В ГОРАХ ГАЛИЛЕЙСКИХ

Окончание. Начало в №36 (489)

Дети природы
Постепенно я вникал в тонкости быта Максуда и Джамаля.
Жили они на этой же овощной базе. Обедали в подсобке в тыльной части помещения. Там стояли ящики, служившие стульями и столом, газовая плитка и плитка с углями (для приготовления кофе и жарки каштанов), бутыль с пресной водой и коробка с посудой. Еду обычно готовил Джамаль, Максуд же в это время бежал за покупками.
Все приготовив, предварительно смахнув с ящиков грязь, они приступали к трапезе. Всегда приглашали к столу и меня.
Ели мы из общего котла – глубокой миски. В рацион неизменно входили жареные и сырые овощи и жареные куры, купленные в соседней лавке. Ложек и вилок здесь не признавали. В ход шли питы – тонко раскатанные запеченые лепешки, полые внутри. Максуд и Джамаль отрывали кусочек питы, искусно захватывали им снедь из миски и, не обронив ни крошки, подносили ко рту. Я же пользовался старой доброй ложкой, что сильно раздражало хозяев. В конце концов я уступил и тоже взял в руки питу.
Все запивалось сырой водой. Застолье заканчивалось кофейной церемонией. Кофе варил Максуд, знавший особый рецепт приготовления с добавлением каких-то трав, что придавало напитку специфический запах и невероятную крепость. Одна наперсточная чашечка растягивалась во времени минут на десять.
Спали они там же, в подсобке, на матрасах на полу. Кстати, там же стоял и приемник, с утра до ночи изрыгавший арабскую музыку, которая меня доводила до бешенства. Я был уверен, что звучит одна и та же песня, гремят одни и те же ситары и барабаны. Джамаль и Максуд утверждали обратное. Более того, они знали дословно почти все эти песни и порою громко подпевали, прихлопывая ладонями по своим ляжкам.
Недалеко от базы находилась мечеть, откуда в строго установленное время разносилось тягуче-монотонное «Аллах акбар». В эти минуты все, включая Шейха и водителя, валились на пол и совершали намаз. Шейх и водитель становились коленями на заранее приготовленные мягкие коврики, а Максуд и Джамаль (плебс) – просто коленями на грязный пол. Все вымирало, Аллах грозно взирал на своих верных подданных. Я же в это время мог отдыхать, умостившись на ящике, и потому призыва муэдзина ожидал с таким же нетерпением, как все мусульмане Назарета.
В углу базы стояла железная бочка. Каждый день мы наполняли ее холодной водой, и когда кому-то от жары становилось невмоготу, тот погружался в бочку прямо в одежде и в обуви.
Домой я обычно возвращался пешком. Пару раз на своей «Мицубиси» меня подвозил владелец базы – Саид, изредка приезжавший сюда за выручкой. Упитанный, лысоватый Саид звонил из автомобиля сперва своей жене – говорил, что задерживается по делам, а потом – каким-то «Таньюше и Наташе». Договаривался с ними о цене и времени и, взглянув в зеркальце на свое тщательно выбритое, холеное лицо, молодцевато мне подмигивал. То ли в шутку, то ли всерьез, предлагал и мне с ним поехать к «Таньюшам». Но меня ждала Сарра.
«Черна ты, но красива,
как завесы Соломоновы...»
В свободные вечера мы Саррой ездили к Средиземному морю, к обломкам рыбачьего судна на берегу. Море в том месте казалось выше берега; темно-сиреневое, оно поднималось над поверхностью огромадной дугой, заслонив дальний горизонт и соединив концы земли с востока и запада.
Мы брели вдоль берега, подбирая с песка маленьких крабов, оставленных прибоем (те слабо и беспомощно шевелили клешнями), и бросали их в набегающие волны.
Заплывали далеко-далеко. Высыхали под звездами, у ржавых обломков той шхуны. Сарра растягивалась на песке, и по ее влажному телу пробегала лунная дорожка. Я долго ее целовал и нежно дул в глубокую ямку на левом плече – след от пулевого ранения. А когда мой язык касался уже теплого ее живота, Сарра блаженно вздрагивала и замирала, что-то шептала, накручивая на свой палец мои мокрые волосы.
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви...
Порою в сторону Сирии или Ливана в ночном небе над нами с ревом пролетали израильские истребители «F-16».
***
Простота, однако, уходила, наши отношения с Саррой становились сложнее.
– Не понимаю, неужели ты не можешь подыскать себе что-нибудь поинтересней, чем работа грузчика! – возмущалась она.
– Видишь ли... До этого я уже сменил не одну специальность: выучился на инженера, пробовал заниматься бизнесом, когда-то даже поступил и год отучился в мореходке. Но все это – не мое... Понимаешь, я хочу найти что-то стоящее, такое, чему не жалко без остатка отдать все свои силы, чему можно посвятить всю жизнь...
– И поэтому ты ишачишь на овощной базе с палестинцами?!
– Да... Такова жестокая плата за эти поиски... К тому же я еще твердо не решил, надолго ли останусь в Израиле или скоро уеду.
– Тебе здесь не нравится?
– Почему же... нравится... Но прихожу к выводу, что еврей из России везде, в любой стране, включая, разумеется, и Россию, обречен оставаться незваным гостем, чужаком. И вовсе необязательно, что ему об этом напомнят окружающие: назовут ли «пархатым» по-русски, или «русим насрихим»**** на иврите. Вся беда в том, что русский еврей от своей уникальности и самобытности ни за что не захочет отказаться сам. Это трудно объяснить: в России я тосковал по восточному солнцу и пальмам, а в Израиле мне по ночам снится снег... Мы, из России, любим все усложнять...
– Думаю, что ты просто еще не привык к этой жизни.
***
Свой «Глок» Сарра хранила в ящике письменного стола вместе с удостоверением на право владения огнестрельным оружием, документом с регистрационным номером пистолета и заколками для волос. Я бы, наверное, никогда не узнал об этом пистолете, если бы однажды, проходя мимо одноэтажного, неестественно длинного здания, не обратил внимания на странный рекламный плакат у входа.
– Это тир? Или магазин, где продают оружие?
– И то, и другое. Хочешь пострелять? Могу предложить свой «Глок», – сказала Сарра. – Тем более, мне и самой нужно сделать десять выстрелов для ежегодной записи в табель.
– У тебя есть пистолет? Зачем он тебе?
– Так... Купила, вернувшись из армии. Я тогда, после ранения, была слишком радикально настроена, – и она улыбнулась своей ласковой и чудной улыбкой, словно сожалея о чем-то.
Вскоре мы стояли в этом тире. Отработанным движением инструктор заслал полную обойму в патронник достаточно увесистого «Глока» и передал пистолет Сарре. Прогремел первый выстрел.
Сарра в джинсах и футболке стояла, вытянув перед собой загорелые руки: ее правая ладонь крепко сжимала, а левая – раскрытая, подпирала снизу рукоять пистолета. Губы ее были плотно сжаты, почти не видны, крылышки носа напряженно раздувались. После очередного нажатия курка из пистолета вырывался огненный фонтанчик и дым, а Саррины плечи резким толчком отбрасывало назад.
– Теперь – твоя очередь, – сказала она, рассмотрев довольно метко продырявленную пулями бумажную мишень, и протянула мне пистолет.
КесариЯ – кесарю
«Заметив, что Стратонова Башня – город в прибрежной полосе – клонится к упадку, Ирод уделил ей особое внимание. Он заново отстроил этот город и украсил его пышными дворцами; здесь в особенности проявил он свою склонность к великим предприятиям. Местность ни в каком отношении не благоприятствовала ему, но именно препятствия возбуждали рвение царя. Он захотел воздвигнуть сооружение, которое по своей силе и красоте могло бы соперничать с морем», – так Иосиф Флафий в своей «Иудейской войне» начинает рассказ об одном из самых красивых приморских городов Израиля – Кесарии: «По обе стороны входа в гавань установлены колоссальные статуи, подпираемые колоннами; с левой стороны статуи стоят на массивной башне, с правой их поддерживают два крепко связанные между собой камня, своей величиной превышающие башню. Все примыкающие к гавани здания построены из белого камня. До гавани простираются городские улицы, отстоящие друг от друга на равных расстояниях. Насупротив входа в гавань на кургане возведен замечательный по красоте и величине храм Августа, а в нем – его колоссальная статуя, не уступающая по своему образцу олимпийскому Зевсу. Город Ирод посвятил всей области, гавань – мореплавателям, а лучшую часть этого творения – кесарю, и дал ему имя Кесария (Цезареи). И остальные возведенные там постройки: амфитеатр, театр и рынок – были также достойны имени римского императора и названы в его честь...»
В скором времени Кесария стала резиденцией римского наместника в Палестине. А римским наместником там был Понтий Пилат, тот самый Пилат – пятый прокуратор Иудеи...
Сегодня в Кесарии уже нет ни того дворца, ни храмов, ни гавани. Лишь повсюду на территории этого исторического заповедника – обломки мраморных колонн, безглавые и безрукие статуи, куски стен с фрагментами мозаики, раскопанные земляные траншеи (вероятно, доисторический водопровод) и – из уцелевшего – амфитеатр, некогда ровные каменные сиденья которого за две тысячи лет изъело время и обглодали ветра.
Давно замечено, что архитектурное произведение нельзя перемещать с того места, где оно создавалось, чтобы не разорвать его связь с естественным, природным окружением. Обломки и руины, оставленные доживать век в месте своего рождения, под открытым небом, тоже могут рассказать и напомнить о многом, куда больше, чем музейные экспонаты.
...Я бродил по этим развалинам в Кесарии, на какое-то время погрузившись в то неповторимое очарование античного Средиземноморья... Портики, амфитеатр, статуи. Ничто не давит и не режет глаз, все плавно вписывается в пейзаж. Так же, как и две тысячи лет назад, шумит, вспениваясь, жаркое море; здесь, у самого берега, лежат на дне камни тех гигантских волноломов и гавани...
Я вдруг ощутил невыразимую тоску по античной гармонии. Мне захотелось жить в согласии с миром и с самим собой. Я устал мучить себя безответными вопросами, видеть в черном – белое, в уродстве – красоту. Жизнь – прекрасна, если принимать ее такой, как она есть.
Но христианство? Как же соединить эту гармонию с христианской проповедью скорбей и страданий?..
Опасные гости
Однажды с полпути я вернулся на базу забрать оставленную там куртку.
На площадке возле здания стояла новая «Мицубиси» владельца базы Саида и старый вэн с открытым кузовом. Обычно на таких допотопных вэнах предприимчивые арабы разъезжают по городам Израиля, скупая за гроши старье: бытовую технику, посуду, одежду – и купленное отвозят в бедные деревни, где втридорога продают землякам.
Дверь в офис (небольшая комната у входа) была едва приоткрыта. Я подкрался и заглянул в дверную щель.
В комнате сидели двое угрюмых мужчин лет сорока пяти, в темных пиджаках и клетчатых черно-белых накидках на головах. Негромко, в усы, что-то говорили Саиду.
Саид мне виден не был, я только слышал его голос. Его голос, обычно веселый и беспечный, звучал как-то странно – потерянно, что ли.
Неожиданно один из мужчин приподнялся, взял переданные Саидом пачки денег, снял с них резинки и стал быстро пересчитывать, слюнявя пальцы...
Кем были эти мрачные визитеры? Наверняка не покупателями бананов. И вряд ли перекупщиками старья.
– Скорее всего – это исламский рэкет, – предположила Сарра, когда я рассказал ей об увиденном. – Террористы вынуждают богатых соплеменников, не желающих жертвовать жизнью, жертвовать на террор деньги.
Мы пили кофе в моей крохотной, неказисто обставленной квартирке. Окна были открыты, веяло вечерней прохладой. Монотонно пели цикады, щебет птиц порою звучал очень близко, почти у самых окон, где росли пальмы и старые березы.
– Ты еще очень мало здесь живешь и не все понимаешь, – говорила Сарра. – Ты еще не знаешь, где можно ходить, а где нельзя, что можно говорить, а что – делать. Ты еще не знаешь арабов. Они – лживы, коварны, жестоки. Ты, кажется, еще веришь их улыбкам, их словам. У них просто такая манера: араб говорит тебе комплименты, называет «мудрейшим человеком», а в душе считает тебя круглым идиотом. Он тебе улыбается, рассказывает сказки, а потом, при удобном случае, вонзит нож в спину. Для них не существует ни законов государства, ни законов морали, они признают только проповедь своего муллы в мечети...
– Ну, знаешь, евреи – тоже не ангелы, – перебил я ее. – Вы здесь, в Израиле, все закоснели в средневековых предрассудках. Пора меняться.
Сарра взяла со стола зажигалку, зачем-то щелкнула. Огонек осветил ее уставшее и, как мне показалось, немного рассерженное лицо – мои слова об Израиле ее, должно быть, задели.
– Я давно хотела тебя спросить, – начала она, стараясь сохранять спокойный тон. – Вот ты – еврей, приехал в Израиль. Если бы ты вступил в какую-нибудь радикальную израильскую партию или отпустил бы пейсы и ходил бы каждый день в синагогу, – это было бы в порядке вещей. Ты же за все время, что в Израиле, даже не знаешь первых слов нашего гимна. По-моему, арабы тебя вообще больше занимают, чем израильтяне... И потом – этот твой странный интерес к религии Иисуса Христа. Ты ходишь по христианским местам, ставишь там свечки, чем-то мучаешься. Разве еврея должно волновать христианство?
– Как бы тебе объяснить?.. Я просто хочу понять самого себя, от этого все и просиходит. И вот что странно: чем больше я узнаю арабов и чем сильнее люблю христианство, тем больше ухожу к своим истокам – в жестоковыйное иудейство. Такой вот парадокс... А еще существует такая штуковина, как право свободно чувствовать и свободно размышлять. И я этим правом очень дорожу. Впрочем, вам здесь, на Востоке, свобода не нужна.
– Еще одно кривое слово об Израиле, и я тебя застрелю, понял? – Сарра подошла и приставила свой указательный пальчик к моему лбу.
И все возвратитсЯ в прах...
У Сарры умер отец. Обширный инфакт. По словам Сарры, в последнее время он часто жаловался на боли в груди, но к врачам идти не хотел. Его – уже при смерти – отвезли в больницу с работы (он занимал должность инженера на заводе, где собирали армейские джипы).
Пару раз, ненадолго заходя к Сарре, я видел этого высокого, сутуловатого мужчину с умным и какими-то очень печальными глазами. Мы так ни разу и не поговорили, лишь здоровались, хотя я был почему-то уверен, что мы с ним – родственные души.
...У подъезда их дома стоял небольшой автобус. В салоне сидело человек пятнадцать – женщины в темных длинных платьях и косынках, мужчины – в ермолках. Автобус тронулся.
На носилках, лежащих на полу, завернутое в синию материю с желтой шестиконечной звездой, покачивалось тело. Лишь по незначительным выпуклостям можно было определить, где голова, а где ноги. Вокруг носилок с этой странной ношей словно расходилось какое-то магнетическое поле, и никто не смотрел в ту сторону. За окном проплывали магазины, синагоги, арабские виллы с белыми каменными львами у ворот и кучами мусора.
Автобус выехал за город, и взору открылась панорама бескрайних, как море, Галилейских гор.
...Я помню, как умирал мой отец – от рака легких. Он мужественно боролся: каждое утро делал зарядку, пешком поднимался в нашу новую квартиру на пятом этаже, как и прежде, ходил на рыбалку. Но кашель становился сильнее, а темные пятнышки на рентгеновских снимках легких – крупнее. Ему делали операции, химиотерапию, облучали. Он угасал на глазах, но верил, что сможет эту болезнь одолеть. Мужество не покинуло его и в онкодиспансере в палате «смертников», когда его уже перестали лечить, а только кололи морфий, чтобы снять боли...
Автобус остановился возле кладбищенской арки, где нас ждал раввин. Все вышли. Мужчины взяли носилки. Раввин начал исполнять плач.
...Дорога спускается к новому участку. Вокруг – надгробия: высеченные из камня деревья с обрубленными у основания ветками. На плитах чернеют гранитные кубки скорби. Под ногами трещит галька.
Душно. Взмокшая рубашка прилипает к спине. Мы останавливаемся у выбитой в камнях могилы. Рядом возвышается холмик из щебня и расколотых камней. На одном из камней застыла ящерица.
Раввин становится у самого края могилы, у изножия. Лишь сейчас я замечаю, что его глаза – в красных от бессоницы прожилках. Он достает маленький в потертом кожаном переплете молитвенник и, слегка покачиваясь взад-вперед, начинает читать на древнееврейском. «Ба-а-рух... Адона-ай...»***** Тысячелетия исчезают... Раввин закрывает молитвенник, приближается к двум женщинам – Сарре и ее матери - и ножом надрезает воротники их платьев. В небе высоко над нами парят орлы.
«Все, опускаем». Носилки наклоняются, и завернутое в саван тело бесшумно сползает на дно могилы. «Ба-арух... Адона-ай... Эло-огэ-эйну...» – голос раввина берет самую высокую ноту. Застывшая ящерица неожиданно оживает и, юркнув, исчезает между камней.
...Наступает тишина. Ни шелеста листьев, ни стрекотания кузнечиков, ни пения птиц. Женщина медленно наклоняется, берет камешек и бросает в могилу. Следом за ней грудку бросает Сарра, форма ее губ и овал лица такие же, как у матери. Сарра плачет, в своем горе она как-то по-детски беззащитна... Потом камешки в могилу босают все остальные.
Мы уходим, а по каменистой тропе спускаются два крепких бородача, неся лопаты и кирки. «...Все произошло из праха, и все возвратится в прах... Суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем...»
«Возлюбите врагов ваших!..»
Первые дни после похорон мое присутствие Сарру тяготило. Я понимал, что ей нужно побыть и вместе с матерью, и наедине с собой. Но я был уверен в том, что теперь мы с ней стали еще ближе – смерть заставляет крепче любить.
В те дни я почему-то тоже не находил себе места. Был трехдневный выходной по случаю праздника, на работу идти не нужно. Впрочем, я уже решил на базе больше не появляться и накануне сообщил об этом Шейху.
Я мерил шаги в своей душной квартире, выкуривая одну сигарету за другой; прошелся по улицам Назарета. А потом – вдруг заскочил в автобус и поехал в Иерусалим.
Сидя на заднем сиденье, я смотрел в окно, и различные бессвязные мысли и видения сменяли друг друга. Я думал о Сарре и о нашей странной любви... Еще я вспоминал зимний Воронеж, дом... Потом почему-то перенесся на тысячелетия назад, вспомнив рассказ Иосифа Флавия в «Иудейских древностях» о победе израильтян над филистимлянами и об отвоеванных у врага священных скрижалях Завета, как их везли в Иудею... Я смотрел на зеленеющую травой Иудейскую пустыню, которую мы проезжали, и, словно в каком-то мареве, видел шумную процессию священников и воинов, двух черных волов, тянущих телегу с бесценным грузом, и молодого погонщика-иудея – как он бешено бьет палкой по воловьим крупам и пытливо вглядывается вдаль – не видны ли еще в красновато-пепельной дымке стены священного Иерушалаима...
Иерусалим!.. Меня охватила странная уверенность в том, что сегодня в Иерусалиме для меня разрешится что-то главное, что я так долго и мучительно искал.
И вот через Яффские ворота я входил в старый город. Здесь я бывал уже не раз и хорошо знал дорогу ко многим иудейским и христианским святыням.
...Я шел по кривым улочкам, и в сердце моем нарастало раздражение, а в душу закрадывалась смертельная тоска. Все – одно и то же: торговля и восточный гам. Бесконечные лавки с религиозным кичем, с этими аляповато разрисованными глиняными тарелками и кружками, четки, иконки, ковры, серебряная посуда; какие-то женщины в паранджах, хасиды в несвежих лапсердаках и старомодных растоптанных туфлях с белыми до колен гольфами; туристы, паломники, попрошайки; мусор, толкотня, опрокинутая тележка с хлебными лепешками, лавки по обмену валюты, чьи-то вопли, несмолкающая музыка, призывы муэдзинов из мечетей, звон колоколов, грохот из автомобильных и мебельных мастерских...
Я замедлял шаг, зачем-то подолгу останавливаясь у некоторых торговых лавок. За мною увязался какой-то диковатый араб, предлагая за десять долларов никидку на голову, и потом с каждым выкриком сбавлял цену.
Я достал сигарету, кремень зажигалки высекал искру, но огонь долго не вспыхивал. «Господи, неужели ничего, кроме балагана, нет даже в Твоем святом городе?!»
– Шекель! Шекель! – меня за футболку дергал чумазый арабчонок, предлагая купить сжатые в его кулачке листья оливковых деревьев якобы из Гефсиманского сада.
Я достал из кармана мелочь. Арабчонок шустро сунул мне в карман смятые листики и, вырвав деньги, удрал. Такое простоватое плутовство меня рассмешило; все вокруг вдруг показалось не таким уж отвратительным. Эти торговцы, менялы, попрошайки – ведь и у них тоже есть своя нужда, свои боли и радости, своя непростая человеческая жизнь. В какой-то миг мне даже показалось, что я... люблю их.
«Возлюби ближнего, как самого себя. Нет ни эллина, ни иудея. Ни евреев, ни арабов. Есть Человек! Нужны ли еще какие-то чудеса, кроме чуда Любви?» – эти новые и в то же время старые, как мир, истины пришли мне на ум как бы сами собой, и в сердце посветлело. «Как все просто, однако!»
Погасив сигарету, уверенной походкой я направился обратно, ко Гробу Господню.
С каждым поворотом улочки становились все уже, света – все меньше. Редкие арабы в черных накидках на головах пристально смотрели мне вслед. Один раз вдали мелькнули два израильских солдата с автоматами, но тут же скрылись в проеме.
Я уже не сомневался в том, что сбился с дороги и нахожусь в арабской части старого города.
Две фигуры в черных балахонах, перебегая от стены к стене, шли за мной по пятам. Губы мои пересохли. «Значит, я не ошибся, значит, мне не показалось – они за мной следили давно».
На последнем повороте мелькнул старый араб, сосущий кальян на низенькой скамеечке у дома. Впереди – стена, расписанная надписями на арабском и почему-то – серпами и молотами. Все – дальше идти некуда.
Один из преследователей бросился на меня. Расстояние – метров пять. Я успел распознать в нем Максуда и разглядел нож в его руке. Время замедлялось, казалось, вот-вот – и потечет вспять.
«Глок», уже спущенный с предохранителя, я доставал из кармана очень долго. Скользнула совершенно ненужная мысль: до чего же удобна рукоять, словно влита в ладонь. Перед глазами промелькнул назаретский тир, изрешеченные пулями бумажные мишени; и еще – армейские учебные стрельбы, полигон, падающий фанерный пехотинец... В эти мгновенья я прожил заново собственную жизнь, вспоминая в тончайших деталях и ощущениях, казалось бы, навеки забытое.
«Боже, сколько ненависти в моей душе...» – это была моя последняя мысль.
Я прострелил ему голову. Тело в черном, забрызганное кровью, упало в нескольких шагах от меня.
С пистолетом я подошел к замершему у стены Джамалю, вырвал у него нож и отшвырнул далеко в сторону. Сорвал повязку с его лица. Перейдя на чистейший русский, я дико орал, пытаясь узнать, зачем они это устроили? Перепуганный до смерти Джамаль с поднятыми руками, что-то лепетал, быть может, молился. Придя в себя, он кое-как смог рассказать, я же – понять, что убить меня им «заказал» Шейх, состоявший в террористической организации. Шейх видел нашу с Максудом вражду и решил этим воспользоваться. Он предложил за мою жизнь месячную зарплату (вероятно, мою же). А Джамалю очень нужны деньги, невесту, мол, грозятся выдать замуж за другого...
Я оставил Джамаля разбираться с трупом Максуда, а сам поплелся искать выход. В тот момент мне было совершенно безразлично, арестуют меня или нет.
Конец
Я сидел в ночном аэропорту «Бен Гурион», стараясь не смотреть на израильских полицейских. Большой черный чемодан с вещами стоял у ног.
Я думал о том, что нужно бы как-то связаться с Саррой, спросить ее совета, договориться о будущей встрече. Но как это сделать? В ее доме уже сейчас могут находиться сотрудники службы безопасности – по выпущенной пуле установить владельца пистолета проще простого. (Предствляю, как Сарру поразит известие, что из ее украденного пистолета убит араб).
Да и что бы я мог сказать Сарре? Что предложить в будущем? Свою неопределенность, поиски, метания?
...
Все с минуты моего появления на Святой Земле и до теперешнего сидения в аэропорту в ожидании вылета казалось мне чем-то нереальным, случившимся с другим, незнакомым мне человеком.
Я улетал в Россию с чувством невосполнимой утраты, слабо утешая себя надеждой, что, может, мне еще удастся искупить грех, избежав ареста; но отныне к небу я смогу приблизиться только с помощью техники и лишь на короткое время авиаперелета.