Уроки зла

1. В эту печальную годовщину я хочу поделиться несколькими соображениями, заранее извиняясь перед теми читателями, которым они окажутся не по ноздре. Но мне не впервой – всю жизнь я страдал за свои мысли. Точнее: за то, что не держал их при себе, а худо-бедно излагал на бумаге. То есть как тот пьяный, у которого на языке то, что у трезвого на уме. Увы, к таким поговорочным умникам-трезвенникам никогда не принадлежал. В иные времена и в иной стране, откуда я родом, меня бы давно уже поставили к стенке – за пораженческие настроения. Не только моя благоприобретенная родина Америка, а весь цивилизованный мир находится в состоянии войны, а я высказываю сомнения в победе спустя год после ее начала. По крайней мере, в обозримом будущем. Скажу больше: счет пока что 1:0, увы, не в нашу пользу. Первое сражение мы проиграли. И может быть, этот проигрыш даже больше, чем наш невидимый враг предполагал, хотя способность просчитывать ситуацию у него выше, чем у нас.
Начнем с предыстории.
Почему никто – в том числе, на профессиональном уровне - не мог предположить того, что случилось? И это в Америке, сам язык которой содержит идиомы о гипотетических ситуациях: predictable unpredictability, thinking about the unthinkable и проч. Мы живем в мире, где будущее вовсе не обязательно повторяет то, что было в прошлом; для будущего не обязательны прецеденты. Почему же тогда никто в ЦРУ не представил непредставимое, не предсказал непредсказумое?
Самоуспокоенность супердержавы, оставшейся в гордом одиночестве после распада СССР?
Отсутствие воображения?
Как говаривал Ницше: у нас, немцев, нет пальцев для нюансов.
Я сейчас дописываю докуроман о самом ярком представителе моего поколения – скажем так: о человеке, весьма и весьма смахивающем на Иосифа Бродского. Читатели «Русского базара» уже знакомы с отрывками из него. Соответственно интенсивно Бродского перечитываю. Одна его мысль, высказанная им неоднократно, заслуживает того, чтобы ее привести. В одной из лучших у него проз - «Путешествии в Стамбул» – кстати, посвященной Востоку и Исламу, отношение к которым у Бродского по ту сторону политкорректности, – он пишет:
«Недостатком системы, выработавшейся в Риме, недостатком Западного Христианства явилось его невольное ограничение представлений о Зле. Любые представления о чем бы то ни было зиждутся на опыте. Опытом зла для Западного Христианства оказался опыт, нашедший свое отражение в Римском Праве, с добавлением опыта преследования христиан до воцарения Константина. Этого немало, но это далеко не исчерпывает его, зла, возможности. Разведясь с Византией, Западное Христианство тем самым приравняло Восток к несуществующему и этим сильно и до известной степени губительно для самого же себя занизило свои представления о человеческом негативном потенциале».
Уж лучше бы Бродский ошибся! Увы, сегодня его слова о губительности заниженного представления Запада о возможностях зла звучат пророчески. Кстати, Бродский давно уже подбирался к этой своей мысли об упрощенном, неразветвленном на Западе понимании зла, которое исходит с Востока, и в более раннем эссе писал: «Интересно, многим ли из нас случалось встретиться с нелукавым Злом, которое, явившись к нам, с порога бы объявляло: ‘Привет, я – Зло. Как поживаешь?‘»
В том-то и дело, что зло не просто рядится в добро, а искренне убеждено, что творит добро. Помните самохарактеристику Мефистофеля: «Я – часть той силы, что, желая зла, творит добро». Можно и наоборот: желая добра, творить зло. Уйма поговорок на этот сюжет: «Нет худа без добра», «Цель оправдывает средства» и проч. Зло убеждено не только в своей правоте, но и в своей доброте. Бен Ладен описан американскими СМИ в лучших традициях советской пропаганды: злодей, фанатик, импотент с усохшими с детства гениталиями. Однако в мусульманском мире он совсем наоборот – капитан Немо и Робин Гуд. Национальный – шире, религиозный! – герой. Национальный герой арабов и религиозный герой мусульман. Понятно, что не всех – не всех арабов и не всех мусульман. Но – большинства. Меньшинство планирует и совершает теракты, большинство их поддерживает. Молчаливо. Потому и называется: молчаливое большинство. Кстати, количественно мусульманство – пусть не самая распространенная, но самая распространяемая, самая растущая в мире религия.
Никогда бы так называемые экстремисты не решились на то, на что они решились год назад, если бы не знали, что в глазах своих одноплеменников и единоверцев герои и мученики. Наш враг выступает под зеленым знаменем Пророка. А тот выше «муслимунов», то есть «покорных», то есть большинства, ставил «му’минунов», сиречь фанатиков и экстремистов.
Предвижу возражение: экстремисты наличествуют в любой религии. Кто спорит, но только в исламе экстремизм – краеугольный камень. Прошу прощения, конечно, за полит-не-корректность. Мы обречены, если будем мыслить эвфемизмами. Пора назвать вещи своими именами – ради собственного спасения.
По поводу того, что террористы-камикадзе – вовсе не трусы (cowards), как c ходу и сгоряча обозвал их наш президент, уже cказала веско моя коллега Сюзанна Зонтаг, вызвав патриотическое улюлюканье своих соотечественников. Упрощая врага, мы его недооцениваем.
Это вовсе не значит, что понять – значит простить. Понять – это победить. Побеждает тот, кто лучше понимает врага. На данном этапе враг понимает нас лучше, чем мы его. Он просчитывает нас до нюансов, для которых у нас, как и у немцев, нет пальцев. Он знает нашу слабину: демократия, уже по определению, является Ахиллесовой пятой самой себя. Попытайтесь представить американца, которого саудоаравийцы обучают самолетовождению, чтобы он врезался потом вместе с пассажирами в святыни Мекки и Медины? Слабо? Вот именно.
Да, враг-невидимка, но не потому, что все еще прячется в афганско-пакистанских пещерах и ущельях и не признается в своих действиях, а потому, что портретно несхватываем: то, что принимаем за лицо, является маской. Маской, которую мы же сами на это неведомое нам лицо и напялили, чтобы не смотреть в глаза правде. Тот же религиозный фанатизм, к примеру, на самом деле - религиозный фатализм с сильной примесью мазохизма. Достоевский очень точно однажды схватил: словно страдание чин какой. Страдания, самоистязания, самобичевания, жертвенность, мученичество – «чины» в любой религиозной иерархии (вспомним христианских мучеников), но только ислам возвел мученичество в ранг культа: «Несчастье должно радовать человека так же, как и счастье...» - наставляет Коран.
Помимо посмертной славы, исламских мучеников – тех, кто погиб в джихаде, священной войне за веру - ждут еще райские блаженства с долгожданными гуриями, вечными девами , которые каждую ночь возвращаются на ложе любви с нетронутым гименом – над этим можно сколько угодно потешаться со стороны, но правоверные верят в эту метафизику ничуть не меньше, чем в физику земного существования. Запугать такого врага смертью либо числом жертв невозможно – этим его можно только возбудить. И ковровые бомбежки Афганистана еще больше увеличат мартиролог мусульманства.
Индивидуальная человеческая жизнь не в такой чести и не в такой цене на Востоке, как на Западе. Бродский в своей «стамбульской» записке, которая выглядит сегодня как нельзя актуально, пишет об антииндивидуализме Ислама, о чуждости ему демократической традиции:
«Восток есть прежде всего традиция подчинения, иерархии, выгоды, торговли, приспособления – т.е. традиция в значительной степени чуждая принципам нравственного абсолюта, чью роль выполняет здесь идея рода, семьи».
При такой жизненной (религиозной, идеологической) установке, понятно, терять есть мало что, в то время как Западу терять есть много что. Еще одна причина, почему Запад так в этой войне на измор уязвим, несмотря на всю свою экономическую и военную мощь. Не говоря уже о том, что Запад не может позволить себе тактику выжженной земли, тогда как воинствующий ислам может себе позволить по отношению к Западу что угодно – все, что в его силах.
Гипотетическая ситуация: не у нас, а у них ядерное оружие.
Комментарии излишни.
Гибель Всемирного торгового центра стала свидетельством исламской вседозволенности. Символ, эмблема, икона, логотип, фирменный знак мусульманского фундаментализма.
А что стало нашим символом?
Дыра в пейзаже.
Не только в городском пейзаже, но и в нашей жизни, в нашей психике, в самой нашей цивилизации образовались опасные пустоты. Каверны, оставленные первым актом большого террора.
Невольно обращаешь мысленный взор назад в блаженные времена холодной войны и детанта, когда мир – и мir – покоился на противостоянии двух супердержав, когда каждая из сторон знала врага в лицо. Ностальгия по видимому врагу – в сравнении с врагом-невидимкой. Воистину: что имеем - не храним, потерявши – плачем.
Пусть мы воюем с одиночками, с экстремистами, с террористами, но за этой войной, куда бы она ни перекинулась, стоит столкновение двух цивилизаций, каждая из которых убеждена, что будущее принадлежит ей одной.
Прерогатива собственности на время. Эйнштейн со своей теорией относительности перевернулся бы в гробу.
Не две супердержавы противостоят друг другу, не две идеологии, как прежде, а две веры: христианская, расхристанная, выветрившаяся, старая - и муслимская, молодая, жизнеспособная, боевая, воинственная.
Мы – в глухой обороне.
Год назад мы потеряли не только несколько тысяч человек и два прекрасных здания, а основание нашей цивилизации: ее стабильность. Враг посеял среди нас страх. Мы стали бояться собственной тени. Не отличаем реальной угрозы от мнимой. Два подозрительных субъекта, которые молятся в хвосте самолета, так же страшны, как споры сибирской язвы, и вот уже этот самолет совершает экстренную посадку, а мнимые арабы-террористы оказываются на поверку мирными евреями-ортодоксами.
И сколько таких ложных тревог!
Не знаю, входило ли это в расчеты мусульманского капитана Немо. Если да, то он гениальнее жюльвернского. Он выбил почву из-под наших ног. Сокрушил нашу психику. Изменились условия нашего существования. Пошатнулись сами устои нашей цивилизации.
Нам предстоит затяжная война. Мы должны, обязаны выжить и сокрушить врага. Но для этого надо, отбросив ложный стыд и эфемизмы, назвать его по имени.

2. Мой любимый итальянский художник – поверх классической троицы Рафаэль-Леонардо-Микеланджело плюс примкнувший к ним Боттичелли: Пьеро делла Франческа. В церкви святого Франциска в Ареццо сохранились его изумительные, многозначные, полные смысловых недоговоренностей фрески. В том числе - «Сон Константина». На ней изображен шатер, перед ним воины-телохранители, внутри шатра – спящий человек, вверху – ангел с широким размахом крыл и указующим перстом.
Что-что, а сюжетные пояснения религиозному зрителю XV века были излишни, тогда как в наше время выветрившейся веры утерян религиозный код, церковные символы превратились в иероглифы, то бишь китайскую грамоту. Что, конечно, жаль, еще и потому, что год назад началась именно религиозная война. Таинственные по своей концептуально-философской сути композиции Пьеро делла Франчески стали еще загадочнее. Мы воспринимаем их на исключительно эстетическом уровне, минуя содержание. Что говорить, фреска пленительная, сочетание тонов, композиция, то да сё, но что за бородатый мужик лежит в шатре и на что ему указует сверху ангел – не сразу врубаешься, хотя сюжет общеизвестный, поговорочный. Да и так ли это важно, когда перед тобой произведение искусства?
Важно.
Тем более в контексте нынешней пусть неконвенциальной, но несомненно мировой войны, ибо не ограничена ни странами, ни материками. В отличие от предыдущих, у этой войны нет и не может быть конца, пока жив хоть один враг, пусть еще не явившийся на свет Божий, а свернувшийся калачиком эмбрион в материнской утробе. Потенциальный мститель – не только за погибшего в джихаде отца, но и за поруганную веру.
Именно вере и посвящен сюжет фрески «Сон Константина» в тосканском городе Ареццо. Накануне решающего сражения (потому и шатер, а за ним видны другие конусообразные палатки военного лагеря) римский император Константин увидел на небе крест с греческой надписью над ним «Сим знаменем победиши». Одержав победу, Константин прекратил преследование христиан и основал на Востоке, на месте города Византий, новую столицу, его именем и названную: Константинополь. В усеченном виде - «Сим победиши» - вошло в большинство христианских языков и стало символом твердой веры, залогом победы. А далее – столетия спустя: крестовые походы (и крестоносцы), потому так и поименованные, что велись ради веры – чтобы освободить от неверных Святую землю и Гроб Господень. Что бы там ни объясняли нам в советской школе - мол, христианскими лозунгами только прикрывались захватнические цели этих восьми (!) на протяжении почти двухсот (!) лет походов, - это были религиозные войны по определению. С тех пор само слово «крестоносец» для мусульманина – что красная тряпка для быка. В ряду худших ругательств.
Я сейчас не о войнах, а именно о вере. О той самой, которая, как известно, горами двигает. И известно это из послания апостола Павла к коринфянам. Ислам придерживается вроде бы иного – релятивистского - мнения: если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Однако релятивизм стал новой религией бывших христиан, в то время как магометяне верят как раз в слова сподвижника Христа. Пусть в век релятивизма вера – любая - выглядит анахронизмом. Но именно этот анахронизм был тайным двигателем исламских экстремалов, которые год назад продырявили прекрасный силуэт Нью-Йорка.
Самое время поговорить о побочном эффекте этого грандиозного террористического акта.
Мохамед Атта - если не его организатор, то по крайней мере координатор - учился в классе среди сплошных тезок: все его 25 одноклассников были мохамедами. Я ставлю маленькую букву, потому что при таком коллективном тезоименитстве имя собственное превращается в имя нарицательное. Не числитель как знак отличия, а общий знаменатель.
Сошлюсь на свой скромный опыт: каждый раз, прилетая в Джей-Эф-Кей, я неизменно оказываюсь в такси с водителем по имени Мохамед. Никаких, понятно, претензий, пусть даже будет Иудой, Гадом или Каином. Но быть Мохамедом при таком повальном пристрастии к этому имени у мусульман - все равно что не иметь имени вообще. Представьте христиан, у которых самым распространенным именем становится Иисус, а? Всё это, правда, с моей индивидуалистической точки зрения: для меня любая групповуха есть знак обезличивания. Иначе для мусульман. Само по себе имя Пророка – не клише, а символ. Не тавтология, а логотип.
Знак веры.
Не принадлежа ни к одной конфессии, говорю об этом, однако, вовсе не в осуждение. Это взывает скорее к раздумьям, чем к насмешкам.
Полагаю, что Мохамед Атта, как и его тезки-одноклассники, гордился своим именем. Он отказался на выпускной церемонии в гамбургском университете пожать руку женщине-экзаменатору, выбрасывал пирожки, поджаренные на свином жире, приносил на работу молитвенный коврик и даже, как положено правоверному, отрастил бороду, которую сбрил только для маскировки – чтобы не вызывать подозрений. То есть ортодоксально придерживался всех мусульманских ритуалов и правил. Переводя на более внятный язык других религий, был кошерным мусульманином, мусульманином-пуританином. Пуристом и аскетом, а некоторые говорят, что и девственником, хотя подтвердить или опровергнуть последнее нет возможности, да и не так уж и важно. Что важно: был моральным подвижником. Чем его подвижничество закончилось – другой вопрос.
Полторы дюжины сообщников Мохамеда Атты скорее всего придерживались схожих религиозных и этических взглядов на миропорядок, были такими же неистовыми моралистами и аскетами. Иначе невозможно представить, за что они отдали свои молодые жизни. Недаром исламисты зовут себя «правоверными». С их точки зрения, их вера, их мораль, их modus vivendi, то есть образ жизни - единственно правильные.
Сим победиши?
Но не крестом, а полумесяцем.
На зеленом знамени Пророка.
А что на нашем знамени?
Звезды и полосы?
После 11 сентября Америку охватила флагомания. В прелестном лонг-айлендском городке Хантингтоне, где я, по ряду обстоятельств, бываю регулярно, до сих пор в глазах пестрит от звезд и полос. Флажки, флаги и знамена глядят из витрин, выплескиваются из окон, растут из земли, реют над автомобилями. Если позабыть про причину, всё выглядит нарядно и празднично, будто каждый день - 4 июля.
Мой любимый Камсет-парк перестал быть местом уединения и в первые месяцы после акта гипертерроризма бил рекорд за рекордом по числу посетителей – в одну из суббот здесь было продано билетов почти на 900 долларов. Поделите эти 900 на 5 (стоимость проезда) и умножьте на два-три-четыре – в парк обычно ездят семьями. И еще добавьте тех, у кого сезонные карточки, – число посетителей в этот день достигло своего пика. И вот однажды, где-то в октябре прошлого года, я попал на давно запланированное в этом парке (отменять было уже поздно) мероприятие филантропов, где собрались богатейшие люди Хантингтона и окрестностей (понятно, я оказался среди них случайно). Я думал, что в свете недавних событий будет не до веселья, и круто ошибся: пир стоял горой, пожилые веселились за столом, а молодые, особенно гёрлы, с какой-то отчаянной лихостью пустились в дикий пляс. У меня разнузданное воображение, и я легко себе представил, чем эта вакханалия закончится ночью.
Эскапизм?
Модный когда-то автор и врач Аксель Мунте, чья вилла до сих пор одна из главных достопримечательностей Капри, описывает обезумевших от похоти людей в холерном Неаполе и объясняет свальный грех инстинктом самосохранения человеческого рода. По его словам, непреложный закон равновесия между Смертью и Жизнью: «Там, где какая-то случайная причина нарушает это равновесие - чума, землетрясение или война, - бдительная Природа тотчас начинает выравнивать чаши весов, создавая новые существа, которые заменили бы павших. Подчиняясь необоримой силе Природы, мужчины и женщины занимаются любовью, ослепленные сладострастием. А рядом Смерть - в одной руке любовный напиток, в другой - чаша вечного сна. Смерть - начало и конец».
Кое-кто даже поспешил предсказать бум рождаемости в США через девять месяцев после 11 сентября. Чего все-таки не произошло ввиду надежности современных противозачаточных средств.
Что еще, кроме повышенной сексуальной активности из инстинкта выживания, может противопоставить иудео-христианская цивилизация фаталистам, фанатикам и фанатам Ислама?
Опросы института Gallup показывают самое большое с середины 60-х (64% опрошенных) число тех, в чьей жизни религия играет очень важную роль. Что это – тоска по вере? рецидив веры? христианская реакция на этический абсолют ислама? обращение к религии как моральной альтернативе страху и отчаянию? Вряд ли можно говорить о возрождении религии как церкви на средневековом уровне – тогда мы станем неотличимы от наших врагов. Скорее - религиозного чувства как некой единицы этики. Скажем так: моральный ампер. В самом деле, почему мы позволили врагу присвоить прерогативу на мораль, на веру, на истину? Боюсь, у нас нет выбора, нет иного выхода, кроме этого здорового, из инстинкта выживания, консерватизма. Или – или. Нравственный императив, если угодно.
Как выдохлась в свое время сексуальная революция и последние ее волны разбились об эпидемию СПИДа, так, похоже, и релятивизм исчерпал свой потенциал аморализма и цинизма. Протаранив небоскребы-близняшки Всемирного торгового центра, исламские камикадзе нанесли заодно смертельный удар по релятивизму.
Потому что одних бомб и ракет для победы недостаточно.
Вера двигает горы. Сим победиши.

3. До 11 сентября я считал, что моему поколению – поколению Бродского (1940), Довлатова (1941), Шемякина (1943), плюс-минус - повезло родиться: не где, а когда. Это про нас написал Борис Слуцкий:

Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,
в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых
Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: живи!
В сорок втором, в сорок третьем, в сорок четвертом.
Они собираются ныне дополучить сполна
все то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.
Они ничего не знают, но чувствуют недобор.
Поэтому им все нужно: знание, правда, удача.
Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.


Наше детство пришлось на послевоенные, то есть постгитлеровские годы, а сознательная жизнь - на постсталинские. При всех тяготах творческой жизни в тоталитарной стране, которые вынудили меня, как и трех главных художников моего поколения, эмигрировать, никакого сравнения с Холокостом или Большим террором. И вот год назад всё в одночасье катастрофическим образом изменилось. То, что, мы полагали, у нас позади, оказалось впереди. Страна, куда мы бежали от тюрем, психушек и цензуры на нашей географической родине, неожиданно оказалась передовой в новой мировой войне с врагом-невидимкой, главной мишенью гипертерроризма, а мы, ее новые граждане, – на линии огня. Рухнули не только протараненные исламистами-камикадзе башни Всемирного торгового центра, но вместе с ними сами устои глобал виллидж, то есть всемирной деревни, или по старинке Космополиса, в котором мы все обитали, независимо оттого, откуда родом и к какому идейному или религиозному клану принадлежим. Пролог этой новой мировой войны был шоковым аттракционом, не сравнимым по зрелищности ни с убийством эрцгерцога в Сараево, ни с польским блицкригом немцев, ни с Пёрл-Харбором. Мы до сих пор не можем очухаться и ждем от врага-невидимки нечто столь же грандиозное, эффектное и ужасное. Может быть, именно поэтому споры сибирской язвы для нас чуть ли не то же самое, что бактерии бубонной чумы, хотя, конечно, есть разница. Да еще какая!
Само собой, во времена Сараево и даже Пёрл-Харбора не было еще ни таких вавилонских небоскребов, как башни-близняшки, ни боингов, а главное не вошел в каждодневный обиход главный инструмент масс-культуры – телевидение. Тот же акт гипертерроризма без телеподдержки утратил бы свой зрелищный эффект, а значит и эффективность. Не уверен даже, что он был бы замышлен и осуществлен. 11 сентября в дотелевизионную эру – нонсенс.
Я всё пытался представить себе девственника Мохамеда Атту в раю, куда он должен непременно попасть как моджахед, павший в джихаде, священной войне за истинную веру. Что и кто ублажает его в этом посмертном мусульманском оазисе? Приводит в состояние оргазма? Неземные яства? Черноокие и длиннокосые гурии, которые каждую ночь являются к нему на ложе с заново отросшей девственной плевой? Конечно же, нет! С утра до вечера ему прокручивают ужастик, в котором он сыграл главную роль, превзойдя голливудские scary movies, взятые им за образец. С той только разницей, что его роль

Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.

Что Мохамед Атта и продемонстрировал urbi et orbi: вера, как и искусство, требует жертв.
Противоречит ли этот телевизионный сюр гипертерроризма тому, что талибы (как и наши амиши и меннониты, кстати) запрещают телевидение как таковое, а иранцы конфискуют и уничтожают антенные тарелки? Не говоря уж о том, что голливуд как имя нарицательное (потому и с маленькой буквы) – один из главных ингредиентов того мирового зла, который исходит от гяуров, неверных, и с которым исламисты борются не на жизнь, а на смерть. Мусульманский террор не просто рассчитан на телекамеры, а берет голливудские уроки. «Как в кино!» - вот первое впечатление всех без исключения.
Сам выбор мусульманскими интегристами ВТЦ в качестве главной мишени, конечно же, эстетического порядка. Почему они не уничтожили, к примеру, одну из атомных станций – человеческие и экологические потери были бы грандиозными? Ведь ударить по атомной станции – то же самое, что сбросить атомную бомбу. К тому же несколькими годами раньше уже была предпринята попытка взорвать Всемирный торговый центр изнутри – и сорвалась: тогда мы отделались малой кровью.
Идея фикс? Если даже идея фикс, то опять же с эстетическим уклоном. Пусть это и не атомный катаклизм, зато какой потрясающий визульный эффект!
Один из участвовавших в этой акции камикадзе, живя в Германии, примеривался к Кёльнскому собору – интересовался у летного инструктора его месторасположением. А замышленный алжирскими фундаменталистами и в последний момент предотвращенный французскими спецслужбами самолетный таран Эйфелевой башни? Сама по себе потеря была бы невелика, эстеты бы ликовали. Мы-то уже попривыкли к этой уродке, но современники кляли Эйфельку почем зря, особенно после того как это временное сооружение для Всемирной выставки 1889 года решено было оставить навсегда. Мопассан говорил, что она сверлит ему мозг, а один из бр. Гонкуров - кто именно не упомню – выдал следующий парадокс: люблю смотреть с Эйфелевой башни, самая выгодная точка обзора – только там я избавлен от созерцания этого гнусного архитектурного опуса.
Но разве в этом дело! Эйфелева башня - тотем Парижа. Еще в бoльшей мере, чем голубые ВТЦ - эмблема Нью-Йорка (был). Любая религия, любая идеология оперирует символами, а тем более такая первозданная и махровая, как ислам. На символическом уровне, да еще с помощью телекомпьютерных СМИ, смертельный таран по голубым башням Нью-Йорка воспринимается в мусульманском мире однозначно: как удар в самое сердце западной цивилизации. Унижение как поражение. Америка облажалась перед исламом. Никакого сравнения с последовавшими ковровыми бомбежками Кабула! Ни в символическом, ни в визуальном смысле.
Общеизвестно, что мусульманство – в отличие, скажем, от христианства – не выработало своей видеоэстетики. О живописи и говорить нечего – ислам наложил строжайшее табу на изображение человека, а потому достиг такой изощренности в узоре, растительном и абстрактном. Но узор, как ни прекрасен, - это не «Тайная вечеря», не «Владимирская Богоматерь», не «Ночной дозор». Тем более пейзаж – пески и есть пески. Даже при самой буйной фантазии невозможно представить себе возникновение импрессионизма или барбизонской школы в пустыне. Вот почему у арабов нет ни Моне с Писсарро, ни Левитана с Шишкиным. А архитектура? Что бы там ни говорили про Голубую мечеть в Стамбуле или Куббат-ас-Сахра в Иерусалиме, они рядом не стоят с такими христианскими шедеврами, как Шартрский и Реймский соборы, Нотр-Дам, флорентийский Дуомо или собор св. Петра в Риме.
При несомненных художественных достоинствах отдельных сур Корана и виршей мусульманских пиитов, изо у них на нуле. Плюс, конечно, ислам как культура не знал Ренессанса (опять-таки в разительном контрасте с христианской культурой), застыв в канонах Средневековья. И вот теперь, оставшись на прежних идеологических позициях и минуя Возрождение, Просвещение и другие промежуточные эпохи, ислам совершает гигантский скачок из культурного Средневековья в голливудскую эстетику катастроф. Только там, в Голливуде, все понарошку, а здесь, увы, всё взаправду. Как мифологема, Нью-Йорк теперь заменил Армагеддон.
Муслимы-экстремалы позаимствовали у Запада эстетику для пролога своей войны с Западом. Менее всего, однако, склонен я упрекать наших врагов в плагиате. Но коли они заимствуют у нас эстетику, почему бы и нам не позаимствовать у них кое-что. Скажем, их волю и веру к/в победе. Их ненависть - круто, на 180 градусов, изменив ее вектор. Если хотите, даже их нетерпимость. И несомненно – их тактику и стратегию (понятно, минус камикадзе).
Нам есть чему у них учиться. Чтобы одолеть дракона, надо самому стать драконом. Хотя бы немножко. Хотим мы того или не хотим.Только тогда прошлогодний нью-йоркский пролог большой войны с исламским гипертеррором мы сможем счесть ее эпилогом.
Точка.