Беседа с Анатолием Алексиным

- Анатолий Георгиевич, не так давно отмечался ваш юбилей. Каким фактом, связанным с вашим творчеством, вы, быть может, особенно гордитесь?
- В горах Кавказа, там, где была разгромлена одна из самых отборных фашистских дивизий с сентиментальным названием «Эдельвейс», героям-победителям воздвигнут памятник. А на граните золотом высечено: «Люди не должны жить минувшим горем... Но тех, кто спас их от горя, они обязаны помнить!» Это слова из моей повести.
- Что считаете для писателя самым важным?
- Писатель живет ради читателей. Бесчисленное количество раз повторял, что писатель без читателей – это все равно, что врач без пациентов. И еще... Вспомню такую историю. Однажды мы с великим поэтом Самуилом Яковлевичем Маршаком выступали в некогда знаменитом детском лагере «Артек». Маршака усадили на так называемой «костровой площадке» (там костры по вечерам разжигали). Самуил Яковлевич стал рассказывать что-то очень интересное, читать свои стихи... Но ни дети, ни подростки его не слушали. Я был изумлен: не слушали Маршака! Когда очередь дошла до меня, я, сориентировавшись, пожелал юным не слушавшим «слушателям» солнца, здоровья, теплого гостеприимного моря... И тем ограничился. Тут же к нам подбежал начальник лагеря (помню, что в жару он был в зимней велюровой шляпе!) и принялся восклицать: «Какая замечательная встреча! Какие великолепные выступления!» Я негромко поинтересовался: «Но почему дети не слушали?» «А вы не обращайте на это внимания: мы пригласили ребят из зарубежных стран, они по-русски ни слова не понимают... Но зарядку коллективу подарили замечательную!»
Самуил Яковлевич, помню, сказал: «Анатолий, для писателя самое важное быть не похваленным, а п о н я т ы м! Нас с вами сегодня не поняли...» Это тоже ответ на ваш вопрос: писателю важно быть п о н я т ы м!
Я, отвечая на ваш вопрос, дважды назвал Маршака великим поэтом. Поверьте, если бы писали не так, как сейчас: «переводы Маршака», а писали бы как в девятнадцатом веке («Пушкин из Байрона», Лермонтов из Гейне») – да, если бы писали «Маршак из Шекспира», «Маршак из Бёрнса», все бы согласились, что на свете жил великий поэт Маршак. Ибо речь идет о е г о творениях! О е г о! А еще маршаковские стихи, адресованные юным читателям, кои целые поколения знают наизусть...
- Вы ведь общались и с другими выдающимися людьми – с Федерико Феллини, с Пабло Пикассо, с Марком Шагалом... Какие черты их, если можно так сказать, объединяли?
- В книге моих воспоминаний, изданной уже не раз в России и вошедшей в собрание сочинений, а также опубликованной в Израиле, я не сосредоточивался на себе, на своих планах и «свершениях», а прежде всего старался воссоздать портреты уникальных личностей, встречами с которыми очень дорожил... Все они были на удивление доступны, скромны. Ни малейшего величия! Вот несколько примеров... Мне довелось четырежды быть председателем жюри на Международных московских кинофестивалях. Каждый раз номинаций было три и соответственно, три жюри: конкурс художественных фильмов для взрослых (чаще всего председательствовали любо мой незабвенный друг Сергей Герасимов, либо Станислав Ростоцкий), конкурс картин для юных зрителей (жюри четырежды возглавлял я ) и конкурс документальных и научно-популярных лент (жюри возглавлял Александр Згуриди). Помню, на одну из премий был выдвинут фильм Федерико Феллини «Интервью», и мне посчастливилось двенадцать дней обедать и ужинать за одним столом с гением и его супругой Джульеттой Мазиной. Помню, переводчица мне шепчет: «Знаете, что Федерико сказал Герасимову? Он сказал: «Сережа, вы же по советской традиции опять мне «Гран-при» присудите: если Феллини приехал, значит, надо вручить первую премию? Почему?.. Ведь фильм этот мне удался не очень... За «Восемь с половиной» «Гран-при» уже присуждали. И хватит!»
Ему первый приз все равно вручили. Так он и со сцены огромного зала «Россия» сказал: «Спасибо, я очень тронут... Но фильм-то мой ведь «не очень».
С директором крупнейшего издательства Константином Федоровичем Пискуновым мы приехали на виллу к Пабло Пикассо (Пискунов привез в подарок альбом с репродукциями картин художника). Нас изумило, что на полу валялись рисунки и по ним даже кто-то ходил. В ответ на наше изумление Пикассо хитро подмигнул и произнес фразу, которую, как после узнал, произносил часто: «А они ничего не стоят: они не подписаны!»
С Марком Шагалом я встретился в Москве... Прежде всего он поинтересовался: «Вы не витеблянин?» Все лучшие люди, как я вскоре понял, должны были происходить из Витебска. Огорчившись, что я появился на свет не в Витебске, Шагал с надеждой спросил: «Но в Малаховке-то были?» Спросил так, будто речь шла о Париже или Лондоне. Оказалось, что в начале двадцатых годов он преподавал рисование в Малаховской детской коммуне. А потом он щедро хвалил всех художников, о которых заходила речь. Чувства зависти, художественного соперничества ему были чужды.
- Кстати, о столь частых проявлениях зависти и неблагодарности вы с непримиримым осуждением высказывались не раз...
- И вновь повторю, что проявления эти презираю и, более того, ненавижу. Гельвеций много столетий назад утверждал, что «из всех человеческих страстей зависть есть самая низкая: под ее знаменем шествуют коварство, предательство и интриги». Мольер писал, что «завистники умрут, но зависть – никогда». И лишь мудрый Геродот высказался об этом с иронией: «И все же я предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, чем я - моим недругам».
Ну а в самом страшном, девятом, круге «Дантова ада» у бессмертного итальянского писателя мучаются «предатели добродетелей», то есть не помнящие добра. Или отвечающие злом на добро... Увы, нередкие нравственные, а, точнее, безнравственные недуги. Или преступления...
- Интересно, с чего вы начали день своего прошедшего юбилея?
- С мысленных покаяний... Думается, безгрешных людей нет и каждый (каждый!) должен хоть в чем-то от души покаяться, чтобы поступки, о коих он сожалеет, которых стыдится, не повторились. Прежде всего, полагаю, надо принести покаяние маме, потому что каждый хоть в чем-нибудь перед мамой виноват. Моя книга воспоминаний, вошедшая и во все мои последние собрания сочинений, изданные в Москве ( а их было три), начинается главой, посвященной маме:

«Мамы давно уже нет... А я все еще мысленно говорю: Прости меня, мама». Она рассказывала близким, знакомым и даже не очень близким, какой у нее сын: очень хотела, чтобы люди ко мне хорошо относились, чтобы уважали меня. Я и в самом деле старался спасти ее от болезней, от житейских невзгод, торопился выполнить ее нечастые просьбы. А слов, которыми ныне до того переполнен, что они подступают к горлу, не высказал. Многое мы, увы, осознаем запоздало, когда исправить уже ничего нельзя. Случалось, забывал позвонить в назначенный час. «Я понимаю, ты так занят!» Она все стремилась понять, исходя из интересов сына, которые были для нее подчас выше истины. Если бы можно было сейчас позвонить, прибежать, высказать! Поздно...»

Однажды мой первый «творческий редактор», выдающийся прозаик Константин Паустовский подарил мне стихотворение, переписанное его рукой из какого-то сборника. То были стихи молодого поэта Бориса Лебедева, который словно бы провидел свою судьбу: он ушел из жизни в самом ее начале. Этими стихами я всегда завершаю свои встречи с читателями:

Двадцать дней и двадцать ночей
Он жить продолжал, изумляя врачей...
Но рядом с ним была его мать, -
И смерть не могла его доломать.
Двадцать дней и двадцать ночей
Она не сводила с него очей.
Утром, на двадцать первые сутки,
Она вздремнула на полминутки, -
И чтобы не разбудить ее,
Он сердце остановил своё...»

«Берегите матерей!» - провозгласил в поэме другой поэт и любимый мой друг Расул Гамзатов, тоже ушедший уже из жизни. Хорошо было бы добавить: «Берегите матерей так, как они берегут нас!» Этот призыв звучал бы красиво, но нереально: то, что может мать, может только она.
- Я слышал, что однажды Расул Гамзатов спас вам жизнь. Это слух или правда?
- Это правда. Хотя сам Расул об этом даже не подозревал. А было так... В конце осени 1959 года я с друзьями отдыхал в Ессентуках. Неожиданно пришла телеграмма от легендарного Юрия Борисовича Левитана, который, впрочем, вскоре стал для меня Юрой. Его нельзя называть диктором, поскольку все годы Отечественной войны его голос был для всего человечества голосом страны, сражавшейся с фашизмом, голосом надежды и веры в Победу. Левитан приглашал меня вести вместе с ним и группой известных мастеров слова – Константином Симоновым, Ираклием Андрониковым, Юлией Друниной, Алексеем Каплером – весьма важную передачу. Я согласился... Приезжаю в Минеральные Воды, и на аэродроме мне сообщают: «Сейчас прилетит самолет из Махачкалы, двое его покинут, места освободятся, и вы полетите...» Прилетает самолет, и я вижу, что те двое - это Расул Гамзатов и его жена Патимат. Было очень много вещей и даже, помню, привезли роскошный ковер (может, кому-нибудь подарить). Я Гамзатовых обожал и потому сразу принялся таскать чемоданы (тем более что Патимат явно ждала ребенка). Вышли за линию аэродрома, стали ловить такси. Расул еще не был лауреатом всех престижных премий, депутатом Верховных Советов, и его никто не встречал... Первый «зеленый огонек» проскочил мимо, да и второй минут через десять не обратил на нас внимания. Наконец третий таксист остановился... Погрузили вещи, простились. Вернулся я на аэродром и слышу: «Ваш самолет улетел. Мы трижды оповещали по радио о предстоящем отлете, а вы были за чертой аэродрома и не слышали. Но ничего, сейчас прилетит другой самолет, из него тоже выйдут, и вы полетите...» Летим... Но аэродром «Внуково» нас не принимает. Говорят, что будем садиться в «Быково». Это далеко от города, все ворчат, недовольны... Спрашиваю у стюардессы: «А почему «Внуково» не принимает?» «Товарищ Алексин, я вам скажу... Недавно приземлился самолет из Махачкалы, но он обледенел в воздухе, сел и взорвался... Все погибли».
И вот я думаю: если бы Расул с женою не прилетели и у них не было бы столько вещей... Если бы первый таксист остановился или хотя бы второй, я бы сегодня не давал вам этого интервью. Случайность, конечно... Но для меня она оказалась спасительной. И те, кто летел из Махачкалы, могли бы оказаться в другом, не взорвавшемся авиалайнере. Но для них, к несчастью, случайность оказалась гибельной... Я хочу всем пожелать, чтобы на их жизненных путях встречались только добрые, спасительные случайности и чтобы никто не оказывался жертвой случайностей гибельных!
- Вас часто спрашивают: «Вы писатель русский или израильский?», поскольку живете ныне в Израиле...
- Неизменно отвечаю одно и то же: я – русский писатель, действительно живущий сейчас в Израиле. Писатель принадлежит той культуре, на языке которой он пишет. Вот почему душой я ни на день не расстаюсь и с Москвой... И очень благодарен за то, что в России только за последние семь-восемь лет издано более тридцати пяти моих произведений, включая три собрания сочинений (девятитомное, пятитомное и «подарочное», двухтомное). Да не сочтется то, о чем я сейчас сообщаю, нескромностью: просто я отчитываюсь перед читателями, ради которых, повторяюсь, я и живу... Израиль мы с женой тоже полюбили и благодарим израильских врачей–целителей за то, что они пока очень результативно сражаются с моей (как принято считать, неизлечимой) болезнью и тяжелыми недугами мой жены Танюши...
- Недавно в Иерусалиме была очередная книжная ярмарка. На ней одно из самых авторитетных московских издательств – «ОЛМА-пресс» - представило книгу, у которой два автора – вы и ваша жена Татьяна Алексина. Что вы можете сказать об этой книге?
- 11 сентября 2001 года мы с женой были в Нью-Йорке... И видели, как долго из-под земли, словно из преисподней, вздымались дым, языки пламени, а возле руин бродили матери в поисках своих детей, которых они никогда не найдут. В тот трагический день началось сражение не между странами, а между истинной цивилизацией и мракобесием. И его самым злодейским проявлением – террором. Да, террор – самая коварная, самая подлая, но и самая трусливая форма мракобесия: всегда «из-за угла» и на ни в чем не повинных людей. Верю, что истинная цивилизация победит. Вот почему наша книга и называется «Террор на пороге». Но повествует первая половина ее, написанная мною, не о терроре вообще, а о судьбах семей, о судьбах детей и взрослых, настигнутых террористическими злодеяниями... Однако есть в этом разделе книги и новеллы о любви, о семейных историях и даже юмористический рассказ, так как жизнь продолжается. Вторая же половина издания, принадлежащая перу Татьяны, - «Строки прощаний» - повествует о судьбах (сложных и чаще всего очень драматичных) родственников по еврейской, отцовской линии и по линии дворянской (мать жены моей принадлежит к одному из древнейших дворянских родов). Танины воспоминания уже заслужили высокую оценку литературоведов, критиков и читателей.
- Я начал с вопроса о том, что из связанного с вашим творчеством вам особенно дорого? Но есть, думается, и еще что-нибудь особенно дорогое?
- Мы с женой бережно храним поистине бесценные для нас дары библиотекарей: это книги, склеенные читателями из зачитанных ими страниц; книги, «запелёнатые» в картонные обложки, тоже «сотворенные» руками читателей... Быть может, этот мой ответ прозвучал нескромно?
- В одной из ваших повестей я прочитал: «Истина от частого употребления истиной быть не перестает». А то, что вы мне ответили это истина. Я видел и сам читал такие, склеенные из зачитанных листков, книги и в детской библиотеке, когда был мальчишкой, и в юношеской, и во «взрослых» библиотеках. Да что там – одна из них, книга «Пять веселых повестей», издания начала шестидесятых, зачитанная до дыр сначала мною, друзьями, которым я давал ее почитать, а потом моими детьми, приехала с нашей семьей в Израиль. Пусть хранится для внуков. Остается только от души поздравить вас с такими книгами! В самом деле, большей награды для писателя, представляется мне, не придумаешь.