ОНИ – ЭТО МЫ

Почему биография исторического персонажа нам ближе, чем просто история? Потому, что биография сродни curriculum vitae, которую мы все заполняем, поступая на работу. Биография известного лица могла быть нашей биографией. Жизнь каждого из нас – это биография. Поэтому столько людей цепляется за автора известной биографии: «Послушай меня. Я тебе такого расскажу, почище твоей книги». Но, в отличие от Моцарта, Достоевского или Пикассо, наше био не достойно быть описано другими. Однако хоть мы не знаменитости, мы тоже люди от рождения до смерти, со своей судьбой, своими тревогами, проблемами, своим счастьем и несчастьями. А потому в любой биографии в большей или меньшей степени мы узнаем самих себя.
Отсюда такая необычайная популярность этого жанра. И не только сейчас, но с древнейших времен, когда «Сравнительные жизнеописания» Плутарха в течение многих столетий и по сю пору – одна из самых читаемых книг. Даже Светоний со своей книгой «О жизни двенадцати цезарей» - облегченный, по сравнению с Плутархом, вариант, но на инерции этого интереса к биографиям получил больше, чем лично заслуживал.
Спрос на биографии с тех пор велик. Биографические книги – нарасхват. Люди, которые не пойдут в музей смотреть картины Пикассо или слушать музыку Моцарта, запойно читают их биографии. Вплоть до кинематографического варианта биографий: Ван Гога, Модильяни, Золя и прочих.
Чьи биографии только не пишутся! Вплоть до Бога: «God. A Biography».
Казалось бы, что нового можно сказать о Магомете. Тем не менее бывшая католическая монахиня Карен Армстронг только что выпустила книгу «Магомет. Пророк нашего времени» - в биографическом жанре!
Биография уже давно опустилась в маскультуру, стала китчем. Одновременно выходят био замечательные, высшего класса. Об истории этого жанра и написал свою книжку «Биография» Найджел Гамильтон, сам незаурядный биограф: от книги о молодом Джоне Ф. Кеннеди «Сорвиголова» до выходящего вскоре второго тома биографии «Билл Клинтон: мастерство президентствования».
Современное понимание жанра биографии чрезвычайно обширно: от упомянутых «Жизнеописаний» Плутарха и Нового Завета (четыре варианта биографии Иисуса) до «Исповеди» Св. Августина и телепрограммы «Истинно голливудская история».
Но едва возник этот биографический импульс – возникла и проблема. Каково назначение этого жанра? Является ли его прямой задачей идеализировать и прославлять персонажи и таким путем поставлять образцы для подражания? Либо биография должна представить человеческую личность во всем своеобразии ее индивидуальных черт, во всей жизненной мелочевке - чтобы вызвать симпатию и углубить самопознание у читателя?
Сейчас биография разделяется на агиографию (житие святых, когда герой на пьедестале, когда личность героя и его жизнь рассматривается в героическом плане) и патографию, когда биограф ищет и, понятно, находит негативные, а то и патологические черты своего героя, которые составляют изнанку этого випа. Примеры патографии – недавно вышедшие био Гитлера и Ленина. Революция Ленина – месть за повешенного брата. Антисемитизм Гитлера – результат встречи с еврейкой проституткой, якобы заразившей его венерической болезнью. Конечно, хорошо бы избегать крайностей и придерживаться золотой середины, показывая героя разносторонне и объективно, ничего не скрывая, но и не выпячивая только отрицательные черты его характера. Писать о нем вровень, без пиетета, но и без высокомерия всезнайства. Такая честная и объективная биография была написана пару лет назад Ричардсоном о Пикассо – гениальном художнике и крайне противоречивом человеке – обидчивом, мстительном и злобном.
Назначение биографии, в свою очередь, создает другие проблемы. До какой степени биография основывается на выверенных фактах и насколько полная картина человеческой личности зависит от догадок, символизма и вымысла? Или, как поставил вопрос Гамильтон: «Где кончается факт и начинается интерпретация?» Является ли биография отраслью истории или искусством человеческого портрета?
Если кто-нибудь подумает, что эти вопросы возникли только за последние 10 лет, то сильно ошибется. Правда, именно за последнее десятилетие появилась такая вольная биография, как «Голландец» Эдмунда Морриса, – официальное био президента Рональда Рейгана, где автор вставляет себя в текст как фиктивный персонаж. Или – густо беллетризованный «мемуар» Джеймса Фрея «Миллион маленьких кусочков». Или – поток психически свихнутых жизнеописаний, основанных на слухах, сплетнях и вымысле, которые прозаик и критик Джойс Кэрол Оутс как раз и окрестила «патографией».
Но вопросы фактической подлинности и вымысла возникли в связи с самым ранним на земле биографическим материалом. Эпос о Гильгамеше, вдавленный в глиняные таблички более 4000 лет назад, повествует о трагических приключениях шумерского царя и его лучшего друга. Но совершенно неизвестно, основано ли это повествование на реальных фактах, являясь таким путем самым ранним историческим исследованием, или это – миф, предназначенный донести до своей аудитории только символический – не фактический смысл.
И античные римские историки вроде Плутарха и Светония были раздираемы противоречиями между идеализированной биографией и биографией реалистичной. Стандартная биография тех дней была переполнена дидактической похвальбой. Но Плутарх искал более реалистичной фактуры для своих портретов, его интересовали менее подвиги на поле боя, чем «добродетели и пороки тех, кто совершил их». «Случайное замечание или шутка, - писал Плутарх, – могут раскрыть намного больше в характере человека, чем простой факт победы в битве».
Что касается Светония, то он придавал большое значение «многозначительной детали», и он писал о Юлии Цезаре, пользуясь этой отысканной деталью, так же интересно и знаменательно, как сам Цезарь писал в «Галльских войнах»: «Безобразившая его лысина была ему несносна, так как часто навлекала насмешки недоброжелателей. Поэтому он обычно зачесывал поредевшие волосы с темени на лоб; поэтому же он с наибольшим удовольствием принял и воспользовался правом постоянно носить лавровый венок».
Во времена Плутарха и Светония – как, впрочем, и позднее, вплоть до наших дней – биограф вынужден опираться не только на точно выверенные факты, но и на слухи, домыслы, гипотезы, вплоть до сплетен. Светоний приводит ряд слухов «лишь затем, чтобы ничего не пропустить, а не оттого, что считал их истинными или правдоподобными».
Когда мы с моим соавтором (Владимир Соловьев) писали нашу первую кремлевскую биографию самого секретного и таинственного человека Юрия Андропова, мы вынуждены были поступить аналогичным образом. К счастью, большинство наших предположений позднее подтвердилось. И нынешние российские авторы, с их допуском к бывшим секретным материалам, вынуждены ссылаться на нашу книгу «Юрий Андропов: тайный ход в Кремль». В следующих книгах – о Горбачеве, Ельцине, Жириновском – уже в эпоху гласности мы опирались на более надежные источники и выверенную информацию.
Второе цветение биографии сильно запоздало и пришлось на эпоху Возрождения, когда Шекспир превратил компендиум британских, шотландских и ирландских историй и биографий, собранных Рафаэлем Холиншедом, в литературу. Были у Шекспира и другие исторические и легендарные источники, и на них на всех он пасся привольно и бестрепетно, как конь на зеленом лугу. Когда писатели-документалисты были связаны обязательствами перед историей и древней ученостью, Шекспир считал, что имеет полное право на собственное толкование событий и жизней. Его задачей было исследовать тайны психологически реалистического (в противоположность идеализированному) лидерства и правления государством. Шекспир продемонстрировал, что беллетризованная история может быть более реалистической, чем история фактическая.
Преемником Плутарха как теоретика биографии был Сэмюэль Джонсон, который верил, что «истории крушений королевств содержат менее ценную мудрость, чем история человеческих жизней». Он также полагал, что биография предоставляет читателю возможность принять участие в «радостях и бедствиях» и особенно в «ошибках и промахах» другого человека, отличного от читателя по общественному статусу и обстоятельствам жизни – путем идентификации. Отличным примером отношения Джонсона к биографическому жанру является, конечно, написанная Джеймсом Босуэллом «Жизнь Сэмюэля Джонсона».
В XIX столетии биографический жанр погрузился в долгую викторианскую спячку. Биографии стали серьезными, солидными и без секса. Биография возвеличивала великих людей – беспорочных, без следа патологии или даже обычных человеческих слабостей. Понадобилось несколько нападок на викторианский монолит Зигмундом Фрейдом, Литтоном Страчи и другими, чтобы сбросить его с пьедестала. «Мы должны приватизировать и сферу биографии», - писал Фрейд Карлу Юнгу.
Продираясь сквозь традиционно стандартную биографию Леонардо да Винчи, Фрейд сделал открытие, что романисты типа Достоевского, более проницательны в психологии своих персонажей, чем биографы-документалисты. В 1910 году Фрейд опубликовал «Леонардо да Винчи и его воспоминания о детстве», книгу наполовину художественную (по его собственному признанию), где скреплены воедино исторический факт, романные приемы и психологические изыскания и где особый упор сделан на гомосексуализме художника.
Не менее сложно подошел Фрейд к самому Достоевскому, герою его еще одной книги о художнике, связав убийство крестьянами отца-садиста Достоевского (на его глазах, когда он был еще ребенком) с последующей православно-монархической ориентацией писателя.
Хотя книга Гамильтона в основном увлекательное чтиво-исследование, её грандиозный центральный аргумент – что практика биографий есть защита от фашизма. Отчасти это убедительно, по крайней мере по логике ассоциаций: в то время как стремление Запада к демократии и индивидуальной свободе совпало с расцветом биографий, Советский Союз не произвел чего-нибудь значительного в этой области. Ислам не одобряет изображение индивидуальной жизни как оскорбление величия Аллаха.
Автора немного заносит, когда он утверждает, что упадок самого жанра биографий привел к подъему Гитлера и Хирохито. Выходит так, что если бы только у нас было больше проницательных биографий, демократии не грозила бы такая опасность в 1940-х годах!
Это явное преувеличение, зато в другом своем тезисе Гамильтон прав и интересен. Художка и биография, пишет он, в какой-то степени поменялись местами, и граница между фактом и вымыслом в мемуарах и биографии все больше размывается.
Однако какие бы изменения ни происходили в жанре, читая биографию, мы как бы попадаем в королевство кривых зеркал, независимо от того, писали ли герои музыку, романы, выступали на сцене или были военачальниками. Пусть наша судьба так сложилась, что мы не музыканты, не полководцы, не актеры. Тем более нам увлекательно читать про тех, у кого жизнь удалась. Это – мы, но состоявшиеся.