вернуться на факультет, но наша кафедра “своего” приняла и обласкала. Не помню его имени, но вижу как на фотографии: альбинос с белыми ресницами и белыми бровями, почти слепой... Был он абсолютный “книжный червь”, ничем, кроме науки, не интересовался. По-моему, он где-то устроился на работу, а кафедра дала ему возможность защитить диплом.
После ХХI съезда начались настоящие студенческие волнения во всем Университете. Рассказывали, что один студент договорился до того, что это не Сталин плох — плоха система государства... Не знаю, чем это все кончилось.
Возвращались и входили в жизнь факультета педагоги. Матвей Александрович Гуковский, крупный ученый, отбывший срок в лагерях, не только вернулся в Ленинград, но был назначен заведующим кафедрой средних веков и стал директором библиотеки в Эрмитаже. Это был один из тех неординарных людей, интеллигентов в прежнем понимании слова, которых мне посчастливилось встретить в жизни. Затем его стараниями появился у нас на факультете и другой бывший политзаключенный (с ним и знаменитым математиком Козыревым Гуковский сидел в одной камере) — Лев Николаевич Гумилев, сын А.А.Ахматовой и Н.С.Гумилева.

Продолжение в следующем номере