И радость, и боль

Америка

27 января - священная дата в истории Отечественной войны - сокрушительного разгрома фашистских войск под Ленинградом, сметено кольцо 900 дней блокады.

Лидия Самсоновна Разумовская в 1941 году была студенткой 3 курса филологического факультета Ленинградского университета. В конце июня она уехала на строительство противотанковых рвов. Ей было двадцать лет, когда в октябре 1941 года она стала медицинской сестрой эвакогоспиталя номер 1448, который размещался до января 1945 года на Садовой, 26, там, где сейчас Суворовское училище. День Победы она встретила в польском городе Дзялдове. После войны окончила университет и 50 лет проработала учительницей русского языка и литературы. Ее записи в блокадных дневниках предлагаем нашим читателям.

* * *
Обдумывая пережитое, я часто задаю себе вопрос: “Может ли человек три года жить без света, без тепла, почти без воды и пищи, и не просто жить, а работать круглосуточно без отдыха?”. Оказывается, может. Мы смогли. Усталые, голодные, постоянно думающие о близких, которые умирали от голода в городе, мы работали как одержимые, работали неистово, хорошо понимая, что только это может приблизить нашу победу.
Прошло много лет, и в памяти не сохранились все 900 мучительных дней. Остались отдельные картины, воспоминания о людях, с которыми столкнула судьба, да еще огромное чувство единения со своим народом, когда “общие даже слезы из глаз”.

НАЧАЛО

Непривычно и странно нам, филологам, учить анатомию и глазные болезни, слушать лекции об огнестрельных ранах и защите от удушающих газов. Мы занимались по десять часов в сутки: за полтора месяца нужно изучить программу целого года. Практику проходили в челюстно-лицевом отделении. Я вижу изуродованные молодые лица. “Галя, - говорю я подруге, - Галя, мне страшно, я не могу на это смотреть, мне худо”.
“Тебе худо, тебе? А ему как? Ты об этом подумай”.
Этот урок я запомнила на всю жизнь. Мне и теперь стыдно за себя.
...Я вхожу в высокое здание напротив Гостиного двора. Это госпиталь. В комнате много девушек. Высокий стройный человек поднимается нам навстречу. Это майор Данович, начальник медчасти. Мы с нетерпением ждем, что скажет он нам в первые минуты нашей новой жизни. Я жду от него высоких слов о подвиге, о служении Родине.
- Товарищи младшие сестры! Вы пришли сюда работать. Помните это! Работать! А теперь узнайте в медканцелярии, кто куда направлен. И все...
Ох и долгой была эта работа: четыре бесконечных года. В комнате мороз в 15 градусов, на улице за 30. Тонкое солдатское одеяло и шинель - плохие защитники от холода. Укрывшись с головой, дышу под одеялом, постепенно становится немного теплее, я перестаю дрожать и засыпаю.
Вой сирены врывается в мой сон. “Опять”, - с отчаянием думаю я. Мгновенно вскакиваю, ноги - в сапоги, шинель внакидку (надену в рукава на ходу), бегом вниз с четвертого этажа, только сапоги громыхают по винтовой лестнице. Через двор - и снова наверх, на 3-й этаж, и вот она, дверь нашего отделения.
Мы с Галей кладем на носилки тяжелораненого. Он закован в гипсовый корсет от шеи до бедер. Ох и тяжело же нам нести его, но об этом подумать некогда. “Скорее, скорее”, - торопит меня Галя.
С лестницы сошли, теперь пройти через двор, до бомбоубежища. Осторожно опускаем носилки на каменный пол, подтыкаем раненому с боков одеяло и шинель, бегом назад.
Вверх-вниз, вверх-вниз, а в небе воздушный бой, где-то недалеко падают бомбы - мы слышим привычный воющий звук и грохот разрывов, тревожно звучит метроном, но нам некогда оглядываться по сторонам.
Скорее, скорее! Наконец вынесли всех лежащих, ходячие вышли сами. Можно передохнуть. Сажусь на холодный пол рядом с носилками, дремлю потихоньку. Не проходит и 20 минут, как раздается сигнал отбоя.
Со вздохом поднимаюсь, и опять начинается все то же, только в обратном порядке. Дрожат ноги, немеют руки, кажется, сейчас выпадут ручки носилок. Но вот приходит второе дыхание, становится легче.
Наконец всех уложили, всех успокоили. Теперь можно и “домой”, в заиндевевшую постель. С закрытыми глазами стягиваю сапоги и падаю, кое-как натянув одеяло. Короткий, тревожный сон, и снова сирена. И так всю ночь: вверх-вниз, вверх-вниз, а утром на суточное дежурство. Сколько было таких ночей...

МЕДСЕСТРА

На одной из бесчисленных могильных плит Пискаревского кладбища короткое слово: “Медсестра”, и всегда живые цветы. Их приносят наши из госпиталя. Кто написал на могильной плите это слово, я не знаю. На Пискаревском похоронена Люда Зыкова - сестра из нашего отделения.
Мы познакомились с ней в октябре 1941 года. Высокая, тоненькая, с длинными черными косами и большими серыми глазами, пушистыми от густых ресниц, она напоминала мне Бэлу из “Героя нашего времени”.
Была Люда решительной и смелой. За себя могла постоять и за других заступиться. Очень приветливая и общительная, она вскоре стала нашей общей любимицей, и даже суровая старшая сестра как-то выделяла ее из всех.
В госпиталь Люда пришла вместе с младшей сестрой. Они были удивительно привязаны друг к другу, эти девочки, недавно потерявшие мать. Работали они всегда в одну смену, даже на одном этаже. Часто ночью мы сидели втроем у стола, спрятав в рукава шинели замерзшие руки. В эти ночные часы мы обычно говорили о школе.
- Вот приду после войны в свой первый в жизни класс и расскажу, какая это наука - история, - мечтательно говорит Люда, и улыбка освещает ее бледное лицо.
В конце декабря она тяжело заболела: голод и блокада обострили хроническую болезнь сердца.
Никогда ни одного слова не сказала она о своей болезни, работала наравне с нами, ни в чем не делала себе скидки.
Отекшая, задыхающаяся лежала Люда, печально глядя на нас своими большими глазами. Весной ее не стало.
Так и не вошла она в свой первый в жизни класс и не рассказала ребятам о том, какая это чудесная наука - история. Так и не узнала она никогда, что ее старший брат погиб на фронте, отец расстрелян нацистами, а сестра осталась совсем одна.
На могильной плите с надписью “Медсестра” всегда свежие цветы.
Деревянный ящик на столе дежурной сестры. В нем маленькие треугольнички - солдатские письма.
Мы все - дежурные сестры, ходячие раненые, врачи, санитарки - столпились вокруг стола. Мы все ждем писем.
Сегодня мне посчастливилось, и маленький треугольник в моих руках. Я отхожу в сторону и быстро разворачиваю его. Первый взгляд на дату. 15 января 1942 года - значит, 15 января мой друг был жив. Сейчас конец февраля. Многое могло случиться за это время.
К столу подошла Ира. Она ждет письмо от Сережи. И вдруг в ящике конверт на ее имя. Конверт, а не треугольник с адресом, написанным чернильным карандашом. Ира медлит. Она боится вскрыть конверт и узнать самое страшное. Молча она передает конверт мне. Я надрываю его, и на стол падает листок “Пал смертью храбрых”. Мы молча стоим вокруг стола. Зловещую тишину прерывает недовольный голос старшей сестры: “Почему на местах? Что за столпотворение?”. Пожилой раненый боец поворачивается к старшей: “Да вот сестричка убивается! Похоронку от мужа получила”.
Обняв Иру за плечи, старшая с трудом уводит ее к себе в комнату.
Так вошло в нашу жизнь страшное слово “похоронка”.
Но случилось чудо. Сережа остался жив. Он не погиб, он был тяжело ранен. Партизаны подобрали его, истекавшего кровью, выходили, и теперь он среди них. Мы все счастливы. Ира плачет и смеется, верит и не верит.
А я все думаю, что произошло не одно чудо, а целых два. Разве обоз с хлебом в блокадном Ленинграде не чудо? Какими же тайными тропами добрались люди и подводы до нас?
Сережино письмо принесла молодая женщина, назвавшаяся тетей Настей. С запавшими глазами, она показалась суровой. Когда ее попросили выступить и рассказать о партизанах, взглянула на нас удивленно, наотрез отказалась и очень быстро ушла. А из письма мы узнали, что это была партизанская повариха, которая с ложки кормила раненого истощенного Сережу. Сама тетя Настя получила две похоронки - на двух сыновей.

К ЛЮДЯМ

В конце декабря 1942 года появился в нашем госпитале мальчик Алеша - “сын полка”, как мы его прозвали.
Его нашли у проходной рано утром. Шли санитарки на работу и обнаружили окоченевшего ребенка. Думали мертвый, а он еще дышал. Легко подняли на руки. “Весу в нем - почти ничего. Дистрофик настоящий”, - говорила сквозь слезы Маруся, первая заметившая мальчика. Принесли в палату, согрели, поставили капельницу. Он лежал худой-худой, не просто бледный, а совсем белый с синевой, безучастный ко всему. Потихоньку стали кормить. Он и на еду вначале не реагировал. Лежал, отвернувшись к стенке, молчал, а потом, когда немного пришел в себя, рассказал, что мама и папа на фронте, а бабушка умерла от голода. Сказал это и впервые заплакал. Сквозь слезы и всхлипывания мы услышали, что бабушка перед смертью велела ему идти к людям.
- Вот я и пошел.
- А как же ты узнал, что здесь наш госпиталь?
- А я и не знал. Просто шел и шел. Вышел утром из дома на второй линии и все шел, не помню сколько, а на углу Невского и Садовой упал. Дедушка какой-то с палочкой поднял меня, поставил на ноги, спросил: “Идти сможешь?”. Я сказал: “Могу, кажется, вот только держаться надо”. - “Ну иди, держись за стенки. Здесь госпиталь близко, во дворе”.
Некоторое время Алеша молчит, видимо, вспоминает свой трудный путь, потом сказал: “Вот я и пошел”.
- Алеша, а соседи в доме? Почему ты к ним не пошел? Ведь были же у вас в доме знакомые?
- Никого не осталось. Кто-то уехал, остальные умерли, - мрачно говорит Алеша, и мы все молчим некоторое время.
Вскоре Алеша Корольков стал общим любимцем. Мы все старались подкормить его, приласкать, сделать ему что-то приятное.
Кусочек хлеба, несколько изюминок - вот что мог оторвать каждый из нас из своего скудного пайка. И мы несли эти бесценные дары с радостью, хотя сами едва держались на ногах от голода. Кира баловала Алешу больше всех. Всегда грустная, она улыбалась, когда видела мальчика, да и он как-то сразу потянулся к ней своим детским сердцем.
Когда Алеша впервые назвал ее “мама Кира”, мы невольно улыбнулись. Нам показалось это смешным и странным. Кире нет двадцати, а Алеше, как оказалось, уже девять. Потом мы привыкли и, когда мальчик спрашивал, где мама Кира, охотно рассказывали, чем она в это время занимается.
Вечером в общежитии Кира говорит, что возьмет Алешу к себе. Что здесь непонятного? Возьму к себе как сына, будем вместе жить.
- У него родители есть. Ну, если родители вернутся, о чем речь? Конечно, к ним уйдет.
- А если нет?
- Мы с Сашей вырастим.
Я удивленно поднимаю глаза. О чем это она? Ведь Саша погиб. Мы же вместе совсем недавно получили похоронку.
- Что ты так на меня смотришь? - с раздражением говорит Кира. - Разве можно верить каждой бумажке? Жив Сашка, жив. Чует мое сердце, что жив.
Когда Алеша выписался, Кира устроила праздничный чай. Каждый из нас получил большую кружку горячего кипятку и крохотный кусочек хлеба, посыпанный сахарным песком, так называемое блокадное пирожное.
Теперь Алеша постоянно с нами. Ночью он спит на моей койке: мы с Кирой меняем друг друга. Днем помогает сестрам: разносит градусники, ходит с нами в аптеку за лекарствами, болтает с ранеными. Они любят и жалеют его так же, как и мы. Подарков у него целая тумбочка. У него полное отделение дядей и теть.
О родителях Алеша вспоминает нечасто. Правда, иногда по ночам плачет - видно, мама снится.
Раз в неделю кто-нибудь из нас отправляется на вторую линию Васильевского острова, где жил Алеша.
Идти далеко, трудно, но мы идем. Мы установили очередь, после суточного дежурства тащимся пешком по заледеневшему пустынному городу от Садовой до второй линии. Это нужно для Алеши. Но писем все нет и нет. Потом не стало и дома: в него попала бомба, и наши походы прекратились.
К лету Алеша поздоровел и повеселел. С Кирой он по-прежнему не расстается.
- Мама Кира, - говорит Алеша, - вот вернутся мама и папа, и мы будем жить все вместе: я, ты, мама с папой и дядя Саша.
Алеша не знает, что мама с папой никогда не вернутся: они оба погибли на фронте.
Забегая вперед, скажу, что Кира и Саша усыновили и вырастили Алешу и теперь нянчат внуков - Алешиных детей.
Живут все вместе большой и дружно семьей. Бабушка была права, когда посылала внука к ЛЮДЯМ.

ГВАРДИИ РЯДОВОЙ ЧЕРНЯК

Январь 1944 года. Приходят машины с ранеными. Мы перестали различать, где ночь, где день. Отдежурив 24 часа, идем в приемный покой или на улицу - принимали раненых, раздевали, перевязывали, относили на носилках в отделение. Уложить на койку и прикрыть одеялом было еще не все. Нужно было выслушать, обязательно выслушать, а времени было так мало: это были не те раненые, к которым мы привыкли за три года. Те были подавлены, молчаливы, угнетены общим положением на фронте. Эти, даже тяжелые, были возбуждены, взбудоражены - они были там, в наступлении.
Утром я вхожу в палату. Ряды железных коек. Бинты, бинты, гипсовые повязки. Знакомые глаза смотрят на меня с крайней койки, бледные губы пытаются изобразить подобие улыбки.
“Игорек, неужели это ты?”. Да, это он, мой одноклассник Игорь Черняк, “математическая звезда первой величины”, как окрестил его наш школьный учитель математики. Победитель математических олимпиад.
Учась на 3 курсе матмеха Университета, был автором научных работ, читал лекции первокурсникам. На фронте с первых дней войны, сначала в ополчении, потом в армии. Игорь начинает говорить о последнем бое. Он оживляется, голос его звучит резко и звонко, даже глаза блестят.
- Если бы ты видела, - говорит он, приподнимаясь на локте, - как мы ему дали. А он ведь сопротивлялся, как зверь.
Утром вижу Игоря с карандашом и бумагой в руке.
- Опять математика?
- Не опять, а всегда. Давно пришла в голову одна идея. Вот только времени не было ею заняться.
У него прострелены ноги, левая рука в гипсе, осколок сорвал кожу с головы (к счастью, кость не задета), а он лежит и решает задачу. Уму непостижимо!
- Времени нет, нужно еще многое успеть. Поправлюсь - сразу на передовую. Там не до задач.
Иногда мы вспоминаем школу на 1-й Красноармейской улице, одноклассников. Но чаще всего речь идет о будущем, когда кончится война.
Бедный наш Игорь, дорогой мой одноклассник, “математическая звезда первой величины”! Через три месяца, выписавшись из госпиталя, он погиб в первом же бою! Письмо, в котором он писал, что награжден орденом Красной Звезды, я получила, когда его уже не было в живых.

27 ЯНВАРЯ
Когда я бываю на Невском, обязательно останавливаюсь у белой надписи на синей стене: “Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна”. О чем я думаю? В эти минуты, когда, опустив голову, подолгу стою у стены, я думаю о жизни. Да, да, не о смерти, а о жизни.
У каждого пережившего блокаду как бы 2-я дата рождения. Одна своя, личная, только ему принадлежащая. Вторая - общая для всех - 27 января 1944 года.
Этот день действительно вдохнул в нас жизнь. Поэтому забыть его нельзя. Но о нем писали так много, что я боюсь выдать чужие воспоминания за свои. А вот вечер 27 января помню хорошо. Проработав тяжелые сутки, я не свалилась, как это делала обычно, а вышла на улицу. Наш госпиталь совсем рядом с Невским, и успела как раз к началу салюта.
Когда гирлянды зеленых, алых и желтых огней зажглись в небе, первое, что я увидела, были слезы. Не крики “ура!”, не улыбки, а именно слезы, которые текли по исхудавшим лицам. Мне показалось, что плачет весь Невский.
Моя солдатская шинель ввела в заблуждение какую-то старую женщину. “Доченька, - бросается она ко мне, - доченька, спасибо тебе, спасибо!”.
- Что вы, что вы? - испуганно отпрянула я. - За что? Я ведь в Ленинграде всю войну прожила. Я в госпитале работаю.
Но она, как будто не слыша, все гладит и гладит мою серую шинель.
А в стороне качают какого-то солдата. Я улыбаюсь: уж очень смешно смотреть на его довольное лицо и озорную улыбку.
- Качать сестричку! - вдруг слышен громкий голос.
Сильные руки подхватывают меня и бросают высоко над толпой. Сначала мне страшно. Потом страх проходит, и я хохочу вместе со всеми. Давно слетела с головы серая ушанка, разлетелись в разные стороны злополучные сапоги 43-го размера, а я все взлетаю и взлетаю.
Наконец меня осторожно ставят на землю. Кто-то нахлобучивает на голову шапку, кто-то разыскивает и помогает мне надеть сапоги.
Я держусь за руку незнакомого человека в серой шинели, и он кажется мне таким родным и близким, что я готова обнять его здесь же, на Невском, при всех.
- Радость-то какая, сестричка, - говорит он тихо. - Выстояли мы, выстояли. Нет больше блокады, нет.
Какое-то сложное чувство охватывает меня: тут и радость, и гордость, и боль огромная.
Так ушло из нашей жизни страшное слово “блокада”. Ушло, чтобы сохраниться в памяти на всю оставшуюся жизнь.
Я стою у белой надписи на синей стене. Я читаю ее еще и еще раз. И хотя сердце сжимается от боли, я думаю о жизни и еще о том, что все мы в ответе перед теми, кого уже нет.
“Я никогда героем не была” - мне кажется, что эти слова напечатаны и обо мне. Героем - никогда, но неотъемлемой частичкой своего грозного и бурного времени была всегда.

Автор - Лидия Самсоновна Разумовская - скончалась в 2008 году на 88-м году жизни. Ее заметки к печати подготовил ветеран Великой Отечественной Семён Гурвич (greg10@ bezeqint.net).