ПЬЕР РИШАР: ТЯЖЕЛО БЫТЬ СТАРЫМ КЛОУНОМ

– Месье Ришар! Вам недавно исполнилось 70 лет. Неужели вы обречены до конца дней своих нести крест комика, играя вечную роль милого и рассеянного человека?
– Совсем нет, и именно поэтому мне так понравился мой герой в грузинской картине «Тысяча и один рецепт влюбленного кулинара», в котором смешные и веселые черты сочетаются с драматическими. Такие роли, которых мне раньше никогда не предлагали, мне отныне и хочется играть. Ну а крест комического актера становится для меня все тяжелее и тяжелее. Я его пока несу, но меня от него уже пошатывает.
– Если не ошибаюсь, вы аристократических кровей, но ваш отец промотал свое состояние?
– У меня такое впечатление, что в нашем роду одно поколение трудится, а следующее – проедает накопленное. Мой дед был очень богатым человеком и сколотил состояние – он был сталелитейным «императором» на севере Франции. Мой же отец все его деньги спустил.
Я снова разбогател, и мне кажется, что мои сыновья, в свою очередь, все протратят... Нет, я, конечно, шучу. Они трудяги, музыканты – один саксофонист, другой – контрабасист. И чтобы заработать на жизнь, они играют в разных оркестрах и даже сочиняют музыку для фильмов. Денег они зарабатывают не так много, но у меня не просят.
– Еще до того как вы стали кинозвездой, выдающийся хореограф Морис Бежар приглашал вас в свою балетную труппу...
– Конечно, тогда я был гораздо моложе. И, как говорят, имел все данные, чтобы стать танцором. А Морис Бежар искал актеров, которые могли бы танцевать. До меня он уже просмотрел 300 человек, которые ему не подошли, и ко мне он сначала отнесся очень холодно, спросив: «А вы разве умеете танцевать?» В течение 10 минут я перед ним на сцене вытворял черт знает что, но был настолько гибок, что Бежар решил меня взять. А в тот же день меня пригласил к себе знаменитый шансонье Жорж Брассанс. Уйти к Бежару было бы предательством, и я отказался от балетной карьеры. Так я попал к Брассансу.
– И вы не жалеете, что не стали, быть может, новым Рудольфом Нуреевым?
– Нет, хотя бы потому, что моя балетная карьера уже давно бы закончилась.
– Помнится, вы еще хотели попробовать свои силы в роли короля Лира...
– Я пока еще не слишком стар, и Лир может подождать. Пользуюсь последними мгновениями, чтобы сыграть другие роли.
– Заглавная роль в «Дяде Ване» тоже из области утопий?
– Совсем нет! Я надеюсь ее сыграть, но только во Франции, ибо в России я бы не рискнул. Ваши актеры, в которых Чехов заложен генетически, несомненно, исполняют эту роль лучше меня. Правда, и во Франции дядю Ваню когда-то чудесно сыграл Мишель Пикколи.
– Жерар Депардье никогда не считал вас в кино клоуном, а скорее князем Мышкиным...
– Мышкина мне играть поздновато. Но я сейчас занят поиском себе ролей драматических. И если их нет для меня в кино, я, быть может, найду их в театре.
– С Депардье, с которым вы снялись в нескольких лентах, вас по-прежнему связывают почти братские отношения?
– Мы по-прежнему друзья, но с годами наши пути немного разошлись. Жерар постоянно снимается, и мы уже редко встречаемся.
– Ни в одной стране мира, включая Францию, вас так не любят, как в России. Вы пытались понять причины этого чувства?
– Я не в силах его объяснить. Может быть, иррациональные по своей сути русские поняли меня, француза, который в чем-то им близок. Их, наверное, тронули некоторые стороны моего поэтического героя. В отличие от большинства соотечественников, я не являюсь рационалистом-картезианцем. Да и в моих старых фильмах мало диалогов и много действий, а такой юмор понять гораздо проще...Отношение русских ко мне такое горячее, спонтанное и полное энтузиазма, что иногда даже устаешь. Каждый встречный-поперечный обязательно просит тебя с ним сфотографироваться. Во Франции и в России отношение ко мне разное. У нас все более поверхностно. В России же чувства, которые ко мне испытывают, более искренние, более глубокие. Мне там много раз говорили, что я был для них маленьким лучом надежды, который хоть немного скрашивает жизнь.
– Как вам удается пережить русские застолья?
– В этом отношении еще труднее мне приходилось в Грузии, где тосты длиннее, чем в России. Тем не менее этот ритуал, который практически не существует в Европе, дает возможность выразить свои чувства по отношению ко всем присутствующим. Правда, потом начинаешь задаваться вопросом: когда же все это кончится и можно будет что-то съесть. Утомительно и все время следить за собой, чтобы не выпить лишнего, – иначе я в России целыми днями ходил бы пьяным.
– Французы так гордятся своим чувством юмора. Оно у них иное, чем у россиян?
– Я бы не сказал, что мой юмор типично французский. К тому же, французы скорее наделены не чувством юмора, а остроумием. Это нечто другое. Остроумие заключается в том, чтобы смеяться над другими, а чувство юмора – над самим собой. Это скорее английское качество.
– Вы уже вернулись на театральную сцену...
– Я написал текст – некое подобие юмористических мемуаров, посвященных моей карьере. Я посмеиваюсь над собой и, время от времени, над другими. Я говорю о некоторых неизвестных широкой публике чертах. Мне повезло, я работал со многими великими, о которых говорю с большой нежностью, но и вспоминаю некоторые их небольшие слабости.
– Несколько лет назад умер режиссер Ив Робер, который фильмом «Высокий блондин в черном ботинке» принес вам неслыханную популярность...
– Да, Роберу я обязан всем. Именно он в свое время выбрал меня, тогда абсолютно безвестного артиста, на роль в спектакле по пьесе поляка Мрожека, которая прошла с большим успехом. Помню, как он мне сказал: «Ты не актер, ты персонаж. Ты должен сам сочинять для себя фильмы». После чего я вместе со своим другом написал сценарий «Разини». Я сыграл у Робера в «Счастливчике Александре», а затем в «Высоком блондине...». Это было больше 30 лет назад!
– Не кажется ли вам, что жанр кинокомедии переживает глубокий застой. То, что выходит на экраны, совсем не смешно...
– Нет, я не считаю, что комедия в кризисе. Просто она стала другой. Изменился стиль, появились другие актеры. К тому же, после падения Берлинской стены началось безудержное голливудское вторжение, в результате которого американцы завоевали всю Европу.
– В истории кинематографа великих комических актеров было, пожалуй, меньше, чем гениальных трагиков...
– Потому что быть комиком гораздо труднее. Вместе с тем часто великие комические актеры оказывались большими трагиками. Достаточно вспомнить Чаплина или Бурвиля.
– Помимо Чаплина и Бурвиля, кого вы считаете великими комиками?
– Американца Бастера Китона, а во Франции - Жака Тати, он же Татищев. Для меня Тати - величайший французский режиссер, который снимал комедии.
– Комедии быстрее стареют, чем трагедии...
– Нет, гениальные комедии не стареют, стареют лишь средние или плохие. Это никак не связано с жанром.
– Ну а комики все-таки быстрее трагиков сходят с дистанции...
– Это потому, что им нужна спонтанность, свежесть, в том числе и физическая. Тяжело превращаться в старого клоуна. Вот почему с возрастом лучше менять амплуа, что, собственно говоря, я и сделал. Самые известные комики в своих последних фильмах смотрятся несколько печально, вызывают жалость. Они, как никто другой, должны уметь вовремя уйти со сцены, тогда как можно быть гениальным старым трагиком – седым, скрюченным, уставшим и великолепно играть Шекспира.
– А в жизни вы покоритель женских сердец?
– Нет. Настоящий сердцеед – это Ален Делон. Роли Казановы или Дон Жуана не для меня. И мне в жизни удавалось кое-кого соблазнять, но я никогда не превращал это в систему. Я чего-то добивался не потому, что был красив, а потому, что обладал, наверное, каким-то шармом. Правда, мне всегда нужно было время, чтобы показать, какой я трогательный и забавный.
– В поисках вдохновения вы обращаетесь к творчеству писателей-юмористов?
– Я обожаю О’Генри, Джером К.Джерома, Пьера Даниноса. Последний – образец французского остроумия.
– Вы в молодости были романтиком, поклонялись Че Геваре и даже сняли о нем фильм...
– Совсем нет. В моем случае все было наоборот. В молодости я был правым, но при этом я никогда лично не участвовал в каких-либо политических баталиях. Однажды, правда, я снял фильм на Кубе, посвященный Че Геваре. Сегодня я точно знаю, что не принадлежу к правым, но стал ли я от этого левым? Я не состою ни в какой партии, не занимаюсь политической деятельностью и с огромным недоверием отношусь к политикам. Со времен императора Нерона известно, что власть развращает. И любой человек - каким бы честным и безупречным он ни был - как только получает власть в свои руки, начинает меняться. Коррупция превратилась почти в общенациональное явление, и мы видим лишь вершину айсберга.
– Кажется, вы близки к анархистам?
– Скорее, да. Станешь в таких условиях! Надо платить налоги, а ты при этом знаешь, что многие умудряются их вообще не платить, а деньги переправляют чемоданами в Швейцарию. И здесь не имеет значения, кто у власти – левые или правые. Я принадлежу к числу маленьких людей - тех, кого принимают за идиотов.
– Давайте вернемся к кино. Чтобы быть актером, надо обязательно иметь дар, или этому ремеслу, в конце концов, можно научиться?
– Изначально это, конечно, дар, который надо культивировать, чтобы вырастить из него маленькое либо большое дерево – в зависимости от того, хорошо поливаешь его или нет. Есть люди, которые никогда ничему не учились и стали великими актерами – например, Лино Вентура, который был борцом и занимался кэтчем. В этом качестве однажды его заметил Жан Габен, который пригласил Вентуру попробовать свои силы в кино.
– Сегодня во французском кино совсем нет молодых звезд - таких, как Делон, Бельмондо, Депардье, Ришар...
– Из-за телевидения кино, на мой взгляд, стало чем-то банальным, утратило свой ореол. Талантов не меньше, но продукция теперь другая. И сейчас снимается такое количество картин, что в считанные дни одна сменяет на экране другую. Поэтому многие фильмы проходят совершенно незамеченными.
– Европейское кино проиграло по всем статьям битву американскому. В чем причины успеха заокеанских режиссеров – они умнее, талантливее, богаче?
– Прежде всего потому, что у них больше денег. Делая фильм за сотни миллионов долларов, они могут позволить себе истратить огромные суммы и на рекламу. Главное же в том, что американское кино рассказывает историю, предназначенную для широкой публики, а французское – зачастую только для узкого круга. Наш кинематограф в какой-то мере оторвался от зрителя, оказался слишком элитарным, интеллектуальным. Почти исчезли ленты, предназначенные для широких масс, которые в прошлом постоянно подвергались разносам со стороны нашей критики. Они тем самым здорово навредили нашему кино. Но и у нас порой бывают неплохие фильмы.
– Ко всем вашим талантам вы еще и известный винодел. Вино вам приносит доход?
– Для меня виноделие – это своеобразный вызов. Я купил 20 гектаров виноградников на юго-западе Франции недалеко от города Нарбонна и вот уже несколько лет занимаюсь виноделием. Я сказал себе: «Если делать вино, то непременно хорошее». Чтобы мне потом не говорили: «Уж лучше бы ты оставался только в кино». Мое вино становится все лучше и лучше. Доходов оно пока не приносит, но и денег не теряю.
– Вы сами обрабатываете лозу, собираете урожай, делаете вино?
– Ну что вы! У меня есть крестьянин, который работает на винограднике. Другие занимаются улучшением «породы» лозы, а моя сестра ведает коммерческими вопросами.
– Сколько же вина вы производите?
– Около 70 тысяч бутылок.
– За ужином вы пьете собственное вино или предпочитаете бордо или бургундское?
– Я не пью только мое вино, иначе оно мне бы быстро надоело. К тому же я не пью вино каждый день, а когда пью – не больше рюмки - другой. Когда я был молодым, мне, как и всем, приходилось напиваться. Но после хорошей выпивки обычно два дня я приходил в себя. Поэтому что игра не стоит свеч: два часа счастливого опьянения перечеркиваются двумя днями тяжелого похмелья.
– Именно такой полусухой режим помог вам так прекрасно сохраниться в ваши 70 лет?
– Я никогда не строил свою жизнь исходя из того, чтобы меньше выпивать и сохранять себя. Я продолжаю заниматься спортом, совсем мало курю, но все это делаю я не по какому-то расчету, а потому что мне это нравится. У меня никогда не было и нет какой-то программы сохранения здоровья.
Париж