В эпицентре ада

Честно, я зарекся смотреть холокостные фильмы, хоть иногда нарушаю это правило, как, к примеру, на этой неделе, когда попал на премьеру венгерского фильма «Сын Саула». Так нервы уже не те. Но и помимо. Опять-таки, если честно: еще и по эстетическим соображениям.

 

Сам по себе этот холокостный жанр превратился в киноиндустрию – полсотни фильмов каждый год, а потому столько в них – ну ладно, во многих из них - профанации, мелодраматизации, спекуляций и фальши. Не то чтобы полностью согласен с Клодом Ланцманом, автором марафонного (10 часов!) документального кино «Шоа», который против всяких художественных реинкарнаций холокостной тематики: «Unpresentable», - высказался он в связи со «Списком Шиндлера». 

 

В самом деле, происходит тривиализация Холокоста в культуре, не только в кино, когда этот самый трагический сюжет прошлого века превращается в клише и китч. Я уж не говорю об этическом перекосе зрительского сочувствия от жертв к палачам, как, например, в «Мальчике в полосатой пижаме» - к начальнику концлагеря, когда тот узнает о случайной гибели в газовой камере своего сына. Либо в «Чтеце» - к концлагерной надзирательнице.

 

Вот ведь, даже немец Бернхард Шлинк, автор хорошего холокостного романа «Чтец» (фильм - хуже), устами своего героя выражает сомнения в возможности осмыслить весь этот кошмар:

 

«Что делать нам, новому поколению, с ужасными фактами истребления евреев? Нам нельзя претендовать на понимание того, что нельзя понять, нельзя пытаться с чем-то сравнивать то, что не поддается никаким сравнениям, нельзя задавать лишних вопросов, потому что спрашивающий, даже если он не подвергает пережитые ужасы сомнению, заставляет говорить о них вместо того, чтобы, содрогнувшись перед ними, оцепенеть в стыде, сознании своей вины и в немоте. Возможно, я написал эту историю, чтобы избавиться от нее, хоть избавиться от нее не могу».  

 

Кто спорит, есть исключения, но они наперечет, и только доказывают правило: «Пианист», «Жизнь прекрасна», «Черная книга», «Фальшивомонетчики», «Во тьме» (в русском прокате - «Укрытые»), наконец, прошлогодняя «Ида», которой я предрекал в   «Оскара» за иноязычный фильм, что и произошло.

 

Вcе эти европейские фильмы много лучше распиаренного «Списка Шиндлера». Многие из них - как, впрочем, и фильм Стивена Спилберга – основаны на реальных фактах и сюжетах и относятся к докудрамам, которые принято называть faction, то есть неразрывная жанровая спайка fact & fiction. 

 

Сейчас, под конец этого года, я снова, как в его начале, рискну не то чтобы предсказать – скорее подсказать, что вышедший на американские экраны фильм «Сын Саула» заслуживает «Оскара». Тем более, он уже отхватил Grand Prix на Каннском фестивале – правда, во главе его жюри стояли братья Коэны, одни из самых утонченных американских кинорежиссеров. 

Неплохо для дебюта в большом кино Ласло Немеша – это его первый полнометражный фильм. 

 

Хотя на пути к «Оскару» у этого фильма будут кой-какие препятствия. Одно – чисто формальное, жанровое, тематическое: два «Оскара» подряд за холокостное кино? 

 

Другое более, что ли, серьезное препятствие, художественное внешне и мировоззренческое по сути: фильм антиголливудский. Не только без хэппиэнда, но и без катарсиса, то есть – если по-Фрейду – без психотерапевтического эффекта. Хичкок Холокоста. 

 

Смотреть этот фильм не просто тяжко, а невыносимо – не для слабонервных, многие не выдерживают и уходят с середины, необходимо мужество, чтобы досмотреть до конца. Я остался и заставил себя глядеть на экран не отрываясь, исходя из того, что если 6-ти миллионам все это было суждено испытать перед смертью, то я морально обязан это видеть... 

 

Полностью был выбит из колеи, до сих пор не могу прийти в себя. Если бы еще фильм был слезоточивый – слезы приносят облегчение. Здесь никаких сантиментов, никаких еврейских плачущих скрипок да и любого другого музыкального фона, никаких выживаго – обречены все, включая главного героя. Физиологический шок от увиденного и услышанного.

 

Собственно, не главный герой, а единственный герой, еще точнее - антигерой: член зондеркоманды Саул Аусландер, обязанность которого – загонять своих соплеменников в газовую камеру, обманывая их, что они должны постоять под душем для дезинфекции, обыскивать их одежду в поисках драгоценностей, а потом выносить трупы в крематорий, а уже оттуда нести прах к реке и сбрасывать в воду горы пепла. Черная, грязная, жуткая, гнусная работа, которую немцы предпочитали делать чужими – еврейскими – руками.

 

 Что эти еврейские спецназовцы выгадывали? Несколько месяцев «сладкой жизни», после которой сами гибли в этом газовом конвейере. Те, кто считают их самих монстрами и исчадиями ада с атрофированными чувствами, а не только жертвами, возмущены этим фильмом. 

 

Кинокритик «Нью-Йорк Таймс» Манола Даргис писала из Канн о «радикально антиисторическом, интеллектуально отталкивающем фильме», а сам фокус на Сауле полагала «за счет более широкого контекста». 

 

Категорически не согласен! 

 

Я мог бы сослаться на нашего родоначальника, который «милость к падшим призывал», но вот слова режиссера этого фильма в ответ на упреки ему за выбор героя: «Эти люди страдали сильнее других. Они жили в эпицентре ада. Считаю, что они заслуживают уважения. Некоторые из них сами бросались в газовую камеру».

 

На роль Саула был безошибочно выбран непрофессионал – нью-йоркский поэт Геза Рёриг. Дабы в этой докудраме не было никаких актерских приемов и ухищрений. Как нет в нем музыкальной звуковой дорожки, а взамен – кошмарная фонограмма лязга, грохота, криков и ругательств (включая русский мат), адова какофония, которую не выдержал бы даже Данте.

 

И на экране какой-то размазанный, смутный пейзаж, размытые фигуры, все в расфокусе – мы скорее угадываем, чем узнаем концлагерные будни, где будничным, привычным стали даже последние стоны удушаемых газом евреев... 

 

И тут вдруг камера входит в фокус и крупным планом, во весь экран, показывает фигуру, а потом и лицо Саула. Собственно, больше ничего зритель в этом фильме не увидит, потому что все остальное уходит теперь на задний план, показано аксессуарно, стаффажно, как в перевернутый бинокль. 

 

Такое суженное, сфокусированное внимание режиссера, актера и оператора Матьяша Эрдели с его «субъективной камерой» на одном персонаже погружает зрителя – нет, не в психологию, а в психику зомби-робота, шоковый перелом в монотонной, на автопилоте, жизненной жути которого происходит, когда он видит чудом выжившего в газовой камере мальчика и узнает в нем своего сына.

Это узнавание живым живого длится краткий миг – немец на глазах Саула исправляет технический промах машины и вручную приканчивает его сына. Это только зачин фильма, сюжетная завязка – дальше начинается нечто непредставимое, невозможное: пробуждение Саула от его освенцимской спячки.  

 

Нет, он не бросается на убийцу своего сына, не замышляет страшную месть убийце, не присоединяется к бунту своих товарищей по зондеркоманде, которые, зная об уготованной им судьбе, готовят то ли восстание,  то ли побег – намеренная сюжетная невнятица, потому что авторов этого фильма интересует не внешнее, а внутреннее, нутряное, подсознательное. 

Так же, как действительно ли этот мальчик   – сын Саула или только в его больном, искаженном, ложном воображении.

«У тебя нет сына», - пытается его переубедить немец. 

 

Вот здесь и происходит не только в этом фильме, но с самим фильмом нечто невероятное: натуралистическое кино зашкаливает в высокую притчу. 

 

Какая в конце концов разница, чей сын этот мертвее мертвого дважды убитый еврейский мальчик, над телом которого Саул хочет во что бы то ни стало и чего бы ему не стоило совершить религиозный обряд, рискуя не только своей жизнью, но и жизнью своих товарищей? 

 

Все округ Саула – немцы и евреи едино – даже на самом краю смерти заняты жизнью, и только он один сосредоточен, зациклен на смерти, на трупе. Безверный человек, сам живой труп рыщет Саул по Освенциму, прочесывает его насквозь в поисках раввина, чтобы тот прочитал скорбный кадиш по убиенному сыну – необязательно его собственному, а сыну всего еврейского народа.  

 

Этот фильм – о смерти, а не о выживании. «Выживание – ложь. Оно было исключением» - программное заявление режиссера Ласло Немеша. 

 

Владимир Соловьев