КАНАТНАЯ ПЛЯСУНЬЯ ИЛИ НОВАЯ СКАЗКА ПРО БУРАТИНО

Удивительно, но теперь, когда электронная почта застлала всё, и звонок по телефону уже воспринимается старомодностью, есть люди, которые ещё пишут письма, чернилами, от руки! У меня вот такая подруга, Лена, художница. Её послания превосходят мои газетные публикации и по объёму, и, пожалуй, по занимательности. Она ведь живёт в России, а самые невероятные, ну просто неправдоподобные вещи, как известно, случаются именно там.[!]

Лена оказывается каждый раз в самом центре событий. И борется, продолжает бороться за справедливость, что невероятно тем более. Скажем, чтобы выполнить волю своей любимой учительницы, известного искусствоведа - быть похороненной рядом с мужем на Новодевичьем кладбище - она даже до Церетели дошла, ручкалась с ним, и-таки обещание своё сдержала. Хотя почему Церетели, скульптор, занимается еще и кладбищами, ей богу, не понимаю.

Другой раз, тоже не ради себя, а из принципа, домогалась помощи Никиты Сергеевича Михалкова, и опять же пробила вот такую броню. Но когда я читаю её отчёт об очередном подвиге, возникает двойственное чувство: с одной стороны- ну да, молодец, а с другой… Кажется иной раз, что чрезмерно она усердствует, сама выискивая куда бы еще встрять, будто не может остановиться. Будто ей страшно остановиться - и задуматься.

А вот как-то сообщила о собрании вкладчиков лопнувшего банка СБС-АГРО, президент которого, А. Смоленский, говорят, преспокойно отбыл в Австрию. Ну и, естественно, Лена оказалась в числе этих обманутых. Пишет: «Представь ледовую арену в Лужниках, полностью заполненную страдальцами - их около четырех тысяч. Некоторые погорели на 50 000 долларов и больше, а я всё-таки на меньшую сумму…»

До того, в злопамятном августе 1998-го (тогда в одночасье в России уничтожился средний класс, впрочем, бывший лишь в зачаточном состоянии), Лене, как она сама признаёт, уж действительно не повезло! Именно в это время почти состоялась сделка, при которой Лена, продав прежнюю квартиру и еще кое-что доложив, должна была подписать договор о покупке новой, в центре, с евроремонтом. Такая умная оказалась, что свои сбережения ни в какие банки не снесла: как чуяла, что их там заморозят. Хранила ну в самом надёжном месте: под матрасом. И всё-таки, что называется, от судьбы не уйдёшь: её грабанули, по наводке: взяли только деньги - в с е.

Но Лена не сдалась. Вычислив, кто это мог сделать и, как оказалось, вычислив правильно, настигла-таки этого человека, сменившего фамилию, в городе Сочи, где тёмные ночи, и засадила его на семь лет! Говорю же, у меня невероятная подруга, живущая в невероятной стране, где и при вмешательстве на самом высоком, правительственной уровне, преступления, убийства, так и остаются нераскрытыми. А вот моя Ленка захотела обидчика наказать - и смогла.

Правда, денег вернуть не удалось. Правда, теперь Лена живёт с двоюродной сестрой в однокомнатной, ближе к Нагатино, чем к Тверской улице. Правда, чтобы только моральную сатисфакцию получить, пришлось убить три года.

Три года жизни женщины, художницы. К слову, в недавнем прошлом Лена и премии и звания получала, устраивались её персональные выставки, как на родине, так и за рубежом. Да и после, когда в стране объявились вдруг очень богатые люди, её работы, выполненные в традиционной реалистической манере с виртуозной тщательностью, нашли ценителей и пошли нарасхват. У меня здесь, в Колорадо, есть несколько её картин, где всё на месте, руки-ноги, глаза-носы, в натюрмортах травинка каждая осязаема. Я ими любуюсь, хотя предпочитаю большую раскованность, и в манере, и в замысле. Но то, что Лена делает, полностью отвечает её сути, цельной, сориентированной без колебаний на те ценности, которым она ни за что не изменит. Может быть, в этом как раз источник её теперешних бед.

Заниматься живописью ей сейчас некогда. Она, повторяю, борется, и за себя, и «за того парня», не без оснований опасаясь входить в подъезд блочного дома, где после августа 1998-го поселилась у двоюродной сестры. Кстати, сестра, кандидатскую диссертацию защитившая по какому-то редкостному металлу, теперь торгует на вещевом рынке товаром китайского производства.

Письма от Лены я получаю, примерно, раз в два месяца, но уж страниц на десять. Они одухотворены высокими помыслами настолько, что я, по мере чтения, накаляюсь, свирепею, набираю московский номер и рычу в трубку: «На что ты гробишь время, силы! Поймёшь, наконец, что там, где полное беззаконие, правды добиться нельзя?!» Пауза. Обе мы глубоко дышим, а потом начинаем ворковать, как положено подружкам. Но напоследок рублю еще раз: хватит, всё это бесполезно, бессмысленно, себя пожалей, своё здоровье!

И каждый раз после таких вот отповедей, я, хотя знаю, что права, чувствую себя виноватой. Дело в том, что когда мы с Леной познакомились, а с той поры уж двадцать с лишним лет прошло, она такой не была. Сдержанная, с холодком, хрупкая, большеглазая блондинка, казалось, отлично знала, что ей нужно в жизни, и ни на что другое не отвлекалась. Солидные дядечки с положением пугливо за ней ухаживали, а она, как скала, ни-ни. Но, видимо, восхищенные её стойкостью, дядечки и в отверженности помочь ей старались, кто чем, что упрочивало и её материальное, и профессиональное положение.

Мы сблизились с ней по принципу притяжения противоположностей. Я в тот самый период, наоборот, встревала во все дырки, напарываясь и рискуя порой и без повода. Только закончив институт и поступив работать в газету «Советская культура», искала применения буйствующим силам и забрела как-то в ближайший к редакции районный суд. По чистой случайности попала на процесс, который только начался и закончился спустя месяцы. Судили четверых несовершеннолетних, вознамерившихся украсть у одноклассника вожделенные джинсы и обнаруживших в квартире его родителей чемоданы, набитые деньгами.

Это событие перевернуло мою жизнь. На процессе познакомилась с адвокатом Таисией Григорьевной Лемперт - телефон её и сейчас могу отчеканить по памяти - защищавшей одного из мальчишек, и на долгие годы стала её верным пажом. Она представляла меня стажёркой, когда я усаживалась с блокнотом в залах судебных заседаний. И «пепел Клаcса стучал» в моё сердце. На основе увиденного, услышанного я не только писала материалы в газету, но и письма в инстанции, жалобы, призывы, обращенные к сильным мира сего. Одного депутата Верховного Совета СССР просто-таки достала просьбами о вмешательстве в судьбы несчастных, обездоленных. Подписывались, правда, другие. Моя фамилия к ситуации не подходила, так как этим умученным депутатом являлся мой отец. А бывало, что жалобы поступали уже на меня, главному редактору, от судей и прокуроров, а также «возмущенной общественности», требовавших призвать распоясавшегося корреспондента к порядку. Они не догадывались, что все задания я придумываю себе сама, и для моей газетной карьеры куда было бы лучше сидеть на своём месте у начальства на глазах, а не шляться черт знает где и непонятно по какой надобности. Но то, во что я втянулась, прервать было уже нельзя.

Мы с мужем работали в четыре руки. Хотя у него, служившего в Министерстве здравоохранения, было своё поле деятельности: постоянно, чуть ли не ежедневно он готовил, подписывал сам или же относил на подпись вышестоящим товарищам направления на бланках - то на обследования, то на госпитализацию, то на получение дефицитных лекарств тем, кто в этом нуждался, но не числился «контингентом» в спец-поликлиниках. А таковых было большинство, среди наших друзей, друзей наших друзей, родственников чьих-то знакомых.

И Лениного брата Андрей, мой муж, тоже помог устроить в больницу. Между тем то, чем он занимался, при желании можно было ему инкриминировать как злоупотребление служебным положением. Но ни он, ни я об этом не задумывались. В «застойные» годы мы, советские граждане, нуждались друг в друге, старались друг другу помочь и охотно придавались иллюзиям.

Зато вот теперь я даю Лене трезвые советы. Прозрела, помудрела, наконец. Ценный опыт был получен в начале перестройки, когда стали возникать первые кооперативы, в том числе и строительные.

Наша семья в то время, можно сказать, жила на чемоданах: муж работал за границей, в международной организации, а я моталась туда-сюда, как многие женщины, у которых дома оставались взрослые дети или престарелые родители или еще какие-то проблемы требовали их присутствия в родной стране. Мой отец умер в 1984 году, еще раньше я потеряла маму, и в тогдашние свои приезды в Москву занималась заказом и установкой памятника на могиле. А еще меня очень расстраивал родительский дом в Переделкино, давно уже требовавший ремонта, а после папиной смерти совсем обветшавший. В наше отсутствие, при выключенном отоплении в той половине, что я унаследовала, от сырости вспучился пол, провис потолок, и эта картина разора терзала физической болью.

Но если бы не вскружившая головы эйфория, не энтузиазм всеобщий в отношении к Горбачеву, тот смелый план не возник бы в моей голове. Короче: я перевела деньги на счет своей близкой подруги, с которой училась в институте, и поручила ей подыскать кооператив для капитального ремонта переделкинского дома. А что, а почему нет? Ведь, наконец-то в предприимчивых людях высвободили инициативу - теперь они горы свернут на благо себе и другим! К тому же, хотя подруга моя - поэтесса, зато мама её прорабом на стройках работала. Вот на её-то знание суровой действительности я в основном и рассчитывала. И она, Елена Филипповна, обещала, когда стройка начнётся, время от времени бдеть.

Но бдеть не пришлось. Хотя кооператив, как казалось, вполне подходящий, подруга быстро нашла: их сразу много расплодилось. Ну и - поэтесса! - вручила деньги наличными, всю сумму, взамен получив картонный квадратик с подписями, печатями зарегистрированного, как положено, честь по чести, опять же казалось, кооператива.

Всё. На этом следовало бы поставить точку, проститься с деньгами, плюнуть и забыть. Но это я сейчас понимаю, когда уже всем известно, что не только кооперативы, но и банки и совместные предприятия аж с иностранными партнёрами для того только и создавались, чтобы скорёхонько распуститься, «обанкротиться» и раствориться в «степях Забайкалья» с выручкой. Теперь это нисколько не происшествие, общество будоражащее, а будни - модель, точно найденная и работающая без осечек в стране дураков.

Я сама убедительно доказала свою принадлежность к этой именно категории. И не только потому, что развесила уши, так ведь еще и ринулась отстаивать свои права! Смешно вспоминать - и грустно.

Явилась в Москву, пылая негодованием, возмездия алча. Правда, нюанс: до того я грудью вставала на защиту других, а вот самой оказаться в положении обиженной, обманутой - это было уже нечто другое. И вот странность: отлично, в деталях, помню судебные процессы, на которых когда-то присутствовала, а своё
д е л о пытаюсь сейчас восстановить последовательно, а будто что-то изнутри сопротивляется воскрешению тех событий и той, прежней, меня.

Кричала в телефонную трубку мужу: «Как это всё бросить!? Не понимаешь что ли: такая сумма - стоимость «Волги»! Если бы « Волгу» угнали, и в милицию что ли не заявлять?» Помимо потери денег, жгло чувство уязвлённости, возникающее даже если из кармана рубль вытащили. Мои эмоции, хотя и возвышенностью не отличались, в общем могли считаться нормальными, если бы не, так сказать, малость: неадекватное отношение к обстоятельствам, в которых я оказалась, и к стране, где родилась, жила, но, которую, как выяснилось, плохо знала.

Впрочем, с журналисткой цепкостью, природной напористостью я тоже подвиги свершила, не уступающие Лениным. Скажем, пробилась на приём к главному судье Московской области в особняк на Тверском бульваре, и, к полному ошеломлению секретарши, просидела у него полтора часа. А собрать конференцию в Моссовете по интересующему меня вопросу, придав ему всесоюзный масштаб? А выдать «подвал» в газете на ту же тему, назвав и других потерпевших, имена и адреса которых успела нарыть? А убедить лучшего цивилиста столицы адвоката Марину Ильинишну Финкельс взяться за моё дело, ездить с ней вместе на судебные заседания в город Видное? Вот так-то, было чем гордиться, да только всё это ни к чему не привело. Пшик, пустое!

В Женеву вернулась поникшая, побитая. Там что-то цвело, чем-то пахло, люди улыбались чему-то, а я… С детства раздражал этот олух, Буратино, и надо же по той же схеме вляпаться! Еще было жалко денег, но уже и другое выкристаллизовывалось: кроме адвоката Марины Ильинишны Финкельс, все, кто якобы мне сочувствовали - чиновники из Моссовета, судьи, следователи, - представились как соучастники общей афёры, связанные круговой порукой. Насколько я оказалась близка к истине, после подтвердилось. Хотя, ну конечно, мой случай - пустяшный: то, как потом обдурят народ, с ваучерами, приватизацией и прочим, тогда, когда «процесс» только «пошёл», кто ж мог из простых смертных предугадать?

Порой уже здесь, в Америке, размышляю: чтобы было, если бы я сейчас жила в России. Муж категоричен: отвинтили бы башку. В ответ ему: а может быть я сама «крутой» бы стала? Он: отвинтили бы тем более. На чем беседа пресекается.

Но я еще и еще раз вспоминаю Лену. Такое ощущение, что я её там, в России, оставила вместо себя. И она, ни навыков, ни склонности к тому не имея, борется, лезет на баррикады, как когда-то я, с шашкой наголо, но рискуя куда больше, чем я в своё время.

А в том, что к ней теперь беды липнут, тоже я виновата? Или всё-таки спросится с тех, кто, пользуясь правами, привилегиями, данными властью, об обязанностях своих и не вспоминает? Спросится с них, вынудивших сограждан в мирное время существовать как на прифронтовой полосе, в постоянной тревоге и тяжелом сознании, что предали - с в о и.

И в заключении: когда-то, живя в одном городе, мы с Леной часто ходили по выставкам. В Музее личных коллекций на Волхонке обеим полюбилась работа художника Соломаткина «По канату», зелёно-голубоватое полотно, где в воздушной юбочке, с шестом в руках балансирует над головами зевак циркачка, плясунья, чьё лицо выражает нездешнюю, в полном отрыве от реальности сосредоточенность. Так вот, вместе с последним письмом я получила от Лены открытку, репродуцирующую эту картину. И вдруг подумала: Ленка, а ведь канатная плясунья - это ты.

Денвер, 2001