НАТЮРМОРТ. Из книги “Души в клетках”

Досуг Анна как можно непосредственней черкнула в углу казённой бумаги.
- Отлично, - резюмировал прапорщик, - Лариса Петровна, зайдите, пожалуйста, к нам, а я, с вашего позволения, не буду вам мешать...

В комнату вошли женщины-прапорщики. Марья Ивановна Штукина, прослужившая во внутренних войсках тридцать лет, в больших роговых очках, располневшая, этакий колобок в потертом кителе, на котором поблёскивали многочисленные знаки отличия за безупречную службу. Фельдшер Лариса Авоськина, женщина серьёзная и бескомпромиссная, но обременённая служебными и личными проблемами, имела один недостаток: Авоськина плохо слышала. Из-за чего, повернувшись к Анне, рявкнула неожиданно громко:

- Раздевайтесь!
- Что? - вздрогнув, переспросила Анна.
- Раз-де-вай-тесь!
- Как?..
- Молча! Будем производить полный личный досмотр, снимайте с себя одежду, всю. Пожалуйста! Быстро, девушка! Нам некогда, и стесняться нечего, мы многое повидали в жизни. Через три минуты оденетесь. Вещи складывайте на стул... Садитесь. Ножки поднимаем...

Анна, побледневшая и вся ушедшая в себя, стала совершенно покорной, даже не вполне понимала, что происходит, но происходящее неприятно напоминало самый первый визит к гинекологу... Глухая, но зоркая Авоськина вытащила из самого потаённого места Анны... скрученные трубочкой банкноты в пакетике, 1000 долларов. А когда через минуту фельдшер поставила на стол ещё и 250-миллилитровую бутылочку с какой-то светлой жидкостью, прапорщик Штукина, которую, казалось, уже невозможно было чем-либо удивить, поперхнулась сигаретой и воскликнула: - Ну, ты, мать, даёшь! Ты случайно не Анка - Чапая подруга? Может, листовки куда засунула, а может - патроны? Тебе бы в партизаны, цены б не было... Пролетела, милая! Сейчас всё заактируем, запрещённое уничтожим, а деньги, ты уж не обессудь, уйдут в доход государству. А пока пиши объяснение. За попытку пронести запрещённые законом предметы прокурор тобой займётся, а пока тебе начальник СИЗО свидание, мы думаем, отменит.

Не успела Анна оправить юбку, как в комнату незвано вошёл начальник оперативного отдела майор Помяков:
- Понимаем, Анна Сергеевна, понимаем ваше состояние... даже в чём-то сопереживаем и сочувствуем, а поэтому я предлагаю, так сказать, компромиссный для нас с вами вариант... Нет, подумайте, конечно, мы вас не неволим. Предлагаю вам 500 долларов забрать себе обратно, а остальное оставляете нам, на книжки, то есть на приобретение литературы, и в акте мы не фиксируем попытку проноса денег и ехайте вы домой спокойно. Согласны?
- Да... - еле слышно ответила Анна.
- Вот и славно! - похвалил майор. - Сразу видно, что жена художника. Которая понимает, что искусство требует определённых жертв...

Через несколько минут её выпустили из СИЗО. Оскорблённая, подавленная, сгорая от стыда, Анна быстро отошла от ненавистных стен изолятора, проклиная день и час, когда согласилась исполнить просьбу мужа. Навстречу шли люди, а ей казалось, что все смотрят на неё, только на неё одну, да ещё оглядываются, смеются... Было так обидно, больно, гадко... Аня прислонилась к каштану, и безудержные слёзы затуманили ей глаза. К ней кто-то подходил, успокаивал, предлагал помощь... Она, не отдавая себе отчёта, отмахивалась, рыдала, ругалась, наконец, приняла и проглотила таблетку успокоительного от какой-то сердобольной старушки.

В тот же день Художник остервенело колотил Шкета, сокамерники не вмешивались в разборки, всем было понятно - Хрусталёв обязан наказать Штакетникова за проявленную бестолковость, а может и... за обман. Просочились слухи, что письмо Художника было изъято сотрудниками изолятора: “пассажиром” оказался сержант, выходящий из режимного корпуса, за что уже через 24 часа был уволен из органов МВД. А послание ушло по указанному адресу, и бдительные опера с нетерпением ожидали свидания Хрусталёва с женой.

Художник отвешивал Штакетникову сочные оплеухи так, будто наносил мастихином густые мазки, и глупая физиономия Шкета и вправду являла собой палитру разнообразных оттенков: красные пятна, вследствие разбитого в кровь носа, зеленоватые синяки и сине-фиолетовые гематомы. Шкет плакал как мальчишка, а Художник, не обращая внимания на его акварельные сопли, продолжал пинать. Наконец он прекратил - и, с одышкой, сквозь зубы процитировал:

- “Фигуры искривлённых, корчащихся от боли грешников, - это настоящий анатомический атлас, по которому любой врач может изучать мышечную систему”!

На Художника недоуменно посмотрели.
- Гнедич, - пояснил он, - о Микеланджело, фреска “Страшный Суд”...

Сокамерники заварили крепкий чай, медленно, по глотку, выпили обжигающий напиток, не комментируя ничего.
Художник был подавлен, замкнулся и даже отказывался выходить на прогулку.

Целую неделю, по нескольку раз на день, Художник перелистывал потрёпанный том “Истории искусств” Гнедича, из многотомного издания 1912-го года, купленный ещё в студенческие годы на московском блошином рынке. С этой книгой он не расстался даже тогда, когда ради покупки очередной порции белого порошка распродал целую коллекцию альбомов классической живописи.