Я и Марк Шагал

Представляю, как на меня сейчас все набросятся. Как же, такой заголовок – Я и Марк Шагал! Шкуру спустят – читатели, критики, искусствоведы. Вот уж позубоскалят! Успокаиваю себя тем, что скорее всего никто, кроме меня, этот скромный опус с наполеоновским названием и читать не будет. Только я и компьютер. Да разве что кот Кузя. Вот он, проказник, уже взбирается на принтер – Кузя любит сидеть у меня на коленях и помогать печатать.[!] Вернусь к названию: не могу же я написать так – Марк Шагал в моей жизни. Как-то очень напыщенно получается. Можно, конечно, обойтись и без имен, но тогда не будет понятно, о чем пойдет речь. Речь идет о персональном восприятии, опыте, памяти, связанных с этим человеком, шагнувшим в бессмертие...
Мне кажется, порой, что я всегда знала этого человека. Даже не помню, когда я впервые увидела его летящих козочек, но точно, что не в детстве. Кстати, в детстве я была серьезна, как сотня самых противных училок, и смотрела сызмальства толстые лакированные альбомы с репродукциями из коллекции Эрмитажа и Русского музея. Альбомы в изобилии теснились в полированной стенке орехового цвета как память о мамином художническом студенчестве. Ничего такого-этакого я не видела до зрелого возраста, строго воспитываемая в железном стойле традиций социалистического реализма.
Впервые мой ясный незамутненный мир пошатнулся, когда я увидела рисунки Нади Рушевой – до сих пор их помню. Оказывается, когда нарисовано криво и все летит – это здорово, это будит эмоции, фантазию, это низвергает тебя в глубину чувств... А фигура Лаокоона – само совершенство, да, мощно, гениально, да – изумительная фотография изумительного человеческого тела, да – зевнула и перевернула страницу...
Может быть, когда я прочитала Мастера и Маргариту, запрещенную в те времена книгу, данную мне на одну только ночь, вручную перепечатанную с оригинала, этот толстый пакет потрепанных листов, что-то во мне перевернулось. Невидима и свободна, невидима и свободна – это заклинание помогает мне выжить. А тогда я приобщилась к некой тайной секте. Весь мир раскололся надвое- на тех, кто читал Мастера, и на тех, кто не читал. – Читал? – Да, - это был пароль для своих, для тех, кто раздвинул железные стены и впустил в свою жизнь красных лошадей, летающих человечков, говорящих коров и кто поверил, что человек может превратиться в жука.
Я была не первом курсе, когда в Москве открылась ретроспективная выставка работ Марка Шагала. С такой же сумасшедшей однокурсницей, за последнюю десятку купив билет на поезд, мы понеслись в столицу. Действительность была ужасна – перед входом в храм искусства клубилась километровая змея очереди. Уже было три часа дня, посетителей пропускали до пяти, у нас в карманах лежали билеты на обратный поезд в тот же вечер и по одному рублю с копейками денег. Нужно было непременно попасть на выставку. Ухватив подружку за руку, я пробилась в начало очереди, повторяя, как заклинание, – Мы из Витебска, пустите, ну мы же из Витебска, и я искренне недоумевала, почему нас обкладывают матом и толкают интеллигентные на вид люди. Мы все равно пробились к входу, но охранник остался неумолим и вернул нас в конец толпы. Я немного остыла, когда познакомилась с переводчицей и ее подопечной, искусствоведкой из Чикаго, которая исследует творчество Марка Шагала и у которой билет на самолет через несколько часов. Американка была бледной от переживания, ее персональная переводчица рвала и метала, возмущаясь бездушностью персонала – их тоже не пропустили. Не знаю, что на меня накатило, какая-то отчаянная уверенность, что мне надо туда пройти. Ведь я же из Витебска! И я пошла искать служебный вход, расставшись со струсившей подружкой и потянув за собой новых знакомых. Американка, не говорящая ни слова по-русски, безропотно подчинялась. Я проинструктировала солидных женщин, гораздо старше себя и стоящих на более высокой социальной лестнице, чем нищая студентка, как себя вести - не смотреть в глаза охране, держаться уверенно, идти вперед, как танк... Методика сработала блестяще... Мы обошли здание, увидели открытую дверь со стоящими по бокам солдатами с автоматами наперевес, и, непринужденно переговариваясь, не спеша, прошли мимо автоматчиков, как мимо неодушевленных предметов. Солдатики даже глазом не моргнули, приняв нас, очевидно, за сотрудников. Внутри мы вынырнули уже у самого гардероба, миновав входную охрану и кровожадных контролеров. Американка даже поцеловала меня в щеку, что-то лопотала, жаль, не попросила у нее телефончика – в самых разнузданных мечтах не могла представить себе, что буду жить в Нью-Йорке и вполне могла бы напомнить ей о себе.
Выставка меня потрясла. Картины жили своей собственной жизнью – я впервые ощутила, что такое может быть, они жили, светились, вибрировали. Цвет на работах мерцал, переливался, уволакивал в глубину мироздания. Люди и звери существовали как равноправные личности в этом мире, возлюбленные летали над повседневностью, в зеленом свете луны таинственным ореолом светились лица любовников. Я узнавала на картинах витебские улочки, старые дома, еще доживающие свой век на улице Суворова. Пошлая скучность буден превращена была в поэтический мир, мир фантазии, счастья, надежд и чудес. И что я могла сказать толстой служительнице, от скуки рассматривающей посетителей, деревенской бабушке, чудом попавшей охранять зал, которая злорадно мне шепнула: «Посчитай, дочка, сколько пальцев у него на руке...». Речь шла об автопортрете с семью пальцами. Ну что я могла ей объяснить, с надежной ждущей, что я тоже, как и она, ужаснусь то ли небрежности, то ли наглости мастера. И что я могла позже объяснить мастеру, пришедшему ко мне чинить телевизор. Веселый и предсказуемый, как гладильная доска, увидев у меня на стене репродукцию Шагала, он безапелляционно заявил: «Руки бы поотбивать таким художникам. Взялся рисовать - рисуй как надо, как оно все в жизни есть. Тоже мне, коза летает... Ха, и я могу такую кривую козу накорябать. Вот ежели я, к примеру, начну телевизоры чинить, как он рисует, меня бы убили...». Я пыталась что-то объяснить, но он не слушал, и ушел, волоча за собой железный ящик с инструментами, ворча себе под нос, заключенный собственного мировоззрения, убогого и лишенного оттенков. Не мечи бисер перед свиньями, посоветовал мне позже кто-то из друзей библейской фразой, когда я пожаловалась на свое чувство беспомощности, рассказывая, как не смогла защитить Марка Шагала от нападок воинствующего невежества.
Сейчас я вовсю искупаю свою застарелую вину перед мастером – мои детишки на уроках рисования получают задание сделать работу под Шагала, под Ван Гога, под Пикассо... Не испорченные никакими «измами», они вдохновенно рисуют летающих котов, двойные лица и раскрашивают небо не только в традиционной голубой цвет. Они изумляются, сотворив нечто, и вместе с ними изумляюсь я...
Я пыталась узнать что-нибудь о любимом художнике, удивляясь, почему местные власти чинят всяческие препятствия в увековечении памяти маэстро в его родном городе – и не находила ответа. Ведь в 1973 году он посещал Москву и Ленинград, он безумно хотел увидеть многократно воспетый Витебск, но ему было отказано в визите руководством города. Я всех расспрашивала, почему? Кто-то из преподавателей помнил, что тогда, несколько лет назад, упорно распространялись слухи о том, что Шагал, покидая родину, прихватил с собой деньги из городской казны. Ясно было, что эти слухи – грязная утка. Да и по датам что-то неувязочка получается, господа фальсификаторы истории. После учебы в Питере Шагал был назначен Уполномоченным по делам искусств в Витебске, обязанности которого и выполнял с 1918 по 1920 годы. В 1921 году был переброшен на работу в питерскую колонию для беспризорников. На следующий год нарком просвещения Луначарский послал его в творческую командировку в Каунас, откуда Шагал уже не вернулся в Советскую Россию.
В творческих кухнях ходили разговоры о необходимости открыть музей в честь великого земляка. Однажды возле центрального универмага на меня налетела группка экстравагантно одетых людей. Не успела я их толком разглядеть, как под нос мне сунули микрофон, щелкнул включаемый диктофон, и развязный молодой человек хорошо поставленным голосом затрещал: «Добрый день! Мы проводим опрос жителей города. Скажите, пожалуйста, какие изменения вы хотели бы видеть... Вначале оробев, я вдруг обрадовалась возможности заявить во всеуслышание о наболевшем. Уверенно взяла микрофон – и меня понесло. По глазам внезапно скисших телевизионщиков поняла, что не то от меня хотели услышать, но свято верила, что интервью с представителем художников города не вырежут.
Сказала о преемственности поколений, о памяти, о развитии традиций, проехалась по властям – потом я видела этот репортаж в местных новостях. Моего красноречивого выступления там не было, горожане все как один были за строительство детских садов, школ и больниц. В город в те времена наезжал поэт Евгений Евтушенко. Пользуясь популярностью, он выступал парламентером в переговорах с властями. В мастерской какого-то художника мне гордо сообщили, что я пью чай из кружки, из которой пил сам Евтушенко. Мы как-то целой толпой ездили в тот дом на окраине, где жила семья Шагалов, когда он еще был подростком. Невзрачный домишко на доживающей свой век улице. Пыль. Бродячие собаки. Как он смог подняться над этим захолустьем, увидеть вечное в обыденном, дойти до смысла бытия и улететь - в прямом и переносном смысле слова. Хозяева домика, замученные паломничеством художников и студентов, плотно задернули занавески на окнах, точно такие же, как и на шагаловских картинах...
Музей все-таки существует. Эту семью, к зависти соседей, переселили в современную квартиру в многоэтажном доме. Я не была в том музее – я уже обживала пространство в новой стране...
По приезду в Нью-Йорк пришлось с головой погрузиться в работу. Тридцать шесть долларов в кармане – смехотворная сумма для Америки – с таким капиталом я начала новую жизнь. В свой первый выходной поехала в Музей современного искусства. Ходила себе спокойненько, бродила по залам и вдруг - заколотилось сердце и задрожали ноги. Передо мной висело полотно – «Я и деревня». Я испытала страшное потрясение - среди бетона, стали, черного мрамора, среди недосягаемых небоскребов, уносящихся в небо ажурных мостов, среди чужой речи, собственной никому ненужности и неузнаваемости – встретилась с чем-то до боли родным и близким. Кусочек Витебска. Узнаваемая улица. Изумленный профиль художника, на всю жизнь сохранившего любовь к тому же городу, что и я. Из прошлого мгновенно перебросился мост в настоящее, заплетая в единый узел память и надежду. Не помню, как долго я простояла возле этой работы. Хотелось кричать: – Вы, американцы, смотрите, он из Витебска! – По щекам текли слезы. На меня уже начали обращать внимание, и я ушла не в силах смотреть ни на какие другие работы. В следующий выходной был Метрополитен. Там тоже произошла встреча с мастером - в книжном магазине музея. Я держала в руках роскошное издание, с прекрасными репродукциями. На первой странице было написано по-английски – Mark Shagal. French painter. Born in Russia. Vitebsk. Не в силах сдержать эмоции, я уселась прямо на пол, среди стеклянных столиков и ног посетителей, - для меня тогда такой поступок ассоциировался с наглостью и вызовом обществу, я не знала, что в Америке усесться на пол в общественном месте – явление вполне обычное и приемлемое, и, глотая слезы, стала листать альбом. Тогда купить я его не могла, шутка ли, пятьдесят долларов!
Время текло своим чередом, я пускала корни на новой земле, обретала уверенность, постигала чужой язык и нравы. У меня на книжной полке по крайней мере пять книг о мастере и его творчестве. Увиденные в музеях и галереях его работы уже не вызывают таких бурных эмоций, но мне всегда приятно, как будто я встретила старого доброго знакомого, с которым можно потолковать об общих друзьях, пройтись в памяти по одним и тем же улицам.
В прошлом году в Нью-Йорке Еврейский музей устроил грандиозную ретроспективную выставку Шагала. Я пошла туда со своим будущим мужем. Мы кружили по залам, под летящими над городом фигурами влюбленных и не могли насмотреться и налюбоваться буйством чувств, фантазии и мастерством художника. На фотографиях под стеклом лежал Витебск, все его улицы, площади, соборы. С пожелтевшей бумаги смотрят лица первых выпускников художественного училища, организованного Шагалом. И сам он, молодой, в кудрях летящих волос и дерзких замыслов. Возлюбленная Белла. Туманы лет не могут скрыть ее необыкновенного очарования. Портрет художника Пэна в своей студии – первого учителя Марка. В 1937 году Пэн будет зарублен топором неизвестным бандитом у себя в доме. Витебск и Нью-Йорк переплелись в один город, светлый и прекрасный.
После выставки мы купили бутылку вина, какой-то снеди и устроились в Центральном парке, прямо на сочной полянке под цветущим розовым деревом. Мой спутник попросил меня закрыть глаза и жестом фокусника извлек из рюкзака каталог всех экспонатов этой выставки, который он купил, втайне от меня.
Мое повествование заканчивается. Повествование ни о чем. Ни анализ творчества, так, записки без сюжета. Хотя можно провести красную нить – как Марк Шагал помог мне адаптироваться в Америке. Вот так-то. А человека давно-то уже и нет. В прошлую пятницу я ходила на презентацию в одну галерею в СОХО. Выставка гравюр Марка Шагала. Публика собралась респектабельная. Было много вина, красивых женщин, солидных мужчин. К своему удивлению, я увидела много новых для себя работ, и, как обычно, мерцающая глубина цвета уволокла меня в какую-то космическую глубину. И как удар хлыста, чей-то глумливый шепоток рядом. «Ох, уж эти мужики! Не могут обойтись, чтобы голых баб не рисовать! Кругом один секс, сплошной разврат!» Я увидела грациозно изгибающуюся, удаляющуюся обнаженную спину хозяйки этих слов. Я недоуменно перевела взгляд на стену. Из тесных богетовых рамок рвались в небо фигуры влюбленных, поправших рутину, скуку и предательство. Мне захотелось уйти. В тихую свою квартиру, в светлое одиночество, в которое я не допускаю ничего такого, которое могло бы поколебать мою глубокую веру в то, что, несмотря ни на что, мир прекрасен..