Как спасти Линкольна?

История Соединенных Штатов так молода, что в восприятии народа прошлое его страны еще не отвердело в былое, еще не отделилось физиологически от настоящего. По сравнению с тысячелетней и более исторической панорамностью европейских государств, где крупный факт новейшего времени тут же оказывается обезврежен, укорочен, почти стерт в этой всепоглощающей обратной перспективе, два коренных события американского прошлого – Война за независимость и Гражданская война – стоят четко и выпукло в глазах современности.
У Америки нет позавчерашнего дня, все было только вчера и живо помнится народу. Если европейские страны, включая Россию, сбросив невыносимый груз истории в анналы, академии, музеи, выработали в себе – из чистого инстинкта выживания – короткую память на прошлое, то в Америке, где история еще не выбродила в законченный результат, память на прошлое – очень длинная, мучительная и невероятно дробная. Я не буду говорить о почти назойливом присутствии в американском сегодня Джорджа Вашингтона и Томаса Джефферсона со всей мелочевкой их личной жизни и государственной службы. Они – представители «золотого века» гражданского идеализма и политической невинности Америки, утраченной навсегда после Гражданской войны с её сокрушительными уроками.
Этот процесс нравственного самоанализа, на уровне всего народа, идет с переменной интенсивностью по сю пору. Гражданская война еще точно не отстоялась в исторический факт, не свернулась в прошедшее время, а бродит желчью и кровью в настоящем. Песни времен гражданской войны 1861-1865 гг. звучат на каждом перекрестке Америки, под эти старомодные мелодии и напевы отплясывают не только пенсионеры на летних танцплощадках, но и панки, вкупе с рокерами, в грохочущих дискотеках. Документальный телесериал в эпическом стиле «Гражданская война» потеснил в популярности и самые крутые телебоевики. Знаменитые и не очень битвы и эпизоды той войны разыгрываются ежегодно при полной аутентичности бытового, военного и идейного реквизита во всех уголках Америки – даже там, куда эта памятная всем война не достала. На Аляске, к примеру, которая тогда была еще русской. Или на Гавайях, которые были присоединены к Америке только в самом конце XIX века.
А памятных мест и целых районов, по которым так или иначе эта война прошлась, в Америке так несообразно, так несчетно много, что на первый взгляд принимаешь за одержимость историей. Но начинаешь вглядываться (тем более что на каждом шагу, особенно в исторических штатах, все эти достопамятные дома с табличками; целые – в мемориальном трепете – улицы, кварталы, города, места сражений, привалов, лагерей, ухоженные кладбища, леса, парки, маршруты славы и бесславия) – и понимаешь, что все это не мертвая кунсткамера, а самая что ни на есть живая аттрибутика сегодняшнего дня. Всякий раз заново переживаемая, а по сути - еще не свершившаяся окончательно и бесповоротно историческая реальность. Во всяком случае, этот документальный мемориал живет в современности, как в новехоньком доме – семейные реликвии и старые фотографии.
Вот этим внутрисемейственным, домашним ощущением американцами своей недолгой истории и можно объяснить тот эмоциональный раздрызг, каким встречают они тысячный раз попавшийся им на глаза факт или эпизод прошлого, особенно из Гражданской войны. На моей памяти, например, уже четвертый раз гибнет и все не может окончательно опочить в истории американский президент времен Гражданской войны Авраам Линкольн. Замечу здесь, что убийство Линкольна на шестой день после окончания войны – это общенациональная слезная трагедия, и звук пистолетного выстрела, оборвавшего жизнь Линкольна, отдается до сих пор шоком и ужасом. Вот наглядный пример этой исторической чувствительности американцев.
В годовщину открытия в Вашингтоне Театра Форда, где Авраам Линкольн был застрелен актером Бутом, выступал перед аудиторией Кен Бёрнс, продюсер модного, на уровне национальной сенсации (и до сих пор), телесериала «Гражданская война». Срывающимся от волнения голосом Бёрнс рассказал, как во время съемок этого фильма он все не мог найти в себе мужества подойти к эпизоду убийства Линкольна в Театре Форда. К самому месту, сказал Бёрнс, он и вся съемочная группа испытывали непреодолимое отвращение и что-то близкое к ужасу. «Как Геттисберг, как Голгофа, это место – юдоль слез», - говорит режиссер уже близкой к рыданиям публике и далее делает поразительное признание:
«Приближаясь к роковому кадру с выстрелом Бута, мы пытались всячески оттянуть его, у всех было ощущение, что Линкольн еще живет, он точно жив, вот он сидит в своей ложе и смотрит эту нелепую викторианскую пьеску, и будто у нас есть такая возможность – оттянуть его смерть. Когда вместе со звукооператором мы отрабатывали звуковой монтаж для всех кадров в театре, то как безумные прогоняли раз за разом эту звукозапись, не в силах вставить проклятый выстрел: вот зыбкие голоса актеров, вот музыкальный фон неслаженного оркестрика, вот кашель и смех в зрительном зале, а вот подошло нам время снова убить Линкольна, и мы не могли, иначе стали бы такими же убийцами, как Бут. Какой-то заколдованный круг: всякий раз, как выстрел должен был грохнуть в студии звукозаписи, я смотрел на оператора, который задыхался от слёз и кричал: ‘Стоп!’ – и запись прекращалась как раз за секунду до выстрела. Что было делать? – просидели до ночи, вся техгруппа, крутя одну и ту же пленку, спасая его от смерти, от боли, от мучений, даруя ему жизнь, храня его целым и невредимым. Наконец, я собрался с духом, кивнул оператору, и мы-таки убили Линкольна, закончили фильм и разошлись по домам – как раз к Рождеству», - закончил Кен Бёрнс среди вздохов, всхлипов и слез в зрительном зале, где 128 лет назад был застрелен президент Линкольн.
Кажется, я начинаю понимать это интимно-эмоциональное, всегда в настоящем времени, переживание американцами своей, не выбродившей еще в прошлое, истории, которая, как заметил поэт, «все еще не в памяти, а в самой крови и в сердце нации». Ведь это только – сошлюсь на Сэмьюэля Джонсона – «истории падений царств и революции в империях читаются с полнейшим хладнокровием». История Соединенных Штатов, где не было ни одного царя, ни императора, ни одного узурпатора власти и соответственно ни одного государственного переворота, есть история непрерывно действующей демократии, безостановочного «правления народа, народом и на благо народа», - как определил Авраам Линкольн в своей знаменитой речи при закладке национального кладбища жертвам войны в Геттисберге.
Следовательно, история эта рукотворна, сделана и делается народом, а не Божественным промыслом, к которому привыкли взывать авторитарные режимы, в ней нет бесповоротности и окончательных приговоров судьбы, нет событий, накрепко прибитых к своим датам, все слишком близко и горячо, и есть ощущение, что история эта недовершена, что, как в семейных драмах, еще можно что-то поправить. Последняя, на моей памяти, всенародная попытка спасти Линкольна от пули Бута случилась через месяц после аналогичных попыток, предпринятых телепродюсером Кеном Бёрнсом и его съемочной группой.
Известный нью-йоркский редактор и издатель Роберт Жиру, просматривая театральные архивы в «Клубе актеров», что расположен в бывшем доме брата убийцы Линкольна – Эдвина Бута, тоже актера, - сделал сенсационное открытие. Среди частных бумаг Эдвина Бута Жиру нашел рукопись в 21 страницу, принадлежащую Уилксу Буту и написанную за четыре года до убийства последним Линкольна. Из этой рукописи выступает человек фанатических убеждений, яростно симпатизирующий конфедератам, политический и клинический маньяк, полностью отождествляющий себя, например, с историческими героями, которых он играл в пьесах Шекспира.
И едва содержание рукописи Уилкса Бута стало известно историкам и широкой публике, и те и другие в каком-то едином порыве стали проигрывать – в прессе, по телевидению и радио – варианты спасения Авраама Линкольна от его маниакального убийцы. В основе всех версий измененной судьбы Линкольна лежало убеждение, что если бы чиновникам, ответственным за охрану президента, были известны политические страсти Бута, тому нелегко было бы проникнуть в вашингтонский театр 14 апреля 1865 года, а тем более – в президентскую ложу.
И тогда, и тогда... историческая чувствительность некоторых авторов обострялась здесь до ясновидения, и снова отсрочивалась мученическая смерть Линкольна, и его судьба не была так невыносимо, так безысходно трагична для его соотечественников конца двадцатого века, что они не могут до сих пор с ней сладить и примириться, принять за исторический факт.
Вот почему президенту Линкольну суждено еще много раз умирать и возрождаться, и жить в настоящем времени и после.